Первые же сражения Великой Отечественной показали, что многие люди, выдвинутые на командные должности после чисток и репрессий 30-х годов, не умеют, не способны действовать инициативно, самостоятельно. Необычная обстановка, сложившаяся в первые дни войны на фронте и в тылу, требовала как раз неординарности, слепое выполнение приказа мало что давало.

Требовалась совсем иная логика действий: безусловное выполнение приказа при полной свободе выбора путей его достижения. Но такая логика абсолютно противоречила логике, вбитой в голову новому слою руководителей накануне войны. И необходимо было время, чтобы те, кто обладал определенным интеллектуальным, культурным, политическим потенциалом, проросли сквозь систему. Кроме этого, нужна была политическая воля, осознающая всю драму административно-командной системы.

Ее кризис, быть может, первым и почувствовал Сталин. В конце войны он проговорится: народ в 1941 г. вправе был потребовать отставки правительства, но не сделал этого. А сегодня можно сказать: да, не сделал, но совсем не потому, что оно приложило достаточные усилия для подготовки страны к войне. К войне оказалась не готова сама система. Она была пригодна для того, чтобы стабилизировать личную диктатуру Сталина, стабилизировать власть в совершенно определенных ситуациях. Но для того чтобы выйти из кризиса, вызванного войной, нужны были кардинальные изменения. Тот тип организации управления, который был создан к концу 30-х годов, не был сориентирован на автономию действий. Не говоря уже о действиях отдельных людей, низведенных до положения «винтиков».

Когда началась война, советские люди в большинстве своем не сразу осознали драматизм ситуации: «На кого полезли, совсем, что ли, с ума сошли?! Конечно, немецкие рабочие нас поддержат, да и все другие народы поднимутся. Иначе быть не может!» Не было недостатка в радужных прогнозах. «Я так думаю, — говорил один из рабочих металлического завода в Ленинграде, — что сейчас наши им так всыплют, что через неделю все будет кончено… Ну, за неделю, пожалуй, не кончишь, — отвечал другой, — надо до Берлина дойти… Недели три-четыре понадобится».

Эта «домашняя стратегия» была плодом неведения о подлинном соотношении сил вступивших в сражение сторон, а «полная растерянность» в первые часы внезапного нападения фашистской Германии, когда Сталин все еще не мог поверить в «вероломство» Гитлера, стоила неисчислимых жертв и обеспечила немцам успех продвижения.

Казалось, что народ как один встанет грудью на защиту устоев и лично товарища Сталина. Но такого не произошло. Это мифологема. Если обращаться не к официозу, не к зачастую лживым, уводящим в сторону заявлениям, объяснениям, трескучим реляциям, а к документам, фиксировавшим подлинный смысл действий власти и подлинные настроения народа, то воссоздается настоящая, а не желаемая картина прошлого.

Одни пошли сражаться за социализм. Другие думали вовсе не о социализме, а об Отечестве. Третьи — службисты, люди системы — были зачастую парализованы. Четвертые — в первые же дни и недели и месяцы как бы «извергли» то, что накопилось в народе за долгие предвоенные годы.

В октябре 1941 г. произошло выступление рабочих (200-300 человек) в Приволжске Ивановской области. Рабочие выражали недовольство методами проведения мобилизации на строительство оборонных сооружений и состоянием торговли. Одновременно 15-20 октября наблюдались беспорядки в самом Иванове. Раздавались выкрики: «Все главки сбежали из города, а мы остаемся одни»; «Наркомат, НКВД, обком вывезли свои семьи, а наши остались»; «Не дадим разбирать и увозить оборудование»; «Нас не спросили и начали разбирать станки в выходной день… Станки разбирать не дадим». Когда райкомовцы и партактив фабрики попытались развеять распространяемые провокаторами слухи, люди стали в ответ кричать: «Не слушайте их — они ничего не знают, они обманывают нас уже 23 года!»Это произошло на родине первых Советов, где способность к критическому, трезвому взгляду на вещи не была до конца изведена. Выступления рабочих были не только в Иванове…

Бывший партизан гражданской войны, член ВКП(б) Романов Я.С. заявлял: «Немцы здорово жмут, а у нашего народа нет того энтузиазма, который был во время гражданской войны, в особенности у нас, партизан. Мы сами шли и зажигали людей. Нынешние руководители не способны организовать и поднять массу».

Подобные настроения фиксировались не только партийными комитетами и НКВД, но и людьми, для которых сбор информации являлся составной частью профессии — профессии дипломатов. В Национальном архиве США (Вашингтон) и Британском архиве (Лондон) хранятся дипломатические послания из России военного времени. «…Моральное состояние людей в Москве показалось мне очень плохим, — писал в своем отчете сотрудник британского посольства Дж. Рассел. — Всеобщее чувство недовольства направлено большей частью против евреев и коммунистов, которых обвиняют в том, что 15 октября они, как крысы, покинули тонущий корабль, ища спасения на востоке. Все военные, прибывающие в Москву с Западного фронта, рассказывают одну и ту же историю об армиях, которые сражаются с исключительной храбростью, но постоянно страдают от плохого снабжения, нехватки боеприпасов и несогласованного командования.

Если правительство примет решение оборонять Москву, войска, без сомнения, будут сражаться самоотверженно, но я не уверен, что они получат достаточно активную и добровольную поддержку со стороны гражданского населения: стоит только немцам прорвать внешнее кольцо укреплений города — и главное желание жителей будет покончить со всем этим как можно скорее. Уже сейчас они спрашивают, почему должны рушиться их дома и гибнуть близкие ради спасения шкуры правительства, навязавшего им четыре пятилетки, а теперь неспособного обеспечить достаточное количество боеприпасов, чтобы не пустить немцев в Москву. «Двадцать лет у нас не было масла, а теперь у нас нет пушек…»

Секретарь парторганизации Архангельского управления связи Лобанов П.В. заявил: «Со стороны нашего правительства были допущены хвастливые речи, что у нас неисчерпаемые запасы всего, что будем бить врага только на его территории, а на деле получается обратное». Такие настроения на языке доносов и приказов нередко именовались попросту: пораженчество, паникерство.

Сталин поразил современников проникновенным обращением: «Братья и сестры!» Однако столь крутой тактический маневр был совершен чуть позже. И совершен вынужденно. А поначалу система включила обычные свои рычаги. 22 июня в лагерях сняли репродукторы, выходные отменили. Москву охватила шпиономания.

Известен трагический приказ № 270, в соответствии с которым семьи командиров и политработников, сдающихся врагу, срывающих в бою знаки различия, подлежали аресту; семьи попавших в плен красноармейцев лишались государственного пособия и помощи — в очередной раз ни в чем не повинных, в данном случае родных и близких, брали в заложники. Восстановлен институт военных комиссаров (недоверие фронту), политотделов в колхозах и совхозах (недоверие тылу). По тюрьмам, лагерям производились массовые расстрелы. Вообще у лагерников была страшная примета: если массовый расстрел — значит, какой-то город сдали или какая-либо армия окружена, потерпела поражение.

Однако скоро стало очевидным: закрутив гайки до упора, можно задавить народ и удержать на ногах шатающуюся систему — но только в мирное время. В военное же, как ни парадоксально, путь репрессий — кратчайший к краху системы, он может сорвать гайки. Тогда-то и начался поворот. Начался во многом стихийно, с оглядкой. Узаконили же его сверху, это сделал лично Сталин.

3 июля он тронул те струны народной души, о которых до сей поры отзывались по меньшей мере с пренебрежением. «Братья и сестры…» И хотя тут же покривил душой: лучшие дивизии врага и лучшие части его авиации разбиты (этим дается и соответствующая линия пропаганде, и без того не отличавшейся правдивостью), но все-таки независимо от всего сам Сталин стал необходимым объединяющим фактором в условиях, когда Отечество в опасности.

Хоры запели: «Идет война народная…» Спустя время — ордена Суворова и Кутузова, отказ от лозунга «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» в военной прессе, введение вместо него лозунга — «Смерть немецким оккупантам!». Все эти действия сами по себе уже фиксировали крах репрессивного государства. Не патриотической идеи, но официальной идеологии. Верховному поневоле пришлось опираться на людей, которые были отодвинуты, смещены. Критерием при назначении на высшие командные посты стали способности, проявленные не в штабах, а на поле боя. А ведь еще совсем недавно, по Сталину, политическая благонадежность была важнее военного мастерства.

Вразрез со стандартной логикой действий и ужесточением репрессий имели место освобождения из лагерей. Правда, по минимуму, в той мере, в какой это требовалось системе для своего спасения. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 12 июля и 24 ноября 1941 г. прокуратурой совместно с НКВД было освобождено из мест заключения свыше 600 тыс. человек, из которых отмобилизовано в действующую Красную Армию 175 тыс., в том числе 22 тыс. бывших военно-командующих летчиков, танкистов, артиллеристов…

Указом от 14 декабря Военным советам фронтов (отдельных армий) и флотов было предоставлено право снимать судимость с военнослужащих, отличившихся в боях с немецкими захватчиками. Эти люди действительно были преданы Советской власти. Они в состоянии были справиться с новыми задачами, потому что освобождение родины являлось их личным делом. Конечно, те представители сталинского племени, что не нашли в себе внутренних сил действовать по-новому, никуда не исчезли. Уходя на второй план, они окопались, затаились, но тоже были нужны Сталину, правда, в другой роли в роли соглядатаев при людях самостоятельных, независимых.

Однако кричали ведь: «За Родину, за Сталина!» Да, кричали. Как кричали когда-то: «За царя, за Родину, за веру!» Но по этой причине мы же не приходим к выводу, будто победа над Наполеоном достигнута благодаря царю и царизму? Как это ни странно прозвучит, но война несла народу не только горе и новые лишения — война народ распрямляла. Системе ничего не оставалось, как на время приспособиться, отойти, дать народу развернуться во всей его мощи и умело поэксплуатировать эту мощь. Чтобы в свой срок не пропустить ход и вовремя преодолеть зазор, задвинуть стальной плитой официоза источник народной инициативы. Но прежде чем эту плиту вновь задвинули, внутри народа, в его самосознании произошли чрезвычайно ценные, хотя и не окончательные изменения.

«Фронтовая мерка», с которой стали подходить к оценке экономических результатов, потребовала не только гораздо большей отдачи в труде, но перестройки привычного образа жизни. Установилось суровое правило: «Не выполнив задания, из цеха не уходить!» Оно было созвучно закону фронта: «Ни шагу назад!» Как моральный знак равенства между трудом рабочего и трудом бойца восприняли люди емкий лозунг: «В тылу, как на фронте». Он требовал подчинять личные настроения и интересы общим, работать на пределе сил, вырываться из «мирных» темпов и скоростей.

Интересно, что в условиях светомаскировки, ограниченного освещения на предприятиях возросла опасность увеличения брака, однако часто фиксировалось обратное. Начальник отдела технического контроля одного из заводов Ленинграда определил причину этого явления как «психологический нажим на качество»: рабочие, дорожа каждым килограммом металла, стали разумно, по-хозяйски распределять свою работу — в светлые часы делается точная, чистовая работа, в часы затемнения — более грубая.

Обратила на себя внимание и другая деталь. Во время воздушной тревоги, когда некоторые цеха продолжали работать, производительность труда рабочих возрастала. В газетах появилось такое объяснение: «Они работают с теми же чувствами, с какими, вероятно, бойцы идут в атаку». Не случайно в самые первые месяцы фашистской агрессии десятки крупных предприятий без каких бы то ни было дополнительных капиталовложений перекрыли прежние производственные мощности, значительно увеличили выпуск продукции, хотя до войны казалось, что эти предприятия работают на пределе своих возможностей.

Война — суровая учительница. Она заставляла коренным образом пересматривать утвердившиеся каноны и старые представления. Особенно серьезный удар по ним нанесла срочная массовая эвакуация на восток крупных, прежде всего оборонных, предприятий, миллионов людей. Поскольку в довоенном мобилизационном плане на случай войны массовые эвакуационные перевозки не предусматривались, в первое время военному командованию, государственным органам этот сложнейший вопрос пришлось решать, как говорится, на свой страх, риск и совесть.

Как признавали некоторые руководители предприятий, решение о предстоящей эвакуации создавало «своего рода шоковое состояние… Казалось, невероятно сдвинуть всю эту махину, да еще в период, когда продукция завода так нужна фронту… Верилось, что приказ об эвакуации будет отменен». Кроме чисто технического аспекта переброски предприятий в глубокий тыл существовал не менее тяжелый психологический аспект — эвакуация воспринималась многими как «бегство».

Первый секретарь Тульского обкома партии Жаворонков В.Г., получив приказ об отправке на восток наиболее важных заводов, назвал их директорам не сроки отправки, а расстояние, на котором находились от Тулы вражеские танки: 120 км. И заключил: «Идите к рабочим. Думайте вместе!» Заводы снялись с места за 18 дней, оставив проломы в стенах цехов и рельсы, проложенные через проломы прямо к станкам. При этом демонтаж оборудования и создаваемый параллельно, буквально до последней минуты, задел деталей велись с таким расчетом, чтобы на новом месте можно было развернуть производство в кратчайшие сроки.

При столь массовой эвакуации быт сотен тысяч людей необходимо было организовывать заново, практически с нуля. В ряде городов Урала размеры жилой площади на одного жителя сократились до 2-2,5 кв. м. Иногда в общежитиях на двух рабочих приходилась одна койка — пока один работал, другой спал. Вокруг предприятий возникали целые комплексы землянок, или, как говорилось в документах тех лет, «жилых помещений упрощенного типа».

«Ежедневно… в метель и мороз, в дождь и слякоть вдоль трамвайных линий и вдоль насыпи железных дорог шли сотни людей, чтобы успеть на завод… сменить товарищей, отработать 12 часов подряд, а то и больше. Многие ходили на заводы из городов и поселков пешком по 12-16 километров… Плохим, если не сказать больше, было питание… Плохая одежда и обувь…», — вспоминал нарком авиационной промышленности Шахурин А.И.

Жители блокадного Ленинграда подчас уже не могли определить для себя, что вело их на завод: вера ли в то, что без их труда невозможна победа, или сознание того, что, если перестанешь двигаться, долго не проживешь. Здесь, в тяжелейших условиях, особенно быстро и отчетливо была осознана высокая цена доступности и простоты руководителей, уважительной требовательности к людям, элементарной человеческой заботы о них.

Но как ни велики были энтузиазм и самоотверженность советских людей, проявившиеся в момент чрезвычайной опасности, на рубеже 1941-1942 гг. стало ясно, что одним лишь напряжением сил по принципу «давай, налегай» нельзя решить задачи, которые ставит война. Росло понимание, что она принимает затяжной характер. Этому не могло помешать провозглашение 1942 г. годом окончательного разгрома немецко-фашистских войск, хотя многие восприняли данный лозунг, прозвучавший в передовых статьях январских номеров центральных газет, как «откровение, не подлежащее никаким сомнениям».

Летом 1942 г. вновь складывается угрожающая обстановка. Снова тяжелые поражения и отступление. Потеряна стратегическая инициатива. Предпринятых мер не хватило, чтобы переломить ход войны. Снова тупик. Знаменитый приказ № 227 от 28 июля 1942 г. был, скорее всего, вершиной старого арсенала средств. Необходимы были более глубокие изменения. Во всяком случае, надо было опереться во всем и всюду — в системе управления, обществе, армии, сознании — на то, что не давала и не могла дать «чрезвычайщина».

Необходим и происходит процесс более глубокий, впрямую не связанный с боевыми действиями. Он включает: признание, хоть и негласное, у народа — защитника Отечества — определенных прав; создание кадровой армии (гвардия — как в старые времена, офицерский устав, столовая, клуб, укрепление вообще статуса офицерского состава); ликвидация «двуначалия» — института военных комиссаров. Кажется, происходит нечто глубокое и серьезное…

Совершаются такие серьезные, почти реформаторские шаги, как общение с митрополитами, роспуск Коминтерна. Это, конечно, не реформа — она предполагает последовательные действия, концепцию. В условиях войны реформа вообще невозможна. Сталин шаг за шагом совершает необходимые ему действия, чтобы выйти в войне на новый уровень. И, подхватывая, совершают их те люди, что были востребованы, что выдвинулись и тянут на себе уже многое.

Сам ход войны доказал: общество просто не может функционировать, сохраняя лишь вид монолита или даже армии. Только восстановив хотя бы некоторые жизненные отношения и связи, возведя себя опять на более высокий уровень — не механической, но одухотворенной жизни, — народ оказался способен переломить ход войны под Сталинградом и Курском…

В войне действовали две переплетающиеся, но разнородные силы: народ и система. В первый период система оказалась основной силой, правда, малоэффективной. Главной действующей силой сделался народ, выдвинул из своей гущи полководцев, расплатился массовым героизмом, многими и многими жизнями. Каждая сила внесла свой вклад в итог; если сила народная освобождала, то сила системная, идущая вослед, тотчас заключала освобожденных в свои стальные объятия.

Так и Победа была перехвачена на финальном этапе. Народ из главной, одухотворенной силы автоматически вернулся в ряд орудий, инструментов. Трагизм в том, что это было почти неизбежно: народ не имел механизма, который помог бы прогнать обанкротившееся правительство в 41-м, не отдать ему Победу в 45-м. Дальше все уже разыгрывалось по сталинскому сценарию, как по нотам. Победа в Великой Отечественной войне как бы освятила, сделала неприкосновенными административно-командные методы управления. Нередко исключительно с ними как с «наилучшими» связывались впоследствии успехи военной экономики.

Из статьи Г.А. Бордюгова «Великая Отечественная: подвиг и обманутые надежды» («История Отечества: люди, идеи, решения. Очерки истории Советского государства», сост. В.А. Козлов, М., «Политическая литература», 1991 г., с. 257-283).