Помещик Череповецкого уезда Новгородской губернии Василий Васильевич Верещагин записал в своей «памятной книжке»: «1842 года. 14 ок­тября, в семь часов вечера родился сын Василий». На сте­не висел портрет деда новорожденного, тоже Василия. Длинные напудренные волосы, зеленый с красными отво­ротами павловский мундир.

Род Верещагиных терялся в веках, но знатностью и богатством не отличался. Все это был средний служилый люд, да и сам Василий Василь­евич дослужился в сенате лишь до чина коллежского асессора, вышел в отставку, поправил дела женитьбой на богатой невесте Анне Николаевне Жеребцовой.

Детей у Верещагиных родилась дюжина, а остались в живых семеро. Василий родился вторым, Сергей — третьим. Са­мого младшего звали Александром. Сергей и Александр стали военными. Ребенком Вася Верещагин был болезненным, но весьма резвым. От отца ему досталось упорство, от матери впечат­лительность, самолюбие и вспыльчивость. Но лучшее из качеств человеческих — совестливость — привила ему няня Анна Ларионовна. Семи лет Васю Верещагина отдали в Царскосельский малолетний кадетский корпус.

У гордого мальчика хватило способностей, чтобы стать лучшим по успехам, избегать наказаний, быть первым по чину в своем классе. Он овладел французским и английским языками, но матема­тика давалась ему тяжело. Она и подвела его через три года, ко­гда подошла пора переходить в Морской корпус, и Вася Верещагин оказался лишь в подготовительном классе.

Однако он продолжал старательно заниматься. Еще в малолетном корпусе Верещагин увлекался кни­гами по русской и военной истории, боготворил героев Полтавского и Бородинского сражений. Морской корпус, основанный в 1701 году Петром I и воспитавший в своих стенах флотоводцев Ушакова, Крузенштерна, Сенявина, Корнилова, Невельского, Нахимова, свято хранил воен­ные трофеи и реликвии русского флота и заносил имена питомцев, отдавших свою жизнь за родину, на мраморные доски.

Имя же Василия Верещагина часто записывалось на красную доску, потому что он из месяца в месяц полу­чал по всем предметам высший балл — 12. «Долг» и «честь» не были для него просто словами.  Учась в Морском корпусе, Василий брал уроки у художников, посещал Рисовальную школу петербургского Общества поощрения художников. Ради школы Василий Верещагин отказался от кругосветного плавания. Ему было семнадцать лет, когда в корпусе состоя­лись выпускные экзамены, которые принимала предста­вительная комиссия во главе со знаменитым адмиралом Федором Петровичем Литке. Самый молодой на своем курсе, Верещагин набрал высшую сумму баллов — 210. У второго ученика набралось всего 196.

Но, к ужасу наставников Верещагина, тотчас после производства он подал в отставку. Морское ведомство не хотело расставаться с лучшим из выпускников корпуса. Ему, сыну столбовых дворян, записанных в 6-ю родословную книгу, сделаться художником? Что за срам? Отец пригрозил лишить его всякой денежной помощи, пророчил голодное, нищенское существование. Мать пла­кала… Но Василий был непреклонен. Он настоял на своем, 11 (23) апреля 1860 г. его произвели в прапорщики, но по личной просьбе уволили от службы. Верещагин тотчас поступил в Академию художеств.

В нем не было страха перед жизнью. Почувствовав свое призвание, он не хотел терять ни года, ни месяца, ни дня. Если человек смалодушествует раз, то будет и другой. Он испугается потерять благополучие, а прожи­вет жизнь впустую, потому что редко кому удается по­том преодолеть инерцию движения в сторону и навер­стать упущенное. Тонкий и бледный юноша жил на небольшую стипен­дию и поражал всех в академии исступленной любовью к искусству и умением раздвигать представление о пре­делах человеческой выносливости. Он посещал публичные лекции историка Костомаро­ва, зачитывался Пушкиным, Гоголем, Толстым и Турге­невым. В поисках своего пути в 1863 г. Верещагин уехал на Кавказ учиться жизни, оставив, по сути дела, академию.

Получив наследство от дяди, Верещагин перебрался в Париж, поступив в тамошнюю академию, в мастерскую французского исторического живописца Жана-Леона Жерома. Василий Верещагин работал по шестнадцать часов в сутки и научился работать маслом. Затем он выехал в Закавказье и при­нялся рисовать с натуры на свободе «с каким-то остервенением»… Тысячи и тысячи рисунков, скопилось у художника после путешествия по Кавказу. Но кто их увидел?

Он ре­шил издавать ежемесячный художественно-литературный журнал и даже получил разрешение, но денег на это предприятие не хватило. Отец сменил гнев на милость, но соглашался оплачивать лишь учение в Париже. Закончив в Париже академию с серебряной медалью, Верещагин в 1867 г. отправился в Туркестан.

Верещагина томили грандиозные замыслы — показать настоящее лицо войны. Он верил, что влияние искусства поможет людям избавиться от предрассудков и заблуждений. В 1867 году в звании прапорщика он прибыл в распоряжение туркестанского генерал-губернатора Константина Кауфмана. Художник поначалу представлял войну в духе традиционных батальных картин. Но увиденное потрясло его. Людские страдания, жестокость с обеих сторон — все это навсегда врезалось в память, показывая всю невозможность оставаться в рамках официальной баталистики.

В конце мая 1868 года основные части оставили Самарканд, чтобы продолжать боевые действия против бухарского эмира. В это время бухарские войска атаковали оставшийся гарнизон. Их было в 80 раз больше. Верещагин, сменив кисть на ружье, умело организовал оборону крепости в городе. С поразительной смелостью он участвовал в защите цитадели, водил солдат в кровавые схватки. В одном из боев пуля расщепила ружье художника, другая — ранила в голову, третья пробила ногу. За доблесть он был удостоен ордена Святого Георгия 4-й степени. Им он очень гордился и всегда носил, хотя вообще относился ко всевозможным наградам отрицательно.

После Туркестана художник считал себя обязанным сказать всю правду о войне. В начале 1869 года в Петербурге открылась выставка с природными коллекциями из Средней Азии, первыми рисунками и картинами Beрещагина. С Георгиевским крестом он появился на туркестанской выстав­ке в Петербурге, которая принесла ему всеобщее призна­ние. Тогда, в 1869 году, он раздарил свои картины, уклонился от встречи с царем, несмотря на уговоры Кауфмана К.П., Туркестанского генерал-губернатора. Выставка имела большой успех, о художнике заговорила пресса.

После выставки в Петербурге Верещагин вернулся в Туркестан набираться впечат­лений и рисовать, рисовать, рисовать… И снова он ввя­зывался в схватки. Ходил в набег с русским отрядом, сра­жался, спас командира отряда, по счастливой случай­ности избежал смерти…

Василий Васильевич своими глазами должен был увидеть все, что предстояло ему написать. Он хотел быть документально точным в своих картинах. Если надвига­лась опасность, он не мог стоять в стороне, и всякий раз тоже брался за оружие, становился в солдатский строй. Оттого-то так и захватывали зрителей его картины. В них была правда. Чувствовалось, что за каждой из них в ты­сячи раз больше переживаний, чем отразилось их на по­лотне.

Для осмысления собранного материала живописец в 1871 году поселился в Мюнхене. Сюжетами его лучших картин стали эпизоды войны в Туркестане и сцены быта азиатских народов второй половины XIX века. Большую часть картин по туркестанским впечатлени­ям он написал в Мюнхене.

Знаменитый коллекционер Павел Третьяков, посетив Мюнхен, был потрясен работами художника и пожелал их купить. Но Верещагин сначала хотел показать полотна широкой публике, чтобы проверить свои идеи. Выставка открылась в 1873-м в Лондоне. Необычные по содержанию, мощные и выразительные по форме картины не имели ничего общего с салонно-академическим искусством. Чопорная английская публика была потрясена. В прессе наперебой публиковались похвальные отзывы и статьи.

Своими полотнами художник открыто выступил против захватнических войн, обличая тех, по чьей вине зря гибли люди. Антивоенный характер произведений — результат глубоких раздумий и наблюдений Верещагина, внесшего в батальную живопись смелую суровую правду, какой до него еще не было. Героями картин он сделал простых солдат.

В 1874 г.  императорская Академия художеств произвела Василия Васильевича Верещагина в профессора, но, он, считая все чины и отличия в искусстве, безусловно, вредными, от­казался от этого звания. Все были ошеломлены этим отказом. Звание профес­сора считалось высшим отличием художника. А Георгиевский крест Верещагин носил. И подчерки­вал, что это единственная награда, присуждаемая не на­чальством, а кавалерами ордена голосованием.

В Мюнхене работать было удобно, а главное, привлекли его прелести пятнадцатилетней Элизабет Марии Фишер-Рид, которая стала его граждан­ской женой, переименовавшись в Елизавету Кондратьевну. Три года он никуда не ходил, разве что в музеи и на выставки. Знакомых в Мюнхене у него почти не было. А по истечении трехгодичного отпуска, который предоста­вило ему военное ведомство, назначив содержание три тысячи рублей в год, он привез в Петербург несколько десятков картин.

За год до того была у него первая персональная вы­ставка в Лондоне. Все в ней было сенсационно — от над­писи в каталоге «Эти картины не продаются» до неверо­ятного наплыва публики и отзывов английских газет: «Мы отроду не видывали более живого изображения ми­ра, почти вовсе неведомого…» 7 (19) марта 1874 г. открылась выставка Верещагина в Петербур­ге. Ее посетили тысячи людей, и с каждым днем все большие толпы теснились у дверей. На зрителей пахнуло жарой раскаленных степей Туркестана, они увидели жи­телей этого края и их быт.

И главное — война, жестокая и страшная война обрушилась на них во всей своей не­приглядной красе. Как непохоже это было на все виден­ные прежде картины батальных живописцев, на стройные ряды воинов в элегантных мундирах, осененные белыми клубами пушечных выстрелов… «Пусть войдут!», «Забытый», «Смертельно раненный», «Парламентеры», серия «Варвары», «Апофеоз войны» и др. предстали перед глазами восхищённых зрителей. Любовь Верещагина к русскому солдату зрители за­метили сразу.

Крамской тогда же написал отсутствовавше­му Репину: «Верещагин — явление, высоко поднимающее дух русского человека». Газеты сравнивали Верещагина-баталиста с Львом Толстым. Такого успеха еще не имел ни один художник. Но вскоре начались неприятности.  Художник испытал и горечь — многие представители высшего света обрушились на него с критикой, называя его творчество порочным и пораженческим. Его обвиняли во лжи, представляя смутьяном, нигилистом, дезертиром с флота и беглым рисовальщиком Академии художеств. Выставку посетил Александр II. Выставка царю понравилась, он выразил лишь неудовольствие картиной «Забытый».

Уже на дру­гой день генерал Кауфман обежал залы выставки, разыс­кал художника и начал его отчитывать: «Это неправда! Вы опозорили туркестанские войска! Скажите, вы лично видели когда-нибудь солдата брошен­ного, не похороненного в степи?..» Тяжело переживая ложные обвинения и травлю, Верещагин сжег три свои прекрасные картины — «Забытый», «Окружили — преследуют» и «Вошли», — вызвавшие особенные нападки властей.

Верещагин не продавал своих картин до сих пор, ожи­дая, что все их купит русское правительство, а он на по­лученные деньги совершит еще несколько путешествий и устроит художественно-ремесленную школу. Но теперь уже никто не говорил о покупке картин казной. Высокопо­ставленные деятели на все голоса ругали Верещагина. А он несколько дней после сожжения картин не мог прийти в себя и, не дожидаясь окончания выставки и переговоров о покупке картин Третьяковым, уехал вместе с Елизаветой Кондратьевной в Индию.

Он исколесил Индию, рисуя и собирая костюмы, укра­шения, амулеты — материал для будущей работы. Вместе с женой художник задумал совершить восхождение на Джонгри, одну из гималайских вершин. Не раз они бы­ли на краю гибели, но вершины достигли, при этом Верещагин постоянно работал. Два года провел художник в Индии. Оттуда он по­ехал в Париж, на окраине которого, в Мэзон-Лаффитте, строилась его мастерская, которая, наконец, была готова к началу 1877 г. Свет и воздух в картинах — вот что было главным для Верещагина.

В работе над гигантскими полотнами застала его весть о русско-турецкой войне… В апреле 1877 г. Россия объявила Турции войну, и художник немедленно выехал в действующую армию. В главном штабе, находившемся в Кишиневе, его причис­лили к составу адъютантов главнокомандующего — вели­кого князя Николая Николаевича, но при этом он оста­вался вольным, штатским человеком, что было весьма удобно для него.

Еще в Париже художник решил, что пойдет с кавказской казачьей дивизией, которой командовал генерал-лейтенант Дмитрий Иванович Скобелев. К художнику все в дивизии относились очень уважительно. Русские войска готовились к форсированию Дуная. Но мешала речная флотилия ту­рок. Против турецких судов ставили мины. В ходе этой операции Василий Васильевич был ранен в бедро. В госпиталь ехать Ве­рещагин отказался.

«Быстро подлечусь и опять буду на ногах, — думал он. — Буду ехать потихоньку за авангардом армии. Для того я бросил в Париже начатые полотна, чтобы проваляться в госпитале и не увидеть войны?» Однако уход за ранеными был плохой, раны стали гноиться, и Верещагин всё-таки оказался в бухарестском госпитале. После операции художник медленно пошёл на поправку. Еще не поправившись, с кровоточащей раной, Ве­рещагин решил выписаться и выехать в действующую армию. Не помогли никакие уговоры…

По рекомендации Василия Васильевича его братья Александр и Сергей состояли ординарцами при Михаиле Дмитриевиче Скобелеве. При третьем штурме Плевны Сергей был убит, а Александр ранен. Всю неделю после злополучного дня художник Верещагин казался окружающим полупо­мешанным. Он настойчиво искал тело брата. Взгляд его был отрешен. Он напряженно думал. Думал о героизме и страданиях одних и глупости, тщеславии и подлости других… Спасала работа, и он работал, работал, работал…

По воспоминаниям Верещагина, война была безобраз­на. Где они, красавцы, лежащие картинно, возведя очи к небу и зажав руками рану?.. Он ходил из палатки в палатку на перевязочных пунк­тах, видел кучи отрезанных рук и ног, раненых и просту­женных, заедаемых блохами и вшами, видел кучи мяса и гноя, наросшие на местах, где были раны. Он присутство­вал при операциях профессора Склифосовского, резавшего живое тело без хлороформа, который весь вышел. Видел сестер, залитых кровью и падавших от изнеможения…

На Шипку Верещагин направился через Тырново и Габрово. Местные жители предупреждали, что на Шипкинском перевале зимовать нельзя, рассказывали о страшных осенних и зимних бурях. Художника беспокоило то, что солдаты легко одеты. Затребованных полушубков и ва­ленок интендантство присылать и не думает. Сам художник работал под пулями.

Он писал брату в госпиталь: «…Все время стреляют и пулями, и гранатами, и бомбами, похуже Плевны — просто рисовать нельзя. Сел, например, в одном из маленьких домиков, находящихся на позиции, чтобы нарисовать Долину Тунджи, или Роз, как получил одну за другой две гранаты в крышу. И ме­ня и краски мои засыпало землею и черепицею; даже дорога обстреливается, и проезжать по ней опасно. Затем Верещагин В.В. дошел с генералом Гурко И.В. до Орхание, где услышал, что Плевна, наконец, пала.

В Адрианополь Верещагин вошёл с авангардом войск Скобелева М.Д. После заключения мира художник вернулся в Париж. Впечатления от войны, на которой он провел десять месяцев, еще не отстоялись. Надо было обдумать темы, представить себе направление всей серии картин. Все свежо в памяти, но мысль скользит по поверхности… Верещагин написал картину «Под Плевной».

Слева затянутое дымом поле боя, справа царь и великий князь в креслах, а позади них свита. Никакого движения на картине. Смотрят. И бездействуют. Да, бездействие — это и есть главное впечатление, которое вынес художник от своего пребывания поблизости от тех, кто должен был руководить боем. В картинах «Перед атакой», «Атака», «После ата­ки.

Перевязочный пункт под Плевной», «Транспорт ра­неных» он стремился к правде, мучился, переделывал ве­щи по нескольку раз, каждый день собирался рвать хол­сты, а потом все-таки добивался целостности восприя­тия… Так и в других картинах, в «Победителях», где турки мародерствуют, добивают раненых, сдирают с них мун­диры и напяливают на себя. В «Побежденных», а иначе в «Панихиде по убитым», он ничего не преувеличил. Картина «Побежденные. Панихида», на которой изображено необозримое поле, усеянное трупами солдат, стала прямым обвинением командования: в бою под Телишем в октябре 1877 года приказы «высочайших особ» погубили почти целый полк егерей.

Разве что в триптихе «На Шипке все спокойно» он поз­волил себе намек на преступную беспечность генерала Радецкого и других, и вместе с тем это гимн мужеству и самоот­верженности русского солдата, погибающего, но не ос­тавляющего своего поста… В этот период художник работал не менее 12 часов в сутки… За границей успех его вы­ставок был оглушительный — толпы выламывали двери, врываясь в залы.

Ему давали любые деньги за картины, говорили, что это «эпоха», «новые горизонты», а он отка­зывался, готов был на что угодно, лишь бы они остались на родине. На выставку в восьмидесятом году пришло в Пе­тербурге двести тысяч человек. Какие жаркие схватки вспыхивали в залах! Торговцы картинами всей Европы осаждали его с самыми выгодными предло­жениями. В конце войны он отказался от награждения золотым оружием, считая, что «слишком много видел в те дни и перечувствовал для того, чтобы по достоинству оценить всю «мишуру» славы человеческой».

После балканских событий Верещагин окончательно стал пацифистом. Всякая война представлялась ему «отвратительным наростом варварства на цивилизации». Ища пути усиления воздействия своего искусства, он создал на новой выставке мощный эмоциональный эффект: картины демонстрировались в залах без яркого света, на черных стенах при звуках музыки. «Верещагин не только гениальный художник, но и гениальный человек, переживший ужас человеческой бойни», — говорил позже Третьяков.

В 1880 году выставку этих полотен в Петербурге за первые 40 дней посетило около 200 тысяч человек. Успех превзошел все ожидания. Однако нервное напряжение в работе над Балканской серией отозвалось душевной опустошенностью. Художник уехал в Сирию и Палестину, надеясь там найти внутренний покой. Но напрасно: созданные им картины на библейские мотивы показались современникам святотатством — настолько непривычным был подход художника к теме.

Мечта Верещагина отдать все картины в одни руки не исполнилась. Часть их купил Третьяков (и не­дорого), часть Терещенко, а остальные ушли за грани­цу. Большую часть полученных денег Верещагин раздал на художественные школы. В жизни Верещагина прои­зошла большая перемена. В Америке он нашел свое сча­стье… С Елизаветой Кондратьевной он все-таки обвенчался, однако отношения их оставляли желать лучшего.

Еще в Нью-Йорке условлено было, что он проедет с выставкой по всем крупным американским городам. И он решил  — на русской выставке должна звучать русская музыка. И вот московская филармония получила письмо с просьбой прислать в Америку хорошую пианистку. Вы­бор пал на Лидию Васильевну Андреевскую. Вопреки во­ле родителей она двинулась в «безумное» путешествие за океан. Ей было двадцать три года, Василию Васильевичу — сорок шесть.

Лидия Васильевна, Лида, стала необходима ему ежечасно, ежеминутно, а с рождением первого ребенка, девочки, появились заботы о собственном доме, который хотелось непременно построить в России. Дети должны расти на родине. Вот тут-то и по­надобились ему деньги… Художник не сразу получил развод, но это было уже неважно. Его переполняла нежность к Лиде и де­тям, с которыми он перебрался жить под Москву, в Нижние Котлы, где вырос большой дом с просторной ма­стерской.

В творчестве он обратился к прошлому отече­ства, как бы предвидя грядущие испытания мужества и стойкости русского народа. Семнадцать лет Верещагин отдал се­рии картин о событиях 1812 года. И снова правительство не захотело их приобрести. Тот, у кого нет будущего, не проявляет интереса и к прошлому. В отчаянии Вереща­гин хотел «предать казни», сжечь всю серию картин…

Отправившись в 1903 г. в Японию, художник ви­дел не одни лишь экзотические картины быта и природы этой страны. Тотчас по возвращении он сказал при встре­че с Репиным: «Японцы давно превосходно подготовлены и непре­менно разобьют нас… У нас еще нет и мысли о должной подготовке к этой войне… Разобьют, голову дам на отсе­чение — разобьют!» Он написал несколько писем лично Николаю II, де­лясь своими впечатлениями о японской военщине и пытаясь дать полезные советы. Ему не ответили…

31 марта 1904 г., через двадцать пять лет после завершения работы над картинами русско-турецкой вой­ны, художник Верещагин чувствовал себя как нельзя лучше. Он стоял на мостике броненосца «Петропавловск» ря­дом с адмиралом Макаровым. Дул порывистый холодный ветер, но адмирал не запахивал шинели, разгоряченный и взволнованный. Художник на­брасывал в альбом видневшиеся вдали японские корабли с такой точностью и быстротой, что вызвал у всех на мостике неподдельное изумление.

Макаров то и дело оста­навливался возле художника, заглядывал ему через пле­чо и одобрительно хмыкал. Вдруг в 9 часов 34 минуты утра па­луба под художником всколыхнулась от взрыва. «Петро­павловск» наткнулся на мины, поставленные японцами. Тотчас взорвались торпедный погреб и паровые котлы броненосца. Через полторы минуты он, зарывшись носом в воду, ушел в глубины Желтого моря. Из семисот с лишним человек команды наши корабли подобрали лишь семь офицеров и пятьдесят два мат­роса…

Минный офицер Иениш рассказал о последних се­кундах жизни художника Верещагина: «Смотрю, на самом свесе стоит группа матросов и среди них в расстегнутом пальто Верещагин. Часть из них бросается в воду. За кормой зловеще шумит в возду­хе винт. Несколько секунд — и взорвались котлы. Всю середину корабля вынесло со страшным шумом вверх. Правая 6-дюймовая башня отлетела в море. Громадная стрела на спардеке для подъема шлюпок, на которой только что остановился взгляд, исчезает из глаз… Взрывом ее мет­нуло на корму, и место, где стояли еще люди и Вереща­гин, было пусто — их раздробило и смело…»

При написании статьи использована книга «Герои Шипки», сборник М., «Молодая гвардия», 1979 г. с. 245-332.