К концу VII века до н.э. окончательно установилось Иудейское царство, имевшее единую религиозную систему и центр в Иерусалиме. Оно было завоевано вавилонянами, а часть жителей уведена в плен. Позже их освободил персидский царь Кир. Иудейское государство вновь окрепло, а его народ уверовал в свою богоизбранность. Тогда окончательно оформились основные каноны иудаизма, вера в единственного верховного Бога-Творца, управителя Вселенной. Он передал через пророка Моисея израильтянам священный Иисус Христос, заповеди, которые надо исполнять во избежание гнева Божьего.

После того как в стране установилось римское владычество — с 63 года до н.э., вновь начался идейный разброд. В правление Ирода I, титулованного сенатом Рима царем Еврейским, наступил экономический подъем при активной эллинизации  населения. Идеологи иудаизма усмотрели в этом опасность утраты национальных особенностей и традиционных ценностей. Они относились к Ироду враждебно, что отражено, например, в евангельском предании об избиении младенцев. Подобное событие не подтверждается никакими документами вообще. Ирод I умер за 4 года до рождения Христа. Впрочем, достоверные сведения о дне, месяце и даже годе рождения Иисуса отсутствуют. И это символично. Тот, кого позже обожествили, а со времени его появления на свет повели отсчет новой эры, жил как «неисторический», незнатный человек. Официальные лица и организации тогда не интересовались его личностью, ведь родился он в маленьком иудейском городке Вифлееме, в бедной семье.

Имя его стало легендарным уже после того, как принял он страшную мученическую (по тем временам — позорную) смерть на кресте, претерпев истязания и издевательства. Наиболее полно его жизнь и учение изложены в четырех Евангелиях, которые входят в Новый Завет Библии и являются главными священными книгами христианства, ставшего важным элементом культуры в большинстве стран и у многих народов мира (даже в исламе Иисус Христос признан святым).

Самое замечательное у Христа не столько слова, сколько образ жизни, поступки, просветленность ума и чувств Учителя. Единство слов, мыслей и дел, пронизанных любовью к людям, — вот на чем основано его учение. Он проповедовал непротивление злу насилием, однако изгонял торгашей из храма и гневно клеймил лжецов и лицемеров: «Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные. По плодам их узнаете их».

Один из важных заветов Христа: «Во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними». Он учил не собирать сокровищ земных, материальных, а собирать богатства духовные, возвышенные, «ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше».

Христос учил, что Царство Божие — царство света и добра находится в душе человеческой. Владеющий этим Царством, истинно счастлив; «какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?». Из первохристиан наиболее прославлены Петр, Павел и Иоанн Богослов.

Петр (ок. 5 г. до н.э. — ок. 65 г. н.э.) — апостол, ученик Иисуса Христа. Родился в семье рыбака в Вифоаниде (Бетоаиде) Галилейской и был наречен Симоном. Имя Петр (по-гречески — скала, камень) дал ему Христос. Петр был главой первой христианской общины в Иерусалиме. По преданию, Христос передал ему ключи Царства Небесного (обычно апостол Петр изображается с ключами). Проповедуя христианство, Петр не избежал гонений и умер смертью мученика. Он оставил два соборных Послания. Из его поучений:
— Кто любит жизнь и хочет видеть добрые дни, тот удерживай язык свой от зла и уста свои от лукавых речей; уклоняйся от зла и делай добро; ищи мира и стремись к нему…
— Были и лжепророки в народе, как и у вас будут лжеучителя… И многие последуют их разврату, и через них путь истины будет в поношении. И из любостяжания будут уловлять вас льстивыми словами; суд им давно готов, и погибель их не дремлет.

Павел (ок. О г. — ок. 65 г.) — апостол, последователь Христа. Родился в Тарсе (Киликия, область в Малой Азии), был наречен Савлом, пользовался правами римского гражданина, хотя и был иудеем. Став ревностным фарисеем, принимал активное участие в гонениях, борьбе против христианских общин. Однако примерно в 33 г. через чудесное видение ему открылось его подлинное призвание: нести людям заветы Христа. При крещении получил имя Павел. Он много путешествовал, проповедуя христианство, обращая в новую веру язычников. Его заточили в темницу и казнили в Риме. Он учил:
— Живущие по плоти о плотском помышляют, а живущие по духу — о духовном.
— Не будь побежден злом, но побеждай зло добром.
— К свободе призваны вы, братия, только бы свобода ваша не была поводом к угождению плоти, но любовью служите друг другу. Ибо весь закон в одном слове заключается: люби ближнего твоего, как самого себя.
— Духа не угашайте. Пророчества не уничижайте. Все испытывайте, хорошего держитесь. Удерживайтесь от всякого рода зла.
— Если кто не хочет трудиться, тот и не ешь. (Этот принцип, как известно, был принят в коммунистическом учении в более строгом виде: кто не работает — тот не ест.)

Иоанн Богослов (ок. 10 г. — ок. 100 г.) — евангелист, один из двенадцати апостолов; сын рыбака из Галилеи. Он был свидетелем последних лет земной жизни Иисуса и, презрев опасность, присутствовал при распятии Учителя. В последующие десятилетия Иоанн, несмотря на преследования, проповедовал христианство и написал четвертое Евангелие, три соборных Послания и Откровение (Апокалипсис). Из его высказываний:
— В Начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог.
— Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь.
— Бога никто не видел. Если мы любим друг друга, то Бог в нас пребывает, и любовь Его совершенна есть в нас.
— Всякий, не делающий правды, не есть от Бога, равно и не любящий брата своего.

В Апокалипсисе дано пророчество о конце света. Оно находится в прямом противоречии с идеей непрерывного прогресса, ставшей популярной с эпохи Просвещения. Действительно, технические свершения человечества грандиозны. Но это сопровождается необычайным уроном для земной природы, деградацией биосферы и, судя по многим признакам, человеческой личности. Вовсе не исключено, что сбудется грозное пророчество Иоанна Богослова, хотя варианты трагического финала алчной глобальной цивилизации могут быть разными.

Из книги Р.К. Баландин «Сто великих гениев», М.: Вече, 2004, с. 19-22.

Реальные факты и документы не позволяют говорить о том, что Сталиным в этом «повороте к новому курсу» двигали духовные причины: его семинаристское прошлое, симпатия к религии и Православию и т. д. Это был сугубо прагматический ход. Еще в 20-х годах, став генеральным секретарём ЦК РКП (б) он продолжил ленинскую политику по ограблению и разгрому Русской Православной Церкви.

В 1894 г. подросток Иосиф (Coco) Джугашвили окончил духовное училище в родном Гори. Его неординарные способности так бросались в глаза, что в том же году безродного бедняка — сына сапожника и прачки — как исключение, приняли в Тифлисскую духовную семинарию на казённый счёт. Семинария входила в категорию средних учебных заведений Российской империи. Джугашвили по-прежнему выделялся своими отличными успехами. Но семинарию он так и не окончил, в конце курса потерял интерес к учебе и духовной карьере, стал получать «тройки», исключён был из семинарии за хранение марксистской литературы и связь с революционерами.

По мнению У. Черчилля «Сталин обладал большим чувством юмора и сарказма…» Привожу реальные факты из жизни вождя (по книге «Сталин шутит» (Титаны и тираны), М., «Алгоритм», 2014), подтверждающие это высказывание.

***

Однажды инспектор Тифлисской семинарии монах Димитрий, проводивший обыски, зашёл к семинаристу Иосифу Джугашвили. Тот сидел, читая книгу и как бы не замечая вошедшего. Монах возмутился:
— Разве ты не видишь, кто перед тобой?
Будущий Сталин встал, деланно протёр глаза и сказал:
— Ничего, кроме тёмного пятна, не вижу.

***

Патриарх Русской православной церкви Алексий после войны обратился к Сталину с просьбой о дополнительном открытии храмов. «Открывайте, — разрешил Сталин. — Русским матерям есть за кого помолиться, есть по ком поплакать». Патриарх поднял вопрос и о расширении сети духовных учебных заведениях. Сталин в принципе не возражал, но насчёт семинарий высказался:
— История знает случаи, когда из них выходили неплохие революционеры. А впрочем, от них мало толку.
Патриарху наверняка хотелось пошутить и задать уточняющий вопрос: мало толку от семинаристов или от революционеров? Но он благоразумно воздержался.
Сталин продолжал:
— Вот видите мой пример. Я учился в семинарии, и ничего путного из этого не вышло.
Сталину наверняка хотелось пошутить и сделать уточняющее добавление: я имею в виду не себя, а духовное заведение. Но он вежливо воздержался.

***

Горьковатый юмор, связанный с победой дольнего (земного) над горним (божественным). Одни считают, что этот случай произошёл на Первой Всесоюзной конференции сторонников мира в 1949 году, другие относят его к 1951 году, когда состоялась Третья конференция. Для участия в ней в Москву приехал почтенный, в больших летах грузинский архиерей. Утверждают, что это был Блаженный Ефрем, в миру Ефрем Цинцадзе. Устроители конференции спросили его, какие будут просьбы.
— Я должен встретиться со Сталиным.
— Невозможно, товарищ Сталин очень занят…
— Я вместе с младшим семинаристом Coco жил в одной келье. Скажите, что хочу повидать его перед моей смертью.

Это меняло дело и на следующий день владыку известили, что Сталин его примет. Архиерей задумался, в каком платье ему ехать в Кремль? Появиться в духовном облачении — а вдруг это вызовет неудовольствие. Появиться в светском — нарушить монашеский обет. Воззвал к богу, но тот молчал. Поехал в светском костюме.

Когда гость вошёл, Сталин сказал по-грузински, показывая глазами вверх:
— Его не боишься — меня боишься…

Блаженный Ефрем это был или кто-то другой, но сидели они вдвоём со Сталиным долго. Трапезничали. Гость неловко поднял бокал с вином и расплескал его на себя. Пара капель попала и на Сталина. Желая помочь гостю побороть смущение, Сталин сказал:
— Ничего, ничего, на кого капля, а на кого вся благодать излилась.

***

Юмор исходил не только от самого Сталина, но и от многих, кто соприкасался с ним, подзаряжаясь соответствующей энергетикой вождя. Вот пример. Ещё в Первую мировую войну на фронте был тяжело ранен один врач-хирург. Шансов выжить почти не было, и он дал обет посвятить себя служению богу, если останется в живых. Бог ли смилостивился или собственный организм выдюжил, но врач не умер. Обет он сдержал, став сельским священником, отныне врачуя не тела, но души.

Когда нацисты напали на Советский Союз и район был оккупирован, он ушёл в партизаны. Выполнял обязанности, как начальника штаба партизанского отряда, так и медика. Когда в Кремле состоялся приём в честь отличившихся партизан, его представили Сталину. Вождь поинтересовался, чем партизанский доктор будет заниматься после войны, намекая на первую профессию того. Но в ответ прозвучало, что он вернётся в свой приход, к пастырской деятельности. Сталин посетовал:
— Эх, какого замечательного хирурга теряем в Вашем лице!
— А какого замечательного пастыря церковь потеряла в Вашем лице, Иосиф Виссарионович!

***

Как известно, дуракам закон не писан. Усердие дураков при выполнении сталинских наказов бывало таким, что его последствия сразу и не расхлебаешь. Сталин проезжал по Москве мимо прекрасной белокаменной церкви Спаса-на-Бору XV века постройки. Рядом с церковью ни к селу ни к городу лежали дрова.
— Безобразие, убрать, — возмутился Сталин.
Дрова вывезли, но и церковь снесли. Удручённый этим, Сталин был вынужден признать: «Никакая защита от дураков не помеха для талантливых дураков».

***

У начальника Генерального штаба маршала Василевского А.М. отец был священником, а сам он в молодости учился в семинарии. Однажды в неофициальной обстановке Сталин задал ему неожиданный вопрос: почему по окончании семинарии Василевский «не пошёл в попы»? Маршал, смутившись, ответил, что не имел такого желания и что ни один из его трёх братьев тоже не стал священником.

На это Сталин весело заметил:
— Так, так. Не имели желания. Понятно… А вот мы с Микояном хотели пойти в попы, но нас почему-то не взяли. Почему, не поймём до сих пор.
Подмигнул ли вождь при этом Микояну, Василевский не пишет.

Сталин спросил у Василевского А.И., помогает ли он материально родителям? Маршал откровенно сознался Сталину, что с отцом давно, года с 1926, утратил всякую связь. Вождь неодобрительно отнёсся к тому, что дети священника не поддерживают старенького отца, у которого единственный и скудный источник существования — церковь, где он служит.

«Со священником дело иметь не захотели… А как же со мной имеете дело? Ведь я учился в семинарии и хотел пойти в попы», — поддел его вождь. Уже серьёзнее он велел маршалу восстановить связь с родителями. Побывав у родителей, Василевский узнал, что отец регулярно получал денежные переводы и был убеждён, что их посылает ему именно он, а не другие сыновья, т.к. суммы были довольно значительными. По возвращении в Москву всё прояснилось. Свои личные деньги священнику Василевскому М.А. регулярно переводил Сталин И.В.

Когда маршал доложил Верховному Главнокомандующему, что наладил отношения с отцом, тот ответил: «Правильно сделали». Затем достал из сейфа пачку квитанций почтовых переводов. И, передавая их, лукаво произнёс:
— Со мной Вы теперь долго не расплатитесь.
Само собой, ни о каком возврате денег речи не было.

К этому времени в городе не было достаточных запасов продовольствия и топлива, и за 872 блокадных дня сотни тысяч ленинградцев погибли от голода и холода. Непрерывные артобстрелы и бомбежки, темнота и лютый холод, голод, сводящий людей с ума… И только Дорога жизни через Ладожское озеро связывала Ленинград с теми, кто был на Большой земле. Как говорил священник Валентин Бирюков, блокада — это все условия для смерти, только для смерти, а для жизни ничего нет…

В таких условиях человеческая душа нередко освобождается от всего наносного и обращается к Тому, кто может укрепить дух в истаивающем человеческом теле. Нет ничего удивительного, что в осажденном Ленинграде религиозность среди населения была высока, и что еще раньше официального сближения верхов с Церковью изменилось отношение к религии у властей города. Политика безбожия была забыта. О многом говорит тот факт, что даже в лютую зиму 1941-1942 годов, когда город вымирал от голода и холода, его власти снабжали православные храмы мукой и вином для совершения богослужений — пусть даже богослужебные просфоры, по воспоминаниям, были крошечными, «с пуговицу».

В 1942 году приходское духовенство получило возможность продолжить служение. Как и в Москве, в том же 1942 году был разрешен Пасхальный крестный ход вокруг храмов с зажженными свечами. В последующие годы на Церковь стали клеветать, говоря, что она якобы использовала народное горе, чтобы укрепить собственный авторитет. Но клеветники забывают, что батюшки, служившие в ленинградских храмах из последних сил, так же, как и все, переносили голод, обстрелы и бомбежки, терпели невыносимые лишения и умирали.
Умирали верующие, как и неверующие — страшная смерть, царящая внутри блокадного кольца, ни для кого не делала исключений. Сильно поредел штат Никольского кафедрального собора, в его хоре к февралю 1942 года из 34 певчих осталось только три человека, регент умер прямо за богослужением. Скончались звонарь А.А. Климанов и келейник митрополита Алексия (Симанского) инок Евлогий. Умер от голода приписанный к Никольскому собору протоиерей Николай Измайлов.

В декабре 1941 года протопресвитер Спасо-Преображенского собора Алексий Абакумов писал: «Температура 38,8. Назначен постельный режим. К Воскресенью мне не встать. Священник скончался… Умерли протоиереи Петр Георгиевский и Иоанн Громов, председатель собора Е.Д. Балашева, помощник регента И.В. Лебедев и еще 10 человек служащих. Из 100 соборных певчих в живых осталось только двадцать человек. Шкаровский М.В. в работе «Вклад Ленинградской епархии в победу над фашизмом» отмечает, что от голода в дни блокады умерли 20 из 50 священнослужителей. Но, несмотря на голод и холод, несмотря на то, что храмы нередко подвергались артобстрелам, священники по велению своей живой веры до последнего исполняли пастырский долг.

В Преображенском соборе к началу войны было шесть членов клира, к весне 1942-го осталось только двое — протопресвитер Павел Фруктовский и протодиакон Лев Егоровский. Даже в самое трудное время блокады они продолжали совершать богослужения, хотя оба жили далеко от храма: настоятель на Васильевском острове, у Смоленского кладбища, а протодиакон — за городом, в Парголове. Отец Павел служил на пределе возможностей, совершая богослужения и требы.

Осенью 1943 года прихожане, ходатайствуя о награждении священника Павла Фруктовского медалью «За оборону Ленинграда», рассказывали: «…в зиму 1941-42 годов, когда отсутствовало трамвайное сообщение, а живет отец Павел от собора в 15 км, он, опухший от недоедания, в возрасте 65 лет, ежедневно посещал собор, он был единственный священник, временами он приходил на службу совсем больной, и домой уже не мог возвращаться, и ночевал в холодном соборе». Архимандрит Владимир (К.Д. Кобец) вспоминал, что «рисковал своей жизнью под обстрелом, а все-таки старался не оставлять служение и утешать страждущих людей, которые пришли помолиться Господу Богу. В храме стекла падали на голову, а я не останавливал службу».

72-летний протоиерей Иоанн Горемыкин, настоятель Свято-Димитриевской церкви в Коломягах, каждый день пешком приходил в свой храм с Петроградской стороны, чтобы совершать литургию. Даже совсем обессилев, священник не отказался от совершения богослужений и его привозили в церковь на санках. Как настоящий христианин, отец Иоанн нередко отдавал голодающим собственный паек — в буквальном смысле отдавал последнее. При этом он глубоко любил свою Родину, благословлял земляков идти на фронт, а своему сыну Василию, занимавшему должность главного инженера на одном из военных заводов, сказал: «Как это так, все идут защищать Родину, а мой сын будет отсиживаться?» И сын ушел воевать. Об этом узнал маршал Л. А. Говоров, командующий Ленинградским фронтом, и специально приезжал в коломяжскую церковь, чтобы поблагодарить отца Иоанна.

О священнике Никольского собора протоиерее Владимире Дубровицком рассказывала его дочь, балерина Кировского театра: «Всю войну не было дня, чтобы отец не пошел на службу. Бывает, качается от голода, а я плачу, умоляю его остаться дома, боюсь, упадет где-нибудь в сугробе, замерзнет, а он в ответ: «Не имею я права слабеть, доченька, надо идти, дух в людях поднимать, утешать в горе, укреплять, ободрять». И шел в собор. За всю блокаду — обстрел ли, бомбежка ли — ни одной службы не пропустил».

Митрополит, впоследствии Патриарх Алексий (Симанский), переживший блокаду вместе со своей паствой, в 1945 году после литургии в Николо-Богоявленском Морском соборе обратился к верующим с такими словами: «Вспоминается, как под грохот орудий, под страхом смерти вы спешили в этот святой храм, чтобы излить перед Господом свои скорбные чувства… Вспоминаю я, как мы совершали богослужения под грохот разрывов, при звоне падающих стекол, и не знали, что с нами будет через несколько минут… И хочется мне сказать: «Град возлюбленный! Много горького пришлось пережить тебе, но теперь ты, как Лазарь, восстаешь из гроба и залечиваешь свои раны, а скоро и предстанешь в прежней красоте…» И будем молиться, чтобы Господь простер благословение Свое над Русской Церковью и над дорогой Родиной нашей». Труды и нравственный подвиг ленинградского духовенства оценило и советское правительство, наградив многих священников во главе с митрополитом Алексием медалями «За оборону Ленинграда».

К сожалению, в советское время, из года в год, празднуя Победу, ничего не рассказывали о том, сколько воинов, защищавших Дорогу жизни, участвовавших в прорыве блокады, приняло после войны священнический сан. Один из них — протоиерей Борис Аполлинариевич Тихонравов, служивший на Серафимовском кладбище, а до этого 13 лет — во Всеволожской Троицкой церкви. В воспоминаниях его дочери, переданных в архив Санкт-Петербургской епархии, рассказывается и о его участии в войне.

«По внешнему виду, благородной осанке и строгому поведению в отце Борисе всегда и везде узнавали духовное лицо. Поклон, крестное знамение, сосредоточенное выражение лица — во всем легко узнавался классический стиль, свойственный потомственному духовенству… 17-летним юношей он приехал в Ленинград, окончил шоферские курсы. Был призван на службу в армию, и, не успев дослужить срок, оказался на фронте: началась Великая Отечественная война. Он доставлял продукты на грузовике в блокадный Ленинград по Дороге жизни через Ладожское озеро, служил в пехоте, в танковых войсках. Окончил войну в Берлине в 1945 году.

В семье сохранилась сложенная вдвое бумажная икона Святителя Николая Чудотворца, которую отец Борис носил зашитой в своей шинели всю войну. Чудотворной ее называл сам отец Борис. Он не сомневался, что ею был убережен от смерти и от серьезных ранений. Ранения средней тяжести были, один осколок так и остался в ноге».

Оставил воспоминания о страшных днях блокады и протоиерей Борис Пономарев. «На второй день войны я был призван на защиту нашей Родины, — вспоминал отец Борис. — Причастился в Николо-Кузнецком храме и на другой день был направлен на Ленинградский фронт… У меня не было родителей, меня благословила старушка 92 лет, дальняя родственница, и сказала: «Ты будешь жив, люби и защищай Родину…»

В самое тяжелое время блокады Ленинграда я получил от нее письмо: «Дорогой Боря, как вам приходится переживать, но мы молимся и надеемся на милость Божию. Бог милостив, а враг будет изгнан. Вчера у нас во дворе упала бомба, стекла все выбиты. Мы также переносим тяжесть войны. Я часто бываю в храме и молюсь за воинов и шлю тебе материнское благословение».

Меня спрашивают: какое ваше самое сильное впечатление от войны? В самое тяжелое время блокады Ленинграда… недалеко от входа на кладбище мы увидели девочку лет 13-ти, склонившуюся и стоявшую на одном колене. На ней была шапка-ушанка, и вся она была немного занесена снегом, а сзади на санках был труп женщины, умершей от голода, — видимо, мать девочки, которую она не успела похоронить (и замерзла сама). Эта страшная картина потрясла меня на всю жизнь…»

40 лет служил в храмах Ленинграда протоиерей Николай Федорович Пермяков. В его личном деле подшито несколько листочков воспоминаний о пребывании на фронте. «Война — слово, с которыми связано самое ужасное: человек идет на смерть. Наступило воскресенье 22 июня 1941 года. В этот день наше предприятие работало, ибо выходной у нас был понедельник. Утром, как всегда, все пришли на рабочие места. Время приблизилось к полудню… вдруг из всех репродукторов раздалось: «Внимание, внимание! Сейчас будет правительственное сообщение». Мы услышали о начале войны.

Я пошел защищать страну добровольцем-ополченцем. Дивизия так и называлась — 2-я Гвардейская добровольческая. Ленинград мы покидали в конце июля. Меня провожала мама. Раздалась команда: «Родные, прощайтесь!» Мама была верующей и благословила меня, а потом со слезами отошла в сторонку. Стояли мы за Павловском в селе Федоровское. 3 октября 1941 года я был ранен в голову и контужен на станции Александровка. Меня перевязали и отправили в Ленинград в глазной госпиталь.

После излечения нас через Ладогу по Дороге жизни переправили на Волховский фронт, стоявший в обороне. Именно тогда Ставка решила воинам из Ленинграда обеспечить отдых и поправку. Так я попал в школу младших командиров при 286-й стрелковой дивизии. Закончив ее с отличием в апреле 1942 года, получил звание сержанта. Меня оставили в Учебном батальоне для подготовки следующего набора. В августе 1942 года, когда Волховский фронт начал подготовку наступления для соединения с Ленинградским фронтом, мы, молодые командиры, были распределены по действующим частям. В первом же бою меня сильно ранило в руку — с повреждением нерва. В госпитале мы узнали, что попытка соединения не удалась.

Подлечившись в госпитале г. Череповца, я вновь попал на Ленинградский фронт. Переправляли нас через Ладожское озеро. Воевал в отдельном пулеметном батальоне 142-й Краснознаменной стрелковой отдельной дивизии. За прорыв блокады я был награжден орденом Отечественной войны II степени. Но стоило мне это тяжелого ранения в обе ноги, которое я получил во время прорыва около 8-й ГЭС. И опять пришлось держать путь через Ладогу — последним транспортом, так как Ладога уже «распустилась», то есть лед стал рыхлым. С этим ранением я попал в Новосибирск, где ВТЭК признала меня инвалидом Отечественной войны III группы. В Ленинград вернулся в 1944 году. Лишь только открылись духовные школы, сразу поступил в 1945 году на богословско-пастырские курсы, которые на следующий год были реорганизованы в Духовную семинарию и, окончив ее, стал священником» (О. Ходаковская «Дыхание великой войны»).

Пасха 1942 года в Ленинграде

Первая военная Пасха выпала на 5 апреля — в тот день исполнилось 700 лет со дня разгрома немецких рыцарей в ледовом побоище святым благоверным князем Александром Невским — небесным покровителем Ленинграда. Это подчеркнул митрополит Алексий в своем Пасхальном послании. Исстрадавшийся, обезлюдевший, на треть вымерший город все-таки праздновал Светлое Христово Воскресение. Хотя и не куличи, но маленькие кусочки хлеба люди приносили освещать в храмы. Большое воодушевление вызвало у верующих разрешение провести пасхальный крестный ход.

«…А тем временем асы Гитлера ворвались в Пасхальную ночь Ленинграда и сеяли смерть и ужас. Они выбрали именно эту ночь. Они готовились к ней полтора месяца, эти негодяи, для которых нет ничего святого, ничего такого, что могло бы тронуть их сердца. Это было вероломное нападение, продиктованное не только войной, но и бешеной ненавистью к свободной совести, к тому, что теплится в русских сердцах, к вере людской в лучшее и светлое, ко всему, что называется человеческими чувствами. Как они боятся этих человеческих чувств! По собственному признанию одного фашистского главаря из ставки Гитлера, они боятся всего и всех: нашей молодежи, наших женщин, все русское их страшит и приводит в ярость; они боятся русских священников и православия и христианства вообще…

Черная фашистская совесть послала асов в ночь под Пасху бомбить Ленинград. В Пасхальный день она же наводила дула орудий, которые бессмысленно жестоко били по городу, по его домам, по детям, женщинам и мужчинам. Эта же самая черная совесть злодеев сжигала храмы, наполненные пленными бойцами и мирными людьми; эта же самая звериная, не рассуждающая злоба терзала наших детей, тела наших женщин.

История знала множество злодеев и совершенных ими злодейств. Мы знаем, чего стоила Варфоломеевская ночь и что она повлекла за собою. Мы помним бесценные сокровища Бельгии, Голландии, Франции, сожженные отцами фашистов в прошлую войну. Никогда свободное и честное человечество не забудет злодеяний, которые совершили их дегенеративные, звероподобные дети, носящие на рукаве эмблему своего зверства — свастику. Мы не забудем всех бомб, сброшенных на наши дома, и особенно тех бомб, что были сброшены в эту ночь, когда свободная совесть свободных русских людей, верующих в Бога, верующих в Христа, трепетала в молитвенном горении…» (Н. Моршанский. Цит. по книге «Правда о религии в России»).

По материалам книги В. Зоберн «Бог и Победа: Верующие в Великих войнах за Россию», М., «Эксмо», с. 403 – 435.

«У нас в Князь-Владимирском соборе с самого начала войны молодые служащие ушли кто в армию, кто в дружинники, кто на оборонное строительство; их заменили старики, — вспоминал очевидец. — Оставшиеся в соборе независимо от возраста спешно изучали средства противопожарной и противовоздушной обороны и стали руководителями групп из прихожан. Была также организована группа сохранения порядка на случай паники во время богослужения» (Статья «Как мы переживали в Ленинграде первый год войны», журнал Московской Патриархии, 1943 г. № 3).

Чтобы купола высоких соборов не стали ориентирами при бомбардировках, их маскировали с помощью маскировочных сетей и красили в защитный цвет. В августе 1941-го первая такая маскировка была проведена в Никольском соборе — золоченый крест одного из куполов покрыли тканью и покрасили нижнюю часть купола. Работа по маскировке продолжалась и в 1942 году, такая же работа проводилась и в других ленинградских храмах, в том числе и бездействующих.

«В подвальных помещениях ряда храмов (например, в Спасо-Преображенском соборе) были устроены бомбоубежища. Под Казанским собором в период блокады находился детский сад и одно время отдел штаба Ленинградского фронта. Многие храмы использовались для хранения культурных ценностей. Целый ряд церковных зданий выполнял функции, связанные с патриотическим воспитанием жителей города и бойцов Ленинградского фронта. Особенно большую роль при этом играла Александро-Невская Лавра. В конце 1941 года в части лаврских зданий разместился приемно-распределительный госпиталь № 1. Присутствие на территории лавры большого количества военнослужащих стало одной из причин устройства в храмах монастыря мест патриотического воспитания защитников города» (Шкаровский М.В. «Вклад Ленинградской епархии в победу над фашизмом»).

Храмы, конечно же, не могли избежать артиллерийских обстрелов. Пострадали Никольский и Князь-Владимирский соборы, здание бывшей Духовной академии, где тогда размещался госпиталь. Даже отдаленная Коломяжская церковь в ноябре 1941 года подверглась бомбардировке, один из ее прихожан был убит прямо в церковной сторожке.

«Город разительно отличался от того, что был в августе, — вспоминал хранитель Эрмитажа Н. Н. Никулин в книге «Воспоминания о войне». — Везде следы осколков, множество домов с разрушенными фасадами, открывавшие квартиры как будто в разрезе: кое-где удерживались на остатках пола кровать или комод, на стенах висели часы или картины. Холодно, промозгло, мрачно. Клодтовы кони сняты. Юсуповский дворец поврежден. На Музее этнографии снизу доверху — огромная трещина. Шпили Адмиралтейства и Петропавловского собора — в темных футлярах, а купол Исаакия закрашен нейтральной краской для маскировки. В скверах закопаны зенитные пушки. Изредка с воем проносятся немецкие снаряды и рвутся вдали. Мерно стучит метроном. Ветер носит желтую листву, ветки, какие-то грязные бумажки…»

В этом мрачном, наполненном смертью городе в священниках остро нуждались не только для того, чтобы приобщать к Церковным Таинствам живых, но и провожать в последний путь мертвых. И делать это приходилось батюшкам постоянно. «Трудно себе представить, сколько в церкви покойников. С правой стороны я сосчитала 10, с левой около 8, это открытые для отпевания. У входа, у дверей, на полу под ближайшими образами нераскрытые гробы, ожидающие очереди», — писала в дневнике ленинградка Татьяна Великотная. За день в кладбищенских храмах совершались сотни отпеваний.

Выступая на Нюрнбергском процессе, протоиерей Николай Ломакин рассказывал, что вокруг Никольской церкви Большеохтинского кладбища все время стояло множество гробов — сто, двести, над которыми священник совершал отпевание. Никогда не пустовала кладбищенская церковь преподобного Серафима Саровского. На Серафимовском кладбище было погребено, в основном в братских могилах, более ста тысяч умерших от голода горожан.

«Весной мама похоронила папу и троих братьев — в одну братскую могилу на Серафимовском кладбище, там же и сестренка маленькая лежала, — вспоминал переживший блокаду ребенком протоиерей Борис Глебов. — От истощения я уже не мог ходить, и меня положили сначала в больницу, потом поместили в детский дом на набережной рядом с Петровским стадионом — теперь там жилой дом. Маму в то время тоже положили в больницу — при Первом медицинском институте. Прошли месяцы, мы ничего не знали друг о друге, — продолжает рассказывать батюшка. — Когда мама нашла и забрала меня из детского дома, мы прямо сразу зашли в Князь-Владимирский собор. Он поразил меня красотой, тихим величием, я полюбил храм сразу, всем сердцем.

В войну вообще многие стали молиться открыто, не таясь, — ушел страх перед правительством, война стерла его, потребность в вере и Церкви стала сильнее страха. Храмы были полны, служились всегда две литургии — ранняя и поздняя. В 1943 году Сталин разрешил колокольный звон — люди плакали и крестились, когда над блокадным городом впервые зазвенели колокола» (Е. Киктенко «Священники вспоминают блокаду Ленинграда»).

Яркое свидетельство жизни православного Петербурга — статья, опубликованная в «Журнале Московской Патриархии» за 1943 год, подписанная просто «Ленинградец». Автор этой статьи, прихожанин Князь-Владимирского собора, рассказывал, как осенью 1941 года, когда враг подошел к Ленинграду, в соборе от гула канонады часто дребезжали стекла. На еще совсем недавно тихие улицы Петроградской стороны упали первые зажигательные бомбы — поблизости от собора, вскоре начали рваться и артиллерийские снаряды. В таких условиях ленинградцы вступили в зиму. Но собор ни на один день не прерывал богослужений. Священники, певчие, весь клир приходил на службы без опозданий. Всегда точно в 8 часов утра начиналось утреннее богослужение и в 4 часа дня вечернее.

Иногда во время служб раздавались сигналы воздушной тревоги. Сначала молящиеся уходили в оборонные убежища, но потом, — рассказывает автор статьи, — ухо настолько свыклось с шумной работой тяжелых зениток, с раскатистым гулом отдаленных фугасных разрывов, с дребезжанием стекол, что продолжали стоять как ни в чем не бывало; только дежурные МПВО занимали свои места. «Наши нервы оказались крепче, чем предполагали наши враги». В соборе для оказания медицинской помощи ввели дежурство двух медсестер на праздничные и воскресные богослужения.

Особенно тяжело стало с наступлением зимних холодов. «Стали трамваи, прекратилась подача электрического света, керосина не было. В предутренней тьме, озаряемой вспышками орудийных выстрелов, чрез глубокие сугробы неубранного снега спешили священники, певчие, служащие и прихожане собора со всех концов города. Иногда в соборе мы заставали с утра весьма неприятную картину. В соборе более 500 стекол; за ночь от упавшей вблизи бомбы воздушной волной выбито несколько стекол; по собору гуляет свежий ветер. Пока шла срочная зашивка фанерой окон, масло в лампадах замерзало, руки стыли.

В декабре температура упала до нуля. Певчие пели в пальто с поднятыми воротниками, закутанные в платки, в валенках, а мужчины даже в скуфьях. Так же стояли и молились прихожане. Вопреки опасениям посещаемость собора нисколько не упала, а возросла. Служба у нас шла без сокращений и поспешности, много было причастников и исповедников, целые горы записок о здравии и за упокой, нескончаемые общие молебны и панихиды. Сбор средств на Красный Крест был так велик, что Владимирский собор внес на дело помощи раненым и больным воинам свыше миллиона рублей и передал лазаретам до 200 полотенец.

Так шла жизнь у нас в соборе, так шла она и в других церквах Ленинграда. Гитлеровцы рассчитывали устрашить нас своими бандитскими налетами, сломить нашу волю к сопротивлению, расстроить наши ряды. Добились же они того, что все слои населения сплотились в одно целое для отпора подлому врагу. Некоторые из верующих сначала еще думали, что гитлеровцы уважают веру и Церковь, но жестокая бомбардировка города и налет аэропланов в Великую Пасхальную ночь пред светлой заутреней, когда пострадал и наш собор, раскрыл всем глаза на истинный лик носителей «нового порядка» в Европе. Несмотря на лишения, священники, певчие, служащие продолжали выполнять свой долг, каждый на своем месте. Так шли дни и недели.

В феврале началась эвакуация части населения Ленинграда. Ленинград заметно опустел, сократилось и число богомольцев. Летом и осенью 1942 года ряды молящихся еще уменьшились в связи с широко развернутыми общественными работами — сначала на огородах, потом по заготовке дров и сооружению оборонительных укреплений. Но работа в церкви религиозная и патриотическая шла по-прежнему, а патриотическая еще лучше, чем раньше, так как все прихожане нашего собора, хотя они составляют очень маленький коллектив в городе, были охвачены искренним и горячим стремлением, как и все большие и маленькие заводы, фабрики, учреждения и предприятия, делать все возможное и как можно лучше то, что они умеют делать для славы нашей великой Родины, для дела победы над темными силами гитлеровской Германии.

Последнее наше дело — это сбор и взнос от Владимирского собора 100 000 рублей на устройство танковой колонны имени Димитрия Донского. Мы верим и надеемся, что скоро мы будем праздновать со всей страной победу над нашим коварным и подлым врагом — фашизмом» (Статья «Как мы переживали в Ленинграде первый год войны», журнал Московской Патриархии, 1943 г. №3).

Митрополит Алексий в докладе 8 сентября 1943 года на Соборе епископов Православной Церкви сказал: «И мы можем отмечать повсюду, а живущие в местах, близких к военным действиям, как например, в Ленинграде, в особенности, — как усилилась молитва, как умножились жертвы народа через храмы Божии, как возвысился этот подвиг молитвенный и жертвенный. Тени смерти носятся в воздухе в этом героическом городе-фронте, вести о жертвах войны приходят ежедневно. Самые жертвы этой войны часто, постоянно у нас перед глазами…»

По материалам книги В. Зоберн «Бог и Победа: Верующие в Великих войнах за Россию», М., «Эксмо», с. 418 – 430.

Алексий, митрополит Ленинградский обратился к верующим 26 июля 1941 года: «Церковь зовет к защите Родины! Послание митрополита Сергия к пастырям и пасомым Русской Церкви призвало всех верующих в грозный час опасности, нависшей над нашим Отечеством, к единодушной защите — каждого в полную меру сил — великой нашей Родины. От лица Церкви сказано в этом послании, что она, Святая Церковь, «благословляет небесным благословением всенародный подвиг». И этот голос первого архипастыря Русской Церкви не оказался «гласом вопиющего в пустыне».

Все верующие отозвались на этот призыв. Все в минуту общей опасности объединились без различия положения, как граждане единого великого Союза, в одном стремлении — чем бы то ни было помочь участвовать в общей работе по защите Отечества. Как на подвиг, благословленный Церковию, не только юноши, еще не призванные на военную службу, но и пожилые, и старики пошли добровольцами на фронт, с полной готовностью и жизнь свою положить за целость, за честь, за счастье любимой Родины. Молебны в храмах и прошения о даровании победы русскому воинству находят живой отклик в сердце каждого молящегося, у которых есть теперь одна дума, одна молитва — дал бы Бог победить коварного и злобного врага, сокрушить фашизм, несущий горе и разорение всему человечеству, вернуть всех нас к светлой жизни, к радостному творческому труду.

Среди верующих разных храмов выражены пожелания, чтобы имеющиеся в храмах запасные суммы — в некоторых весьма крупные, в несколько сот тысяч рублей — были отданы государству в фонд обороны, на нужды войны. На эти же нужды поступают и отдельные лепты, пожертвования от верующих. Недавно в одном храме Ленинграда был такой случай. Какие-то неведомые богомольцы принесли и сложили у иконы святого Николая пакет в укромном месте, в пакете оказалось около 150 золотых десятирублевых монет дореволюционной чеканки. Они немедленно были снесены в банк, на нужды обороны.

Не говорит ли все это о том, что у всех задето чувство любви к Матери-Родине, что всеми одинаково ощущается та грозная опасность, которую несет с собою фашизм, что у всех напряжены все силы к одной цели — спасти Родину любою ценою. Русский народ видел и знал на примере Германии, порабощенной фашизмом, и других стран, подавленных неволей, в которую вверг их фашизм, что фашизм — это гибель всего добытого вековыми трудами человечества в целом, всего светлого, всего творческого. А теперь он и воочию видит и ощущает весь ужас, какой несет с собою безжалостный враг, вероломно обрушившийся на нашу землю и покушающийся разорить и уничтожить добытое огромным трудом наше достояние.

Поистине, восстала на нас, по выражению псалмопевца, «неправда гордых», которая не могла спокойно смотреть на победоносное могущество нашего Отечества и, судя по себе, не хотела верить нашей правде, вымышляла на нас подозрения и обвинения и открыла себе гибельный для себя путь — оружием и кровопролитием попытаться нас ослабить и покорить. Нет нужды много говорить о том, что у всех нас перед глазами, о том варварстве, с каким действует враг, о той чисто тевтонской жестокости, с какой он всеми средствами пытается запугать. Об этом говорят многие пастыри и верующие, бежавшие от ужасов фашизма. Эти живые свидетели рассказывают, что в захваченных районах Гитлер организует истребление женщин, детей, стариков; он пристреливает тяжелораненых, обстреливает лазареты, поезда с мирными гражданами, жилые дома. Все это — особая форма психологического воздействия, бесчеловечная, низкая форма борьбы.

На нас, особенно для него ненавистных, не только как славян, но и как носителей искореняемой фашистами культуры и прогресса во всех областях, он нападает с особенной яростью. И все зверства и ужасы он прикрывает лживым и кощунственным лозунгом «крестовый поход», не замечая того, что жестоким истреблением всего, что дорого и свято для народов, им уже порабощенных, как в области материальной, так и духовной, он давно уже показал миру, что у фашизма нет ничего святого, никаких идеалов, кроме всеобщего обмана и всеобщего порабощения.

На примере отношения к Церкви, к православию (в Югославии), к католичеству, к представителям всяких исповеданий в порабощенных странах можно судить, каково было бы у него отношение к Православной Церкви в особенно ненавистной для него нашей стране. Это было бы полное уничтожение всей ее сущности, то есть именно того, в чем она до сего времени не только формально, по нашим советским законам, но и по существу была совершенно свободна.

Не новость в мировой истории, что появляются безумцы, мечтающие покорить себе весь мир. «Мир Римский», как называла себя римская держава, в продолжение веков стремился осуществить эту гордую мечту; на стороне его были сила, искусство, власть, образованность, многолюдство, жестокость, грабительство, порабощение, — все превращено было в орудие для завоевания мира. Но чем кончилась эта мечта? Мир завоеван не был, а «Мир Римский» рассыпался в прах. Не новость и для нашей Родины нападение врага, мечтающего покорить нас.

Наполеон об этом мечтал и, казалось, был близок к цели, поразив сердце России — Москву. Но именно здесь ему суждено было найти не победу, а гибель, и гибель окончательную, так как весь народ поднялся на врага. Так и теперь: весь наш народ воюет, и победа ему обеспечена. Она обеспечена всеобщей волей к победе, беззаветной храбростью бойцов — до полного презрения смерти, до готовности каждого положить душу свою за Отечество, непоколебимостью веры в побеждающую силу правого дела.

Война есть страшное и гибельное дело для того, кто предпринимает ее без нужды, без правды, с жаждою грабительства и порабощения; на нем лежит позор и проклятие неба за кровь и за бедствия своих и чужих. Но война — священное дело для тех, кто предпринимает ее по необходимости, в защиту правды, Отечества. Берущие оружие в таком случае совершают подвиг правды и, приемля раны и страдания и полагая жизнь свою за однокровных своих, за Родину, идут вслед мучеников к нетленному и вечному венцу.

Потому-то Церковь и благословляет эти подвиги и все, что творит каждый русский человек для защиты своего Отечества. Несомненные и самими врагами признаваемые успехи наших войск в борьбе с врагом сильным, но уже изнемогающим, говорят за то, что не напрасна наша вера в победу. Непреложный закон, что неправедно взявший меч от меча и погибнет, поистине дамокловым мечом висит над головой преступного фашизма, и близко время, когда этот карающий меч всею тяжестью неизбежного рока опустится на врага и сокрушит его. Церковь неумолчно зовет к защите Матери-Родины. Она же, исполненная веры в помощь Божию правому делу, молится о полной и окончательной победе над врагом. Алексий, митрополит Ленинградский. Ленинград, 26 июля 1941 года».

Владыка Митрополит и сам подавал пример пастве в те страшные годы. Хотя ему предлагали эвакуироваться, он отказался. И почти каждый день совершал богослужения в Николо-Богоявленском кафедральном соборе. Служил один, без диакона, сам читал помянник обо «всех от глада и язв скончавшихся». И каждый вечер совершал молебен Святителю Николаю, обходил с иконами собор, в котором в то время и жил.

Служившая в войсках ПВО М.В. Долгинская вспоминала, как однажды во время ее возвращения в казарму на Фонтанке внезапно начался налет немецкой авиации. Она побежала к Никольскому собору, чтобы укрыться. «И вдруг из ворот вышли люди. Они двинулись вокруг храма гуськом, держась в темноте друг за друга. Впереди всех шел митрополит Алексий, подняв к небу икону «Знамение». Каждый вечер после литургии он обходил с нею собор. Даже налет не остановил его».

И видя такую горячую, искреннюю веру, обессилевшие от голода, едва державшиеся на ногах люди шли в собор на богослужение, шли к своему Владыке. Двери его квартиры всегда были открыты для посетителей. В 1942 году рабочие Путиловского завода изготовили для митрополита Алексия дикирий (двусвечник с перекрещенными свечами) и трикирий из деталей пулемета.

Словам архипастыря внимали, когда он старался в своих речах, проповедях утешить, вселить мужество в сердца и укрепить дух исстрадавшихся людей. В своем архипастырском обращении, прочитанном в Вербное воскресенье в храмах, митрополит Алексий писал: «Победа достигается силой не одного оружия, а силой всеобщего подъема и могучей веры в победу, упованием на Бога, венчающего торжеством оружия правды, «спасающего нас от малодушия и от бури» (Пс. 54, 8). И само воинство наше сильно не одной численностью и мощью оружия, в него переливается и зажигает сердца воинов тот дух единения и воодушевления, которым живет весь русский народ».

Это был мудрый, мужественный человек, твердо стоявший в православной вере, оберегающий и свято хранивший древние церковные традиции, каноны и обряды. Про митрополита Алексия говорили, что он «влюблен в благочестие XVI века». При этом он был добрым и сострадательным. В делах милосердия ему помогала родная сестра, монахиня Евфросиния. Так, например, свою дачу на станции Сиверская они отдали детям-сиротам воинов Красной армии.

О личной встрече с митрополитом вспоминал протоиерей Борис Пономарев, рукоположенный в священники уже после войны: «В 1942 году в Ленинграде (после госпиталя) у меня была возможность побывать в Никольском соборе. В храме в это время читали часы и находились истощенные от голода люди… Я спросил:
— Когда совершает богослужение митрополит Алексий?

Мне ответили, что Владыка находится в алтаре… Митрополит Алексий очень милостиво благословил меня и спросил:
— Вы, наверное, прислуживали в храме?
Я сказал, что да, и сказал где. Владыка заметил, что хорошо помнит служившего там Владыку и его мать. Я дерзнул предложить митрополиту Алексию свою порцию хлеба, а он ответил:
— И вам так же трудно переносить блокаду и голод. Если можете, передайте матушке-алтарнице.

Владыка меня спросил: когда война кончится, буду ли я служить при храме?
Я ответил:
— Владыка, у меня призвание с детства не оставлять храм.

Я положил земной поклон перед престолом, и Владыка меня благословил и дал служебную просфору, очень маленькую, размером с пуговицу. После снятия блокады у меня бывали увольнительные, и в будничные дни мне доводилось читать в Никольском соборе часы… В первый день Пасхи верующие приносили освящать маленькие кусочки хлеба вместо куличей. Какое было утешение для всех ленинградцев, что в храмах осажденного города ежедневно совершалось богослужение».

По материалам книги В. Зоберн «Бог и Победа: Верующие в Великих войнах за Россию», М., «Эксмо», с. 411 – 418.

Если говорить языком цифр, то можно обратиться к работе В.Н. Трухина «Религиозный подъем в Советском Союзе во время Великой Отечественной войны», где автор приводит интересные документы. Например, цитирует уполномоченного Совета по делам Русской Православной Церкви по Сталинградской области. Тот констатировал, что ходатайства об открытии церквей часто подписывают молодые женщины, что «…эти гражданки стали религиозными и даже фанатиками в связи с последствиями Отечественной войны, а именно: санитарка больницы г. Урюпинска Бурова П. П., 1913 г. рождения, сказала, что она до Отечественной войны не верила в Бога, а когда она получила извещение о гибели ее мужа на фронте, то она, являясь одинокой, постигшее ее горе стала болезненно переживать, ей монашки советовали… усердно молиться Богу… С этого момента Бурова стала активным религиозником. Другие подобные Буровой стали молиться Богу за сохранением жизни своих мужей, находящихся на фронте и т. п.»

После встречи Сталина с церковными иерархами в сентябре 1943 года и прошедшего следом за этой встречей Архиерейского Собора многие уполномоченные Совета стали сетовать на «большой нажим» и на усиление движения за открытие церквей. Отмечалось также, что «… в г. Йошкар-Ола в праздничные дни церковь посещает до 1000 чел. и среди посещающих бывает даже командный состав воинских частей. Затем для этой церкви было дано разрешение в сентябре месяце привезти иконы из Цибикнурской церкви… В пути следования… проходящая публика, видя, что везут иконы, стала к ним прикладываться, в том числе и командиры воинских частей, и жертвовали соответствующие суммы, в результате было собрано около 17 000 рублей».

Уполномоченный по Куйбышевской области в отчете за 1 квартал 1945 года привел конкретные цифры, характеризующие религиозный рост: «Если за весь 1944 год в Покровской церкви г. Куйбышева было совершено 300 бракосочетаний, то только за полтора месяца 1945 года бракосочетаний было совершено 389… В январе месяце 1945 года в отделе ЗАГС зарегистрировано 596 новорожденных, а в церкви города за тот же период крещено новорожденных 356… Резко увеличилась посещаемость церкви в дни религиозных праздников гражданами в возрасте от 20 до 40 лет, посещает церковь и молодежь школьного возраста».

Другой весьма показательный в этом отношении документ — отчет Г. Карпова в СНК СССР о праздновании в Москве и области Пасхи в 1944 году. «В ночь с 15 на 16 апреля с. г. …во всех церквах было большое переполнение верующих. Общее число посетивших церкви города Москвы на первой «заутрене» ориентировочно составляет 120 000 человек, но в большинстве церквей было по две и три службы.

В 30 районах области 90 действующих церквей посетило 148 000 чел., тогда как в прошлом году — 95 000 чел. В некоторых районах… молодежь составляла 50% всех присутствующих в церквах».

В области на Пасхальной службе были и военнослужащие: например, в церкви Александра Невского (поселок Бирюлево Ленинского района) их было 275 человек, в Троицкой церкви г. Подольска — 100 человек. И так было далеко не в одной Москве и Московской области. Уполномоченный Совета по Ивановской области писал: «В г. Владимире присутствовало на Пасхальной службе в Успенском соборе свыше 8000 чел., при вместимости церкви 4000 чел. В Гаврилово-Посаде в церкви присутствовало свыше 1500 чел., вместимость церкви 200 чел., такое явление надо отметить во всех церквах области».

Бывали даже случаи, когда с фронтов приходили телеграммы с настойчивыми просьбами направить в армию материалы с проповедями православного духовенства. Например, 2 ноября 1944 года в Главное политуправление РККА с 4-го Украинского фронта поступила телеграмма, заверенная подполковником Леоновским, с просьбой «в самом срочном порядке выслать материалы Синода для произнесения проповедей». Очевидно, в данном случае армейское командование выразило настроение большинства солдат. Да и из доклада уполномоченного Совета по Удмуртской АССР за 1944 год известно, что «инициаторами открытия церквей кое-где стали инвалиды Отечественной войны. Так, например, инвалид Левашев из села Паздеры, Боткинского района, настойчиво добивается открытия церкви (часовни) в Паздерах…» (В.Н. Трухин «Религиозный подъем в Советском Союзе во время Великой Отечественной войны»).

Будущий протоиерей Борис Бартов прошел Северо-Западный, Украинский, Белорусский фронты, служил на военных аэродромах, готовил штурмовики к боевым вылетам. Все знали, что он носит крестик, но большинство командиров и однополчан хорошо относились к его вере. Солдат Бартов всегда заходил в храм, если он встречался на пути и удавалось улучить минутку. «Был такой курьезный случай в Белоруссии, под Минском, — вспоминал отец Борис. — Я стоял часовым на посту у штаба. Сдал пост и пошел на аэродром за 12 километров, а на пути храм. Ну как не зайти? Захожу, батюшка посмотрел на меня и остановил чтение враз. Певчие тоже замолчали. А ведь я прямо с боевого поста, с карабином. Они и подумали, что я батюшку арестовывать пришел… В 44-м на Украине, я встретил священника, который прямо на дороге поставил аналой, крест, Евангелие и благословлял всех солдат, идущих на фронт. Только ночью на пару часов уходил батюшка отдохнуть, и так почти трое суток. Скольких бойцов защитила его молитва, от скольких отвела беду… (В. Рогожникова «Дорога длиною в жизнь»).

Игумен Николай (Калинин), фронтовик, старший лейтенант запаса, впоследствии преподаватель Московской Духовной академии и семинарии, во время войны не скрывал свою веру. «Никакого секрета я не делал», — вспоминал он. Игумен Николай рассказал об одном случае: «Мы собрались группой офицеров, и среди нас зашел интересный разговор. Один из офицеров спросил:
— А что, товарищи, на фронте, когда шел жесточайший бой, и смерть витала над головой, о чем вы думали? Вспоминали о матери или молились Богу?

Такой серьезный вопрос он поставил. Нас было пять или шесть офицеров — и почти все сказали, что молились во время боев на войне. Так что думаю, на фронте многие солдаты и офицеры верили в Бога, хотя в открытую об этом не говорили, ведь это было все-таки советское время. Тем более офицеры — многие из них были коммунистами, комсомольцами, они даже если и были верующими, то предпочитали об этом молчать, а не высказывать свое мнение на религиозные темы…

…А вот маршала Жукова, — продолжает игумен Николай, — я видел здесь, в Троице-Сергиевой Лавре, в 1966 году. Он приезжал посмотреть храмы и лавру. Я его водил по лавре, показывал ему храмы — и в Академии мы были, и в Патриарших покоях. Тогда я увидел его впервые. В те годы ему было очень трудно: он был уволен из любимой армии, жил на даче. Совсем недавно первый секретарь партии Никита Хрущев расправился с ним — снял со всех постов, лишил всякой власти, потому что боялся его. Жуков приехал — это было его личное дело. Я так считаю, что, возможно, он все-таки был верующим человеком. Наверное, час я водил его, показывал, рассказывал. Нас было трое: я — экскурсовод, маршал Жуков и представитель Московского совета по делам религий. Жуков молчал, слушал, смотрел…» (Записал С. Архипов.)

Убежденность в том, что маршал Жуков — верующий, широко распространилась в народе. В 1945 году он вновь зажег неугасимую лампаду в Лейпцигском православном храме-памятнике, посвященном Битве народов с наполеоновской армией, восстановленном саперными бригадами по приказу маршала. «Я знаком с медсестрой, которая в последние годы жизни маршала Георгия Константиновича Жукова ухаживала за ним, — рассказывает священник Александр Ильяшенко. — Он жил под Москвой на даче, жена его к тому времени уже умерла, ему было трудно себя обслуживать, и вот назначили медсестру, фронтовичку, а она была еще и верующая вдобавок, всю войну прошла с крепкой верой.

И вот когда она помогала ему лечь спать, на прощание осеняла его крестным знамением, а он говорил: «Что ты меня крестишь? Я и сам могу перекреститься». И крестился.
— Говорят, что во время войны он возил с собой Казанскую икону Божией Матери?
— Очень может быть… Правда, он был под прессингом, под колпаком. Известно, что и его водитель, и его охранник были из КГБ. И обо всем докладывалось Лаврентию Павловичу Берии… А вот совершенно точный факт, что Георгий Константинович был воспитан в христианской семье, в христианской среде, и детские впечатления нельзя вытравить» (М. Нефедова «Патриотизм — это понятие религиозное»).

Герои Советского Союза Зоя и Александр Космодемьянские были священнических корней, их дед, протоиерей, был убит в 1918 году за «контрреволюцию». Отец героев учился в семинарии, но из-за гонений оставил ее, однако атмосфера в семье не изменилась…» (Э. Азаева «Солдат по имени Церковь»). Вера, поддерживающая воинов на фронтах, вера, помогающая выжить, не пасть духом в оккупации, вера, с которой русские, советские люди пришли к Великой Победе… Это не миф, не выдумки «церковников», как любят утверждать недобросовестные люди, это реальность, это сама жизнь.

По материалам книги В. Зоберн «Бог и Победа: Верующие в Великих войнах за Россию», М., «Эксмо», с. 464 – 476.

]]> https://voynablog.ru/2015/07/30/molitva-na-vojne/feed/ 0

Так вот, дивизия, в которой я служил, форсировала в Белоруссии реку Березину и растянулась на несколько километров по огромной равнине — не только солдаты, но и обозы, и госпиталя. Вдруг я увидел, что на нас летит двенадцать «юнкерсов». И четыре «мессершмита» прикрывают их сверху. Раздалась команда: «Воздух! В укрытие!» А какое на равнине укрытие? Все разбежались кто куда и залегли — по канавам, в том числе и я. Лежу и думаю: «Ну все, сейчас будет мясорубка». Двенадцать полностью нагруженных «юнкерсов»!

У них был еще такой характерный звук: «Ве-з-зу, ве-з-зу!» И вдруг откуда-то взялись два наших истребителя. Один сразу поднялся вверх и стал биться с четырьмя «мессершмитами», которые отнюдь не уступали ему по своим параметрам. А другой стал клевать «юнкерсов» и сжег три-четыре машины. Оставшиеся покидали как попало бомбы и, не защищенные своими «мессерами», в беспорядке улетели.

В результате в живых осталась многотысячная дивизия. Это был удивительный подвиг. Наши герои шли на верную смерть. Первого нашего летчика подбили, второй выжил. И это было не рыцарство асов, а самое настоящее самопожертвование. Проявилась потрясающая сила духа, которая победила там, где победа казалась невозможной. Шестнадцать самолетов против двух! Я был восхищен! Лежал в канаве, совсем еще мальчишка, и страшно жалел, что не стал летчиком…

Есть целая масса других героических эпизодов. Они все описаны в литературе. Взять Матросова! Что побудило его совершить такой подвиг? Горделивое рыцарство? Нет, любовь солдата к своему Отечеству!

Светлана Алексиевич в книге «У войны не женское лицо. Воспоминания женщин-ветеранов» приводит замечательные свидетельства. Вот некоторые из них. «Моя мама — малограмотная крестьянка, она верила в Бога. Она молилась всю войну. Но как? Падала перед образом на колени: «Спаси народ, спаси Коммунистическую партию от этого ирода Гитлера«». (Софья Верещак, подпольщица.) «Моя дочь в 5 лет читала молитвы, а не стихи. Тетя Даша учила, как надо молиться. Она молилась за папу и маму, чтобы мы остались живы». (Людмила Кашечкина, подпольщица.)

«На фронт нас провожали шефы с завода. Это было лето. Я помню, что все вагоны были в зелени, в цветах. Преподносили нам подарки. Мне досталось вкуснейшее домашнее печенье и красивый свитерок. С каким азартом я танцевала на перроне украинский гопак! Ехали много суток… Вышли с девочками на какой-то станции с ведром, чтобы воды набрать. Оглянулись и ахнули: один за одним шли составы, и там одни девушки. Поют. Машут нам — кто косынками, кто пилотками. Стало понятно: мужиков не хватает, полегли они, в земле. Или в плену. Теперь мы вместо них… Мама написала мне молитву. Я положила ее в медальон, может, и помогло — я вернулась домой. Я перед боем медальон целовала…» (Анна  Хролович, медсестра.)

«Уезжала я на фронт материалисткой. Атеисткой. Хорошей советской школьницей уехала, которую хорошо учили. А там… Там я стала молиться… Я всегда молилась перед боем, читала свои молитвы. Слова простые… Мои слова… Смысл один, чтобы я вернулась к маме и папе. Настоящих молитв я не знала, и не читала Библию. Никто не видел, как я молилась. Я — тайно, украдкой молилась. Осторожно. Потому что… Мы были тогда другие, тогда жили другие люди. Вы — понимаете? Мы думали иначе, понимали…» (Вера Сапгир, сержант, зенитчица.)

«Зимой вели мимо нашей части пленных немецких солдат. Шли они замерзшие, с рваными одеялами на голове, прожженными шинелями. А мороз такой, что птицы на лету падали. Птицы замерзали. В этой колонне шел один солдат… Мальчик… У него на лице замерзли слезы… А я везла на тачке хлеб в столовую. Он глаз отвести не может от этой тачки, меня не видит, только эту тачку. Хлеб… Хлеб… Я беру и отламываю от одной буханки и даю ему. Он берет… Берет и не верит. Не верит… Не верит! Я была счастлива… Я была счастлива, что не могу ненавидеть. Я сама себе тогда удивилась…» (Наталья Сергеева, рядовая, санитарка.)

«Под Сталинградом… Тащу я двух раненых. Одного протащу — оставляю, потом — другого. И так тяну их по очереди, потому что очень тяжелые раненые, их нельзя оставлять, у обоих, как это проще объяснить, высоко отбиты ноги, они истекают кровью. Тут минута дорога, каждая минута. И вдруг, когда я подальше от боя отползла, меньше стало дыма, вдруг я обнаруживаю, что тащу одного нашего танкиста и одного немца… Я была в ужасе: там наши гибнут, а я немца спасаю. Я была в панике… Там, в дыму, не разобралась… Вижу: человек умирает, человек кричит… А-а-а… Они оба обгоревшие, черные. Одинаковые. А тут я разглядела: чужой медальон, чужие часы, все чужое. Эта форма проклятая. И что теперь? Тяну нашего раненого и думаю: «Возвращаться за немцем или нет?» Я понимала, что если я его оставлю, то он скоро умрет. От потери крови… И я поползла за ним. Я продолжала тащить их обоих… Это же Сталинград… Самые страшные бои. Самые-самые.

Моя ты бриллиантовая… Не может быть одно сердце для ненависти, а второе — для любви. У человека оно одно, и я всегда думала о том, как спасти мое сердце…» (Тамара Умнягина, гвардии младший сержант, санинструктор).

А какими самоотверженными были наши девочки! Я, помню, читал, как над Кубанью был решающий воздушный бой с немцами. С тех пор мы стали господствовать в воздухе. И там был сбит полковник, чья машина была вся в бубнах — знаки того, сколько самолетов он уничтожил. Он прошел всю войну, воевал во Франции и у нас. И никогда не терпел поражения.

Когда его привели в наш штаб, он сказал:
— Хочу посмотреть на того, кто меня сбил, потому что это невозможно.
Ему отвечают:
— Сейчас доставим!
Вошел молоденький стройный лейтенант, снял шлем, и — по плечам его рассыпались кудри!
Полковник закричал:
— Не может быть!
А она говорит:
— Давайте вспомним бой.
Тот, пораженный, ответил:
— О, майн Готт! С такими амазонками вы непобедимы!

И опять: с его стороны — холодное рыцарство, а с ее — чувство долга и жертвенной любви, которое было заложено уже в генах народа всей тысячелетней историей христианства на Руси.

По материалам книги В. Зоберн «Бог и Победа: Верующие в Великих войнах за Россию», М., «Эксмо», с. 468 – 490.

«Помню, мы пришли — поколение молодых ребят, я приехал из сержантской школы, — и нас солдаты буквально расцеловали. Без их совета мы не смогли бы воевать. Мы преклонялись перед их солдатским опытом, а они встретили нас как своих детей. Мое мнение такое — по всем стратегическим соображениям мы должны были войну проиграть. Но победа осталась за нами потому, что мы были духовно сильнее» (Протоиерей Михаил Ходанов «Протодиакон Николай Попович. Путь фронтовика»).

Один из случаев, произошедший во время Великой Отечественной войны, ярко свидетельствует о том, насколько изменилось отношении к вере, к священству у многих людей во время испытаний. Речь идет о священнике Александре Порфирьевиче Петине, будущем архиепископе Херсонском и Одесском Никоне. В начале войны его призвали в стройбат. Рассказывает протоиерей Александр Кравченко: «Он был определен в батальон, строивший аэродром, взлетную полосу. Но немцы наступали так стремительно, — ничего не понадобилось. Получен приказ: «Отходим! Завтра здесь будут враги!»

Далее идет рассказ о налете с воздуха на их обоз с лошадьми, оказавшийся на лесной поляне. Летчик «мессершмитта-109», когда израсходовал бомбы, стал в буквальном смысле охотиться за солдатами, расстреливая их с бреющего полета: «…Отец Александр, когда спасался от смерти с самолета, ничком валился на землю, вжимаясь в нее при каждой пулеметной очереди. Бегал от смерти с неба, а она и в земле поджидала.

Случилось так, что их батальон аэродромного обслуживания остался по чьей-то халатности чуть ли не за линией фронта, в тылу наступающих по большим дорогам немецких войск. Вероятно, наши отступавшие войска заминировали местность, опасаясь прорыва танков, да и противопехотные мины бросали. Обоз, двигаясь вперед, упрямо вырывался из немецких клещей… Передняя телега неожиданно взлетела на воздух. Теперь оставалось одно: с самодельными щупами медленно продвигаться вперед. Но там, где проходил человек, лошадь с нагруженной телегой могла подорваться на мине.

Наступила ночь. Немцы в эти часы отдыхали. Обоз еле двигался, прокладывая дорогу по минному полю в полной темноте. Но вот — снова яркий всполох огня, оглушительный грохот. Все останавливались. Так продолжалось несколько дней.

Похолодало. Пошел первый снег. Дорогу начало заносить. С первой телегой теперь никто не хотел идти. Ропот грозил перейти в неповиновение. Обоз прекратил и без того медленное движение. Бойцы батальона хорошо знали отца Александра, уважительно звали батей, несмотря на то что он был сравнительно молод. Его спокойная уверенность, особенная любовь к окружающим передавалась всем.

И тут командир позвал отца Александра. Оказывается, бойцы сказали, что пойдут дальше, если батя перейдет на первую телегу или пойдет за ней. Командир, молодой еще человек, смущенно пояснил, что сейчас ни он, ни политрук обстановкой уже не владеют. Офицер сказал:
— Я понимаю, что война есть война и можно приказывать, но у меня язык не поворачивается, и я прошу вас внять не голосу разума, а чувства. Конечно, это жестоко, вроде быть заложником, но сейчас людей может повести за собой только вера в священника. У бойцов есть уверенность, что с батей не пропадем. Вы знаете, — продолжал командир, — я и сам разделяю эту уверенность.

Не колеблясь, отец Александр пошел с первой телегой. Это не было броском на огнедышащую амбразуру. Но здесь была та же самоотверженность, в которой его укрепляла вера людей. Бойцы повеселели и приободрились. Батя шел без устали. Отец Александр думал о том, что не каждому выпадают такие прекрасные мгновения в жизни, когда его вера обретает видимое подтверждение. Все страхи остались позади, на той «поляне смерти», где не прервалась его жизнь от пулеметной очереди с самолета. Видимо, судил Господь ему и далее нести свидетельство о Нем среди людей. Нервное напряжение спало, но тело временами наливалось тяжестью. То знобило, то бросало в жар. Когда стало совсем невмоготу, отец Александр прилег на телегу.

После многокилометрового пути, когда самое тяжелое осталось позади, силы оставили измученного батюшку. Отец Александр горел в жестокой простуде. После выхода из окружения его доставили в ближайший госпиталь, в Кимры. Оказалось двустороннее воспаление легких… Вскоре отца Александра от военной службы освободили. И он остался служить священником в Кимрах. Во время священнического служения он неоднократно отправлял обозы с продовольствием в госпитали для раненых бойцов. За его труды в годы войны на благо Победы батюшке были вручены медали «За победу над Германией», «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.» и даже благодарности от Верховного Главнокомандующего.

Позже отец Александр принял монашество с именем Никон. С 1945 года он — епископ Донецкий и Ворошиловоградский, позже его назначили епископом Херсонским и Одесским с оставлением за ним управления и Донецкой, и Ворошиловоградской епархиями. 19 августа 1951 года он был возведен в сан архиепископа. Владыка Никон умер в 1956 году, когда был еще сравнительно молод. Его хоронила вся Одесса. Гроб с его телом пронесли на руках от церкви на Французском бульваре до Одесского Успенского кафедрального собора» (Кравченко А.Н. «По минному полю скорбей: архиепископ Херсонский и Одесский Никон (Петин)».

Высота духа

Рассказ танкиста Михаила, записанный его внуком Георгием Дроздовым: «Я в Бога поверил на войне, из-за одного человека. Звали Анатолий. Он служил в нашем танковом расчете с декабря 41-го. Механиком. Парень был с Псковщины из городка Порхова. Он был спокойный, с виду неторопливый. И всегда крест на шее. Перед всяким боем он обязательно осенял себя крестным знамением. Наш командир Юра, яростный комсомолец, прямо видеть не мог ни крестика этого медного, ни крестного знамения.

— Ты что, из попов?! — так и налетал он на Анатолия. — И откуда вы такие беретесь? И как тебя только на фронт призвали? Ты же не наш человек!
Толя с обычным своим достоинством отвечал не спеша, с расстановкой:
— Я наш, скопской, русской, стало быть. И не из попов, а из крестьян. Верующая у меня бабушка, дай ей Бог здравия, она и воспитала в вере. А на фронте я — доброволец, ты же знаешь. Православные всегда за Отечество воевали. Юрка кипел от злости, но придраться к Толе, кроме креста, было не за что — танкист был как полагается.

Когда в 42-м мы однажды едва не попали в окружение, помню, как Юрий нам всем сказал:
— Значит, если у немцев окажемся, всем приказ — застрелиться. Нельзя сдаваться!
Мы молчали подавленно и напряженно, один Толя ответил, как всегда не торопясь:
— Я стреляться не могу, этого греха Господь не прощает, самоубийства, стало быть.
— А если к немцам попадешь и предателем заделаешься? — зло бросил Юрий.
— Не заделаюсь. Мы, скопские, людишки крепкие.

Слава Богу, мы тогда избежали окружения и плена… В начале 44-го, в Белоруссии, несколько экипажей получили приказ идти к узловой станции, где наша пехота уже несколько часов вела бой. Там застрял немецкий состав с боеприпасами — он тянулся на подмогу крупному соединению, что пыталось отбить у нас ключевую позицию… Бой был короткий. Две наши машины сразу запылали. Наш танк обогнул их и на полном ходу шел к уже видневшейся за деревьями станции, когда что-то шарахнуло по броне, и вдруг вспыхнул огонь внутри, в кабине… Танк встал. Мы с Толей выволокли самого молодого из нас, Володю, из люка, на землю опустили и отбежали с ним метров на сорок. Смотрим — мертвый. Бывает, что сразу видно…

И тут Толя кричит:
— А где командир?
И верно, нету Юрия. А танк уже горит весь, полыхает. Толя перекрестился, бросил мне: «Прикрой!» — и назад. Когда я подбежал к танку, он уже тащил Юрку вниз. Командир был жив, его просто сильно контузило и обожгло. Он почти ничего не видел. Но именно он, услыхав вдруг скрежет, закричал:
— Братцы, поезд! Прорывается!

…И вдруг мы услышали, как взревел и зарокотал наш танк… Танк горел весь, горел, как огромный факел. Немцы, увидев несущийся на них огненный смерч, подняли беспорядочную стрельбу, но остановить Т-34 уже не смогли. Полыхая пламенем, танк на полном ходу врезался в передние вагоны немецкого состава. Помню, как лопнул воздух от адского грохота: это стали один за другим взрываться ящики со снарядами. …В медсанбате Юрка плакал, как мальчишка, и повторял, хрипло кашляя:
— Миша, слушай, а как же Бог-то? Ему же, Тольке-то, нельзя было самому себя убивать, раз он верующий! Что же теперь будет-то?

Спустя два года я приехал на Псковщину, в маленький Порхов… Я нашел небольшую церковь. Там бабушку Толи и самого Толю тоже помнили. Тамошний старенький батюшка благословлял его перед уходом на фронт. Этому батюшке я честно, как на духу, рассказал всю Толину историю и как он погиб. Батюшка задумался, перекрестился, покачал головой:

— Что же… Если грех, значит, мой грех будет! И по полному чину отпел раба Божия Анатолия, за Отечество и веру православную убиенного, душу свою положившего за Россию» (Цит. по изданию: «И откуда вы такие беретесь? Три рассказа о войне». Христианская газета Севера России «Вера»).

По материалам книги В. Зоберн «Бог и Победа: Верующие в Великих войнах за Россию», М., «Эксмо», с. 484 – 491.

«Когда началась коллективизация, мы жили на хуторе, — так начал рассказ о себе в интервью Анне Даниловой священник Василий Брылев. — Я еще был маленький — лет пять-семь. Отца посадили, потому что не хотел идти в колхоз, не хотел, чтобы им руководили безбожники. Не пошел к безбожникам. Тогда у нас забрали все — и зерно, и животных, и птиц. И мы питались одной травой, ничего не оставили».

Отца арестовали, семья осталась без средств к существованию. Но мать продолжала водить детей в храм — девять километров по проселочной дороге. Отец Василий продолжил: «Мы были слабые и не могли идти. Но мама сказала: «Мы идем к Богу, все будет хорошо». Потом возвращаемся, а в колхозе созрела пшеница. Мы говорим: «Мама, разреши нам сорвать несколько колосков». Но мама сказала: «Умрем, но чужого не возьмем». Мы говорим: «А как же они у нас забрали зерно?» Мама ответила: «Пусть, но мы не возьмем». Она была вся в Боге».

Когда началась Великая Отечественная война, Василий Брылев работал на заводе. В 1942 году ему исполнилось 18 лет и его отправили учиться в Ижевск. Он вспоминал: «Вначале отправили учиться в офицерскую школу Ижевска. Я раньше жил в Люблинском районе по Курской дороге. Все ребята там собрались и говорят: «Наши отцы защищают Родину, отдают за нее жизнь, а мы будем здесь сидеть? Давайте запишемся в добровольцы, чтобы нас отправили на фронт».

Все записались, и я с ними. Нас было человек 20-30.
— 1942 был самым страшным годом?
— Да. Я был подо Ржевом. Там мы были просто солдатами и там были страшные бои. В 1942 году зимой мороз был 30 градусов. Бог дал, и мы выжили. Правда, там я ноги простудил. Однажды встал и хотел пойти, но отнялись ноги, а потом все постепенно восстановилось. Всю зиму наступали, отступали. Всякое было…

Весной 1943 года нас отправили на Курскую дугу. У меня, как у связиста, был напарник, так как с аппаратом положено два человека. Страшное дело было: немец откроет огонь, порвет всю связь, и ползешь под обстрелом. Рядом рвутся снаряды, а ты ползешь, потому что некуда деваться. Пули свистят. Я был верующим человеком, а напарник мой был безнравственным… Ему было лет 45, он был начальником цеха на заводе Сталина. Как провод порвется, так надо ползти. Мы должны были ползти поочередно, а он не идет. Ну, я за него и ползу. Ни в какую не идет. А куда деваться было? Ползешь, рядом снаряды рвутся, а жив остаешься. Много времени прошло, Бог хранил.

Был еще случай. Немец открыл такой сильный огонь и порвал всю связь. Начальник штаба батальона меня посылает в одном направлении восстановить связь, а моего напарника — в другом направлении. Я пополз, далеко прополз, нашел прорыв, а у нас своего провода не было, мы пользовались обычно немецкими проводами: немец отступал и оставлял. Я прополз вокруг, но провода не нашел. Пополз в сторону немцев. Прополз, может, метров триста и обнаружил провод. Я восстановил связь, а остальной провод притащил начальнику штаба. Полкатушки намотал!

За это мне дали медаль «За отвагу», прямо на фронте наградили. Немец отступил, маленько затих. Начальник штаба собрал все четыре роты и стал говорить о том, кто как вел себя во время боя. Он сказал про меня: «Какой молодой, а как выполнил приказ командира. А этот коммунист не выполнил приказ и явился без ружья» — про моего напарника… Снова отправили восстанавливать разрыв кабеля. Ну, я сам и пополз. Отполз, потом смотрю на это место, где напарник остался, — немец открыл такой огонь, все смешалось… Приполз обратно и не могу найти окоп, где напарник остался. Немного сориентировался и стал откапывать. На помощь приполз какой-то солдат. Откопали, а напарник мой без сознания. Мы его оттащили в медсанчасть. Вот так вышло, он меня посылал на смерть, а сам попал…»

«И на фронте был весь в Боге, — говорит священник. — В окопе молитву читал. А знаете, один раз как было — рота шла по овражку, а небо чистое и ясное. Вдруг звук такой — надрывный — смотрим, черная точка: снаряд! Не успели даже залечь в овраг, а снаряд упал рядом с нами в нескольких метрах. Упал и не разорвался! Христос сохранил нас.
— На фронте вы не скрывали, что верующий?
— Все знали, я не скрывал это. Я твердо веровал.

Вот под обстрелом ползешь, рядом рвутся снаряды. Или сидишь и мерзнешь в окопе, а рядом свистят пули. Но я был с Богом, читал молитву и надеялся. Под Ржевом был такой огонь! Мы там воевали всю зиму. Там я был простым солдатом, а на Курской дуге был уже связистом. Господь меня спас и сохранил. Господь допустил ранение. Монахиня сказала маме: «Драгоценная, не печалься, он скоро придет без одного крыла». И вскоре мне перебило руку. Верующих мне немного приходилось встречать в огне под Ржевом и на Курской дуге. Были, конечно. Даже те, которые не верили, крестились и молились, но особо не были заметны верующие. Я и еще несколько человек открыто крестились и молились.
— А как вы шли в атаку? Что кричали — «Ура!», «За Родину!» или «За Сталина!»? И вообще, как это было?
— Что все, то и я. Кричали «Ура!» и «За Родину!», но «За Сталина!» я не кричал. У нас все отняли, отца посадили, поэтому я не мог кричать «За Сталина!» Я выполнял свой долг, за двух — за себя и за этого коммуниста. Я шел за Родину и все. Были по-разному настроены. Мне родители внушали, что нужно быть с Богом, что если будут принуждать, то нельзя отказываться, потому что Господь не будет долго терпеть безбожников. Я был с Богом.

Меня ранило в 1943-м, я без сознания лежал, сколько — никому не известно. Один Господь знает. Когда меня ранило, я об этом не знал, потому что сразу потерял сознание. Сколько времени я лежал рядом с убитыми, и, видите, остался жив. Потом я стал приходить в себя. Хотел опереться на руку, а она не действует. Лежу, а из груди течет кровь. Мне осколки попали в грудь. Легкое разорвало, грудь задело, руку перебило.
— Как вас нашли?
— Я сам пришел в себя. Через какое-то время ко мне подполз солдат. Он сначала хотел ползти в свою часть, но немец открыл по нему огонь, и он пополз ко мне. Он мне и помог добраться до санчасти. Его послал ко мне Господь.

Господь все пошлет, когда нужно. Еще полгода лежал в госпитале. Два месяца лежал в Калуге. Потом отправили в Сибирь. До Владимира доехали — со мной плохо, я умираю. Высадили. Полмесяца полежал, опять повезли. До Перми доехали, опять со мной плохо. Полежал полмесяца в Перми. Повезли дальше, опять плохо. Высадили в Новосибирске, так и лежал до выздоровления. Мы выполнили свой долг с Богом. Господь нас сохранил, и мы Его благодарим за это» (А. Данилова «Протоиерей Василий Брылев — под Ржевом и на Курской дуге»).

Протоиерей Рафаил Маркелов

Когда началась война, Рафаил Маркелов был простым нижегородским пареньком. 17-летним он ушел на фронт. Окончил снайперские курсы и в составе воинского подразделения, сформированного на собранные в храмах деньги, был направлен в Прибалтику — на один из самых горячих участков фронта. Его отец ушел на фронт сразу же с начала войны, матери он лишился давно, и теперь воевал за свою страну и за своих родных — брата и сестер, в детском доме ожидавших возвращения Рафаила.

«На войне я был снайпером, — рассказывал отец Рафаил в одном из интервью. — Воевал в составе Второго Балтийского фронта, 208-я дивизия, 319-й стрелковый полк. Дело это особое, не то что просто в пехоте — знай себе стреляй. Здесь стреляешь в него, в противника, один раз. Стрельнул — уходи на другое место. Не ушел — тебя убьют.
— А из чего вы стреляли?
— Как из чего? Из снайперской винтовки. И прицел оптический был.
— Как вы учились снайперскому ремеслу?
— А нас специально учили. Сперва спрашивали, кто хорошо стреляет, проверяли. А я с детства к охоте был приучен, вот меня и взяли.

Призывался на фронт я из Ивановской области, в Верховце. Во там нас и учили стрелять из снайперской винтовки, а потом специальный взвод снайперов сформировали и на фронт.
— И скольких же вы немцев подстрелили?
— Не знаю. Много. Но разве их там разглядишь, сколько их там? Убит или не убит, не поймешь. Ну, если не поднялся, значит, видать, убит. Еще раз говорю, у снайпера нет времени смотреть, убит, не убит. Уходить надо!
— В каком году вы пошли на войну? Сколько вам тогда было?
— Пошел я в 43-м, мне 17 лет было. А уж в 44-м — еще 18 не было — меня ранило.
— Как же это произошло?
— Было это в Латвии, ее тогда как раз освобождали. Километров 40-50 до Риги не дошли. Меня засекли и стали выбивать. Сначала немец бил из пулемета. Ну а я по воронкам все ползаю и ползаю, из одной в другую. Спрячешься в воронке, только все успокоится, чуть вылезешь, а он опять стреляет. Прямо нет спасения! Так продолжалось довольно долго, потом ему, видать, надоело и стал он из миномета садить. И накрыло меня осколками. Шестого августа это было. И уж после этого я не воевал».

«Я стал переползать, — рассказывал отец Рафаил о своем ранении в другой беседе. — Вдруг ударило, чувствую боль и тепло в ноге. Гляжу — кровь, кое-как перевязал, а дальше — уже работа врачей. Медсанбат был прямо при фронте, недалеко от передовой. Ох и доставалось же врачам! Только прибыл, гляжу, а по ним немец как раз прямой наводкой бьет. Нам санитары кричат: «Не ходите сюда, идите в сторону! Он по красным крестам бьет!» В полевом госпитале Рафаила оперировали и извлекли из тела более 40 осколков. Но все извлечь так и не удалось. Он пролежал в госпитале шесть месяцев, но боли не проходили. «Сколько ногу ни лечил, рана не заживала», — рассказывал он. Врачи только разводили руками.

«В госпитале лежал в Кирове, — продолжает батюшка, — а оттуда комиссовали. До Горького ехал на поезде, а дальше — пешком. Два дня шел. Январь. Солнце блещет. На душе хорошо. Одно слово: живой! Чем ближе к дому, тем все милее вокруг. Везде привечали: солдат с фронта идет! Не наш ли? Незнакомый… Но все равно свой, родной. Живой. А это значит, есть надежда, что и наши когда-нибудь вот так же…»
Он обогнал двух женщин. И вдруг слышит:
— Батюшки! Да это ж наш солдат идет!

Оказалось, односельчанки. Скоро и родное Новоселье. И первое, что он увидит, — купола и кресты храма. Ради этого стоило выжить в том латвийском лесу под перекрестным огнем. И стоит жить дальше» (А. Киселев «60 лет Великой Победы. Протоиерей Рафаил Маркелов о войне»).
— Что было самое трудное на войне?
— Уберечь себя, остаться живым. Там ведь как? Дело делай, а по сторонам-то не зевай, смотри в оба, а то пропадешь.
— Отец Рафаил, на той войне сражались в основном православные люди или большинство было безбожниками?
— Ну, тогда особо-то этого не было видно. Молиться мы так уж не молились, но все же в основном люди были верующие, я так думаю. Во всяком случае, крестики очень многие носили, да и «Господи, помилуй» постоянно слышалось. Особенно когда в атаку идти, перед боем. Тут только и слышишь: «Господи, помилуй!» А кто молился, те молились. Хотя и не разрешалось это, но все равно всегда ведь найдешь место, где помолиться: на посту стоишь и молишься про себя, просишь у Бога, что тебе нужно. Никто не помешает.
— Батюшка, а после войны Вы что делали?
— Из госпиталя пришел в конце 1945 года, в колхозе работал, в лесничестве работал, своим хозяйством занимался, плотничал, крыши крыл — в общем, делал, что придется, чтоб жить». (Там же).

Рукоположение Рафаил Маркелов принял лишь в 1983 году. Пять лет он был диаконом, а с 1988 года — священником. В глухой деревне Осинки, куда отец Рафаил переехал по благословению нижегородского митрополита, он начал вместе с местными жителями восстанавливать полуразрушенную церковь.

«Все работы по дереву, кирпичную кладку, кровельные работы — все батюшка старался делать сам. Будучи очень пунктуальным человеком, отец Рафаил однажды договорился с рабочими о подъеме креста на купол церкви на 9 часов утра. Но рабочие вовремя не явились. Тогда батюшка один поднял 80-килограммовый крест на вершину купола храма! Пришедшие рабочие не могли поверить в такое!

Он имел старую закалку русского умелого и терпеливого воина и пахаря. Трудно представить, что он не умел делать в хозяйстве. И во всех делах отец Рафаил старался взять на себя самую трудную, опасную часть работы». А на войне страшно ли ему было? Вспоминая те годы, батюшка говорил: «Страшно, когда в атаку идешь, а рядом товарищей убивают… Но тем, кто без Бога в душе, куда страшнее. В основном вместе со мной воевала молодежь, и верующих почти не было: мы же воспитаны были при Советской власти. Я, стоя на посту, всегда говорил: «Господи, не допусти лихого человека!» А в бою всегда призывал Господа…»

Протодиакон Николай Попович

«Вообще, каждый день, пережитый на войне и адекватно осмысленный, объективно приводит человека к вере. Война — это совершенно особое состояние, при котором жизнь в течение долгого времени держится на тончайшем волоске. Когда для многих нательный крестик, вшитый матерью в сыновнюю рубашку, становится невероятно значимым и дорогим — даже, в конечном счете, более дорогим, чем глаза любимой и руки матери. Война лично мне помогла быстрее прийти к вере», — так говорил в беседе с журналистом протодиакон Николай Попович, клирик московского храма Спаса Нерукотворного Образа на Сетуни, бывший фронтовик, кавалер ордера Красной Звезды, прошедший с боями Белоруссию, Литву и Польшу.

Отец Николай — человек очень непростой судьбы. Его отец был дворянином, офицером, прадед принимал участие в освобождении Болгарии от турок и воевал под Плевной. А по материнской линии в его роду были священники, дед прослужил 70 лет в протоиерейском сане. Но, по словам отца Николая, он, как и почти все советские дети, рос атеистом. Мечтал стать летчиком, его кумиром был Чкалов. Когда Николаю исполнилось 11 лет, его отца арестовали и расстреляли. А еще через несколько лет началась война.

Отец Николай вспоминает начало войны: «Было воскресенье, мы спали, а мама приехала из Москвы с ночной смены, говорит: «Что спите? Война началась». Так и узнали. Сразу на фронт захотелось, но мне всего 15 лет было. Понял, что летчиком мне не быть, и заплакал. Брат пытался поступить в артиллерийскую школу, но его не взяли — сын врага народа. Мама пошла работать контролером на фабрику-кухню на Кутузовском, а я на авиационный завод, получил рабочую карточку, стал слесарем третьего разряда, мне дали бронь, но в 1943 году я сбежал — пришел в военкомат и попросился на фронт. Не сказал там, что работаю на заводе, да меня и не спрашивали — все тогда рвались на фронт воевать и побеждать. Такой настрой был.

Помню первый салют в Москве — в 1943 году, после победы на Курской дуге. Я еще тогда на заводе работал. Это самая значительная победа, она показала наше духовное преимущество. Кадровой армии в то время уже почти не существовало, воевали призывники второй, третьей категории. Если в Сталинграде условия для немцев были очень тяжелые — мороз, снег, окружение, — в Курске стояла прекрасная погода, июль, а техническое преимущество, и существенное, имели немцы.

Наши танки-«тридцатьчетверки» не сравнить было с немецкими «Фердинандами», «Тиграми» и «Пантерами», но мы выстояли и в знаменитом сражении под Прохоровкой нанесли поражение немецкой армии — русский дух сломал гордый прусский дух. Курская дуга — наша честь и слава, главная наша победа в Великой Отечественной войне. Я сначала учился в пехотном сержантском училище под Костромой, нас оттуда на месяц раньше выпустили — пришили ефрейторские лычки и отправили на фронт. Попал пулеметчиком в Белоруссию в знаменитую операцию «Багратион», с боями прошел Белоруссию, Литву, Польшу. За форсирование Немана и за отражение немецкой контратаки награжден орденом Красной Звезды».

Про эту награду отец Николай рассказал, когда спросили, какая из его многочисленных наград для него самая дорогая. Он ответил: «Красной Звезды, хотя звезда и считается масонским знаком. Но я его считаю за солдатский Георгиевский Крест. Он такой и есть. Дело же не во внешнем облике. Он давался за боевой ратный подвиг. А получил я его за то, что мы форсировали Неман в тяжелейших условиях.

Не знаю, как мы выжили. Плавсредства были примитивными, пулемет мы перевозили на маленькой лодчонке. И еще пять коробок пулеметных лент вместе с амуницией. Я, кстати, был командиром пулеметного расчета. А немцы били по воде из всех орудий, стараясь сорвать переправу. Когда мы его форсировали, то, слава Богу, на той стороне оказался песчаный берег, мы быстро вырыли позиции, и немцы пошли в бешеные контратаки. И вот мы две отразили, немцы шли на нас пьяные и в полный рост. Психическая атака. Никогда этого не забуду. Страх был невероятный. Мы их косили, а они все шли и шли. Вот за этот бой я и был награжден Красной Звездой… А орден Отечественной Войны I степени мне был дан за непосредственное участие в боевых действиях армии».

В Польше, на подступах к Восточной Пруссии, Николай Попович был тяжело ранен осколком в голову. Впоследствии том, что предшествовало ранению, отец Николай видел промысел Божий. А всего-то, казалось бы, мелочь — просто надел найденную каску. «А перед своим последним боем я надел каску. Обычно мы их не носили, потому что они были тяжелые. Использовали пилотки. А тут гляжу, валяется новенькая каска — ну я ее и надел. Видно, это был перст Божий. Ночью немцы пошли в атаку на наши позиции. Я начал стрелять — и вдруг почувствовал страшный удар. Потерял сознание и пролежал до утра, истекая кровью. А утром меня подняли санитары. За глоток воды я, наверное, тогда отдал бы все.

Позже, когда я стал верующим и узнал из Евангелия о страданиях Иисуса Христа на Голгофе, то, прочитав Его слова, произнесенные на кресте: «Жажду», — я заплакал. Потому что вспомнил, как хочет пить человек, истекающий кровью. Но у меня-то это было недолго, а у Господа длилось два дня. И я думал — какая же это была мука жажды! Меня это потрясло. Господь на кресте попросил попить, а ему дали уксус. В госпитале я сказал врачу, что надел каску за час до боя. Он посмотрел на меня и сказал: «Видно, Коля, за тебя кто-то сильно помолился в ту ночь. Иначе ты бы здесь не лежал».

В общем, мне сделали операцию. Но ранение было тяжелое. Отнялись левая рука и левая нога. Они у меня и сейчас слабые. Называется: остаточные явления полного левостороннего паралича. Из госпиталя нас вывозили на самолетах «У-2». Помню, радовался — все еще бредил авиацией. Руку и ногу отняло, а я радуюсь! А когда полетели, то нарвались на «мессершмитта». Как он нас не сшиб — не знаю! Это чудо. Наш летчик полетел буквально по макушкам деревьев. И поскольку скорость у «мессера» большая, а у «кукурузника» маленькая, то мы каким-то образом проскочили. В конце концов, приехал домой инвалидом Отечественной войны второй группы».

К вере фронтовик, будущий диакон Николай Попович пришел не сразу. «Мама молилась, перекрестила меня, когда уходил на фронт, но я тогда не придал этому значения. К сожалению, ни до войны, ни на фронте не встречал я верующих людей. Хотя когда начался минометный обстрел, многие крестились и говорили: «Господи, помоги!» В душе у людей вера сохранялась».

После войны Николай Попович получил два высших образования — юридическое и экономическое. Работал в Госплане РСФСР, занимал ответственные посты в системе Госкомитета по труду и заработной плате при Совете Министров СССР. Но уже при Хрущеве разочаровался в коммунистических идеалах, а когда в 1968 году советские войска вошли в Чехословакию, сдал свой партбилет. «Когда наши войска вошли в Чехословакию, возмущению моему не было предела. Мне рассказывали фронтовики, дошедшие до Чехословакии, как там встречали наших солдат: засыпали цветами, закормили-запоили. И наступить сапогом на их независимость…» Конечно же, после такого отчаянного, до безумия смелого шага бывший фронтовик лишился работы, но репрессии, к счастью, не последовали. Два года он помогал художникам реставрировать храм, а потом пошел в церковные сторожа.

Мать говорила ему:
— Коля, ты закончил два института — и пошел в сторожа!
А сын отвечал:
— Лучше быть сторожем, чем врать.

Николай работал сторожем и одновременно постигал премудрость богослужения, стал чтецом. В диаконы Николая Поповича рукоположили только в 1990 году. Николай Попович никогда не забывал о духовном опыте, полученном под огнем. На вопрос протоиерея Михаила Ходанова «Что происходит с душой во время войны?» он ответил так: «Человеку свойственно чувство страха, самосохранения, а также долга и любви. Сочетание этих качеств и определяет поведение человека. Душа либо принимает желание укрыться и спасти себя — даже путем предательства, либо напротив — даже вопреки здравому смыслу человек идет на подвиг, преодолевая страх…

В войну подвиг не считался чем-то особым. Все было в порядке вещей. Возьмите наших офицеров, солдат, девушек и их отношение к своим подвигам. Так, что-то само собой разумеющееся и естественное. И во многих случаях побеждало не мастерство, а именно дух» (Протоиерей Михаил Ходанов «Протодиакон Николай Попович. Путь фронтовика»).

По материалам книги В. Зоберн «Бог и Победа: Верующие в Великих войнах за Россию», М., «Эксмо», с. 343 – 360.

Протоиерей Николай Колосов родился в 1915 году в семье священника Московской губернии Василия Колосова. В детстве Николай познал лишения, несправедливость и пренебрежение со стороны окружающих. Ведь его семья — в которой, кстати, было семеро детей — принадлежала к духовному сословию. Отца не раз вынуждали отречься от Бога — но он отвечал отказом, за что пять раз побывал в ссылке — в общей сложности 16 лет. В это время Николай оставался в семье за старшего. Его не испугали притеснения, он с детства хотел стать священником. Протоиерей Николай вспоминал: «Был у меня друг в сельской школе. Парнишка из хорошей крестьянской семьи. Отец его пел в церковном хоре.

Как-то друг мой спросил:
— Кем ты будешь?
А я ему и ответил:
— Буду батюшкой.
Учился я тогда в четвертом классе…»

В 1943 году Николай Колосов становится штатным псаломщиком. Много еще мытарств пришлось пережить ему — человеку, не скрывавшему свою веру. Его несколько раз исключали из школы как «поповского сына», потом милиция отказывала в прописке там, где его брали псаломщиком. Но больнее всего, наверное, было ему видеть, как разрушают и закрывают храмы, как отрекается от веры народ. Однажды Николаю довелось побывать на собрании, как ставился вопрос о закрытии храма.
— Кто за то, чтобы закрыть церковь? Подымите руку.

Подняли все, даже те, которые ходили в церковь.
— А кто за то, чтобы не закрывать?
Ни одного. «Все боялись, что их за это сошлют или в тюрьму посадят. Да, они ходили в церковь, но, видимо, в душе уже ничего не было, пусто было», — рассказывал отец Николай.

С 1939 года Николай Колосов работал на московском заводе «Красный пролетарий», куда помогли устроиться знакомые. В интервью Вячеславу Валькову протоиерей вспоминал: «Стал я руководителем бригады по уборке цехов. Вскоре узнал, что рядом находится действующая церковь Ризоположения. Я сразу полюбил этот храм, начал там петь и читать. Опыт у меня уже был — я служил псаломщиком в нескольких храмах Подмосковья. Владыка Иоанн (впоследствии митрополит Киевский) посвятил меня в стихарь в храме Воскресения Словущего на Успенском Вражке.
— Знал ли кто-нибудь на заводе, что вы ходите в церковь?
— Кое-кто знал. Друга Ваню я предупредил: «Если придут брат или сестра, а я буду в храме, скажи, что я в своей». «Своя» — так я называл полюбившуюся мне церковь. Ребята спрашивали Ваню: «Что за своя такая, куда он ходит?» Друг отвечал: «Да это кинотеатр, который он полюбил и называет «своя».

А 31 декабря 1940 года я прямо сказал ребятам из бригады: «Прежде чем идти Новый год встречать, давайте отстоим молебен в церкви, в Теплом переулке». В этом храме новогодний молебен служили в 11 вечера. Отстояли, а потом встретили Новый год, первый год войны. И никто меня не выдал.
— Как вы узнали, что началась война?
— В субботу 21 июня 1941 года, мастер сказал мне: «Поработай в выходной, а то у нас план горит». Прихожу утром 22 на работу. Меня сразу удивило, что все начальство на месте, спрашиваю: «Что такое?» Говорят: «Ладно, ладно, работай». Через некоторое время всех вызвали к начальнику в кабинет и объявили, что началась война».

В армию Николая не брали, так как он был сыном священника. Но в его военном билете было вклеено предписание, в котором говорилось, что по объявлении мобилизации он обязан явиться в свою часть. Часть находилась в районе Кунцева. Туда Николай Колосов и пришел пешком на второй день войны к шести утра. Как и многие гонимые и притесняемые советской властью, он не таил обиды и спешил встать на защиту Родины. «А когда я пришел в свою часть, — продолжает рассказ отец Николай, — мне выдали обмундирование, противогаз, винтовку, пару гранат. И назначили связным.

Это была часть аэростатов заграждения. На меня возложили обязанность носить служебные пакеты в штаб дивизии и обратно. Частенько попадал под бомбежку. Присядешь где-нибудь за бугорком и пережидаешь налет. Под Москвой я пробыл до зимы 1942 года, пока немцев не отогнали. Потом мы оказались в составе зенитной дивизии резерва Верховного Главнокомандования. До войны я в армии не служил. Меня не брали как сына священника — призывали только на учебные сборы вместе с детьми так называемых кулаков и подкулачников. Учить толком ничему не учили. Только гоняли что есть силы, муштровали, заставляли ложиться лицом в грязь. На фронте меня подучили, дали зенитный пулемет.
— В каких боях вам довелось участвовать?
— Первый раз наша дивизия показала себя в деле во время боев в Тульской области. Немецкие самолеты привыкли летать чуть не по головам у наших солдат. Мы этому положили конец. Появившись в районе боев неожиданно для немцев, наши зенитчики сразу сбили восемь самолетов противника. Потом немецкие летчики старались летать как можно выше, чтобы самолетов не было видно, и сбрасывали бомбы куда попало.

В 1943 году наша дивизия участвовала в прорыве вражеских позиций на линии Болохово-Мценск. Когда мы переезжали Оку по понтонным мостам, я увидел, что вода в реке окрасилась кровью. Повсюду тела убитых и раненых. В воздухе — сплошной стон. Стонут люди, стонут лошади. Я подумал тогда: «А еще говорят, что ада нет. Вот он, ад». Погнали мы немцев. Заняли Болохово, Мценск. К нам в церковь Ризоположения после войны приходили верующие из Болохова. Я им говорил: «Ваш город — это сплошные бугры и ямы». Они отвечали: «Правильно, батюшка. А откуда вы знаете?» — «Как мне не знать, я там воевал». С боями дошли до Карачева. Мы этот город освобождали. Нашей дивизии присвоили звание гвардейской Карачевской.

Потом мы стояли на реке Сож в Смоленской области. Охраняли переправу. Там был со мной такой случай. Спать приходилось мало. А тут как-то днем задремал. Вижу сон. Небольшая комната, в переднем углу лежит старший брат, убитый под Вязьмой в 1942 году. Лежит на белой кровати, накрыт белым. Останавливаюсь на пороге, а он зовет меня: «Иди ко мне, иди ко мне, иди ко мне». И пальцем манит. С противоположной стороны открывается дверь, входит мама во всем черном, строго-строго на меня смотрит, грозит пальцем и говорит: «Не ходи, не ходи, не ходи!»

Вечером один наш парнишка развел огонь, чтобы посушить портянки. Я ему говорю: «Ты что делаешь? Сейчас немцы на твой огонек прилетят» А он недоволен: «Вот какой, портянки не дает просушить». Я огонь затоптал, он снова развел. Не успел я отойти в сторону, как слышу — летит бомба. Отбежал, лег под свой пулемет. Бомба попала в сосну и вместе с громадным суком полетела прямо на меня. «Ну, — думаю, — конец». Слава Богу, она врезалась в обочину. Немцы сбросили тогда на нас шесть бомб. Пятерых ребят убило. Шестому оторвало половину ступни. Вот вам и сон. «Не ходи, не ходи, не ходи!» Ранило меня позже.
— Где это было?
— В районе Белостока в Польше. В августе 1944 года наши войска очень близко подошли к немецким позициям. Противник открыл беглый минометный огонь. Что делать? Машины с зенитными пулеметами мы поставили, а стрелять нечем. Даю команду: «Идти за снарядами!» Мой заместитель говорит: «Ты с ума сошел, нас перебьют». Отвечаю: «Мы не у тещи в гостях. Идет война». Пополз за снарядами сам. Притащил два ящика и думаю: «Мало». Пополз снова. Взял еще два ящика, возвращаюсь. Чуть-чуть не дополз, и тут меня ударило осколком в колено. Как огнем обожгло. Схватил себя за колено и вижу — полная горсть крови.

Отвезли меня в полевой госпиталь, который располагался в белорусской деревне. Легкораненых старались быстрее подлечить и вернуть в строй. А тяжелым — никакого внимания. Немцы каждый день бомбят. Няньки, врачи разбегутся, а мы лежим. Или сами помрем, или под бомбами погибнем. Пролежал я недели две, толку никакого. В один прекрасный день слышу — полуторка за окном тарахтит. Опять приехали за сидячими и ходячими. Прошу сестру: «Дайте мне большой бинт». — «Зачем»? — «Чтобы закрепить ногу и хоть поползать немного, ведь у меня пролежни».

Добрался я до порога, выполз в коридор, оттуда на улицу. У забора стояли наши солдаты и местные жители. Белорусы говорили: «Зачем вы пришли?» Наши отвечали: «Как — зачем? Вас освобождать». — «А мы вас не звали. Ваша советская власть и ваши колхозы-совхозы нам не нужны». Слушал я слушал и говорю: «Ребятки, хватит вам спорить. Лучше положите меня на полуторку». Подняли они меня и уложили на ящики. Врач прибежала, рассердилась, велела меня снять. Но ничего у нее не вышло. Так попал я в бобруйский госпиталь. Там мне сделали первую операцию. А вторую — в Могилеве. Шесть месяцев я пролежал в постели. Пришлось заново учиться ходить — на костылях.
— А что было дальше?
— Выписали меня, привезли в Москву. Первое время жил у брата. Отлеживался.

Через месяц стал ходить понемножку. Решил пойти на свой завод. Встретили меня прекрасно. Начальник распорядился выдать мне деньги и новенький костюм. Говорит: «Приходи к нам, мы тебя учиться пошлем». Приезжаю к брату. Сели за чай вместе с мамой. Я ей все рассказал. Она спросила: «Что решил, пойдешь на завод?» Я ответил: «Нет, я думаю поступить в духовную семинарию».
— Вы поступили в семинарию с первой же попытки?
— Да, сразу же после войны. Собрался с силами, поехал в Новодевичий монастырь к ректору профессору Савинскому. Он спросил: «Как же вы будете учиться — на костылях?» — «Я их со временем брошу, буду с палочкой ходить». Ректор сказал: «Пишите прошение». А я его уже написал — оно у меня с собой было. «Если вас допустят к экзаменам, мы пришлем вам открытку», — сказал ректор.

Через две недели открытка пришла. Начал я сдавать экзамены. Книги для подготовки у меня были. Да и по своей прежней службе я кое-что знал. Экзамены выдержал. По правде говоря, учиться мне было очень тяжело. Пройти такую войну, сущий ад, отлежать в госпиталях и потом сесть на семинарскую скамью — дело невероятно трудное. Раздается звонок, лекция кончилась, ребята выходят в коридор. А я пока встану, костыли возьму, до двери доковыляю, звонок опять звенит — на следующую лекцию. Но все же Господь дал мне силы завершить образование и сподобил меня стать священником. Накануне Петрова дня 1948 года епископ Можайский Макарий рукоположил меня во диакона, а в самый праздник — в иерея. С тех пор я и служил в своем любимом храме Ризоположения. В этом храме была кафедра Владыки Макария. При нем я прослужил 12 лет.

При Хрущеве сильно притесняли. Почти как в 30-е годы. Налогами совсем замучили. Хотели даже описать мое имущество. Пришел уполномоченный, а ему говорят: «Вот его тумбочка, вот его койка, описывайте». Тот постоял, постоял и ушел. Пытался я как-то усовестить инспектора райфинотдела: «Я инвалид, мне такую сумму трудно заработать. Если бы из вашей зарплаты вычитали столько, вы бы по-другому заговорили». А она сказала: «Уйдите из церкви». «Как вы можете предлагать мне такое? — ответил я. — Это мое дело, моя жизнь, я с этим родился».

Чего только я не повидал за 50 лет служения… Помню: иду к Пасхальной заутрене, а со стороны райисполкома к церкви направляется компания молодежи с гитарами и гармошкой. Впереди женщина в красном с флажком в руке. Поравнялись они с храмом и запели: «Не надо нам монахов, не надо нам попов, мы на небо залезем, разгоним всех богов». Это в 60-е годы. Но с Божией помощью все побороли, все одолели…

С детства вдохновленный примером отца, который, несмотря на все испытания, пронес веру через всю жизнь и не отрекся от Бога, будущий священник Николай тоже никогда не мыслил свою жизнь без Господа. «На фронте, — рассказывал он Вячеславу Валькову, — пришел ко мне политрук полка и спросил: «Ты почему не партийный?» А я был сержантом, командиром зенитного пулеметного отделения. Отвечаю: «Некогда было об этом подумать». — «А ты подумай. Я еще приду». И действительно пришел.

Тогда я говорю: «Знаешь что, милый мой, ты с этим не ходи ко мне больше. Я какой есть, такой и умру. Вот мой пулемет, вот моя земля, вот мой расчет. Позади Москва, я ее люблю. Умру, а немца сюда не пущу. Я в Бога верю и не только верю, но и люблю Господа. Поэтому не могу я быть партийным». А он мне и говорит: «Вера членству в партии не мешает». «О, нет, — отвечаю, — у вас там записано, что коммунист должен вести антирелигиозную пропаганду. Двоедушным я быть не могу». Тогда он подумал, пожал руку, сказал: «Молодец!» и ушел. Больше никто никогда не уговаривал меня вступить в партию.
— А до этого разговора знали, что вы верующий?
— Знать не знали, скорее догадывались. Однажды ко мне подошел солдат из моего расчета, москвич. Подал мне руку и сказал: «Коля, спасибо тебе!» Может быть, только благодаря тебе мы еще и живы» (В. Вальков «С Божией помощью все одолели. Воспоминания отца Николая Колосова»). Может быть, благодаря таким людям, как отец Николай Колосов, до сих пор еще жива Россия.

Радистка, цветовод, монахиня матушка София (Ошарина)

Когда человек глубок, открыт и ясен душой, когда он прожил достойную жизнь и оставил после себя что-то поистине прекрасное, его вспоминают неизменно добрым словом. Матушка София (Ошарина) оставила после себя добрую память. И цветы. «Замечательный мастер, слава и гордость декоративного садоводства Зеленодольска, — так отзывалась о матушке Людмила Яровая, заслуженный агроном республики Татарстан. — Дипломированный агроном, выпускница Алма-Атинского сельхозинститута, она обладала душой художника и золотыми руками… Ее фантазиям не было предела, недаром все зеленодольцы и гости без устали любуются купами цветущих каштанов, голубыми елями, которые так удачно вписались в атмосферу города и окружающую природу».

А кому-то запомнилась матушка София — в миру Екатерина Михайловна Ошарина — в первую очередь как участник Великой Отечественной, радистка и партизанка, дошедшая до Берлина. «Девчонкой уйдя на фронт, она прошла тысячи километров по дорогам войны, участвовала во многих сражениях. Глядя на ее военные фотографии, никак не скажешь, что эта невысокая хрупкая девочка весом в 40 килограммов под ураганным вражеским огнем могла нести на себе и автомат, и вещмешок, и 20-килограммовую рацию за спиной» (А. Пушкин «Страшно ли там было, на войне?»).

Екатерина Ошарина еще до войны собиралась посвятить себя цветоводству. «Когда началась Великая Отечественная, — рассказывала матушка София, — я окончила четыре курса плодоовощного факультета Алма-Атинского сельхозинститута по специальности «цветоводство». Нас с первого курса уже к войне готовили: кого на медсестру, кого на радиста… Я попала в радисты. Был абсолютный слух. Перед отправкой на фронт мы еще месяц учились на стрелков-радистов. Но у меня всего 12 вылетов было, большинство же фронтовых дорог пройдено по земле. В начале 1942 года наша часть попала в район под Москвой».

Красивая, мирная профессия была забыта. Потом, после войны, Екатерина вернется к ней, но сейчас… «Работали больше по ночам, по 6-8 часов, — вспоминает матушка. — В эфире — тысячи радиостанций, и среди всего этого надо найти голос своей. Ошибешься — и все… Немцы пеленговали и старались уничтожить радистов. Поэтому станции чаще в лесу останавливались. И их надо было охранять. Стоишь, лес шумит вокруг. Как посторонний шум — кричишь: «Стой, кто идет!» А никого нет, никто не отвечает, и только ждешь: вот сейчас, сейчас — раз, ножом сзади! Что, не страшно? Еще как! И только про себя все время: «Господи, спаси. Господи, помоги, Господи, сохрани…»

Радистка Ошарина была из тех, кто проходил фронтовые дороги с молитвой в сердце. И Господь сохранил Екатерину, услышал ее молитвы — она вернулась с войны. «Крестики на груди носили, — продолжает матушка София. — А церквей за всю войну нигде, кроме как в Орле, не встречали. В деревнях они все сожженные были. Орел никогда не забуду: большой храм на горе. Внизу вокзал, весь разбитый, вокруг все в руинах, а церковь уцелела. Помню и батюшку: небольшого роста, с необыкновенными, какими-то лучистыми глазами… Мы постояли, помолились, как могли, — за месяцы военного бытия уж все позабыли. А больше нигде церквей не встречали.

…А что было, когда через Днепр переправлялись! В Могилеве, после переправы, кругом трупы — идти было невозможно, их тысячи лежат… вот, вот, здесь! Кто-то еще жив, хватает тебя снизу, с земли: «Сестричка, помоги!» А ты с радиостанцией, надо быстрее вперед, связь налаживать. А они там так и остались, без помощи… В нашем подразделении из 25 человек выжили только двое. Вспоминать тяжело. …Как жили? В палатках, землянках. Только одна часть уйдет, после нее — сплошные вши. Помыться чаще всего негде было. В Гжатске нас окружили, неделю не могли выйти. Кругом немцы, есть было нечего. Снимали и варили ремни. С трудом нас оттуда вытащили».

Участвовала радистка Екатерина Ошарина и в Курской битве. Об этом матушка рассказывает так: «Накануне Курской битвы нас в составе 125-го специального батальона связи перебросили в город Орел. К тому времени от города уже ничего не осталось, все горело, рушилось. Я помню только два уцелевших здания — церковь и железнодорожный вокзал. На окраинах кое-где сохранились какие-то сараи, в которых ютились выжившие. Груды битого кирпича, ни одного деревца в целом огромном городе, постоянные обстрелы и бомбежки. При храме был священник и несколько оставшихся с ним женщин-певчих. Вечером весь наш батальон вместе с командирами собрался в храме, батюшка начал служить молебен. Мы знали, что нам предстоит наступление на следующий день. Вспоминая своих родных, многие плакали. Страшно…

Нас, девчонок-радисток, было трое. Остальные — мужчины: связисты, катушечники. Наша задача — наладить самое главное, связь; без связи конец. Сколько в живых из нас осталось, не могу сказать, ночью нас разбросали по всему фронту, но думаю, что немного. Потери у нас были очень большие. Почти все девчонки погибли. Меня вот Господь сохранил…» Жизнь, которую на войне сохранил ей Господь, Екатерина Ошарина посвятила Богу. И любимому делу. Приняв постриг, став матушкой Софией, она занялась в обители разведением цветов. Это ее заботливыми руками, — по словам архимандрита Всеволода (Захарова), — выращены тысячи и тысячи цветов, которые так радуют многочисленных паломников…

По словам схиигумена Сергея, «матушка София известна очень многим людям, даже тем, кто никогда не был в церкви. Потому что жители Зеленодольска знают, что Екатерина Михайловна Ошарина занималась озеленением города так, что он превратился в цветущий сад. Но самое главное, что по центральной улице, сплошь — от одного конца до другого, — тянулась лента цветов. Зеленодольск действительно оправдывал свое имя… Многие предлагали матушке Софии более выгодные места для ее поля деятельности, но всякий раз она отказывалась и говорила, что из монастыря она никогда не уйдет. Но в то же время она щедро делилась саженцами, семенами… Поэтому наши подворья и в Больших Ключах, и в Казани, Ильинке, Зеленодольске, следуя традициям монастыря, имеют сегодня на своих территориях цветущие клумбы и зеленые насаждения…

Можно сказать, что матушка София посвятила всю свою жизнь сотворению красоты. И красоты не искусственной (как иногда делается за счет обилия блестящих ярких мигающих украшений), — нет, для создания красоты она использовала живую природу. То есть в монастыре, посвященном Богу, она использовала творения Божии — цветы и растения. Поэтому ее труд, безусловно, сравним и равноценен молитве». Сотворению красоты посвятила свою жизнь инокиня, чья молодость была омрачена уродством войны. Она и сражалась за то, чтобы в послевоенной жизни залечились все раны, чтобы на выжженной войной земле снова выросли цветы. Сражалась с молитвой в душе, с упованием на Господа.

продолжение

По материалам книги В. Зоберн «Бог и Победа: Верующие в Великих войнах за Россию», М., «Эксмо», с. 325 – 343.