Блокада Ленинграда — одна из самых трагических страниц Великой Отечественной войны. В 1941 году Северная столица была взята в кольцо немецкими, финскими и испанскими войсками с участием добровольцев из Северной Африки, Европы и военно-морских сил Италии.

К этому времени в городе не было достаточных запасов продовольствия и топлива, и за 872 блокадных дня сотни тысяч ленинградцев погибли от голода и холода. Непрерывные артобстрелы и бомбежки, темнота и лютый холод, голод, сводящий людей с ума… И только Дорога жизни через Ладожское озеро связывала Ленинград с теми, кто был на Большой земле. Как говорил священник Валентин Бирюков, блокада — это все условия для смерти, только для смерти, а для жизни ничего нет…

В таких условиях человеческая душа нередко освобождается от всего наносного и обращается к Тому, кто может укрепить дух в истаивающем человеческом теле. Нет ничего удивительного, что в осажденном Ленинграде религиозность среди населения была высока, и что еще раньше официального сближения верхов с Церковью изменилось отношение к религии у властей города. Политика безбожия была забыта. О многом говорит тот факт, что даже в лютую зиму 1941-1942 годов, когда город вымирал от голода и холода, его власти снабжали православные храмы мукой и вином для совершения богослужений — пусть даже богослужебные просфоры, по воспоминаниям, были крошечными, «с пуговицу».

В 1942 году приходское духовенство получило возможность продолжить служение. Как и в Москве, в том же 1942 году был разрешен Пасхальный крестный ход вокруг храмов с зажженными свечами. В последующие годы на Церковь стали клеветать, говоря, что она якобы использовала народное горе, чтобы укрепить собственный авторитет. Но клеветники забывают, что батюшки, служившие в ленинградских храмах из последних сил, так же, как и все, переносили голод, обстрелы и бомбежки, терпели невыносимые лишения и умирали.
Умирали верующие, как и неверующие — страшная смерть, царящая внутри блокадного кольца, ни для кого не делала исключений. Сильно поредел штат Никольского кафедрального собора, в его хоре к февралю 1942 года из 34 певчих осталось только три человека, регент умер прямо за богослужением. Скончались звонарь А.А. Климанов и келейник митрополита Алексия (Симанского) инок Евлогий. Умер от голода приписанный к Никольскому собору протоиерей Николай Измайлов.

В декабре 1941 года протопресвитер Спасо-Преображенского собора Алексий Абакумов писал: «Температура 38,8. Назначен постельный режим. К Воскресенью мне не встать. Священник скончался… Умерли протоиереи Петр Георгиевский и Иоанн Громов, председатель собора Е.Д. Балашева, помощник регента И.В. Лебедев и еще 10 человек служащих. Из 100 соборных певчих в живых осталось только двадцать человек. Шкаровский М.В. в работе «Вклад Ленинградской епархии в победу над фашизмом» отмечает, что от голода в дни блокады умерли 20 из 50 священнослужителей. Но, несмотря на голод и холод, несмотря на то, что храмы нередко подвергались артобстрелам, священники по велению своей живой веры до последнего исполняли пастырский долг.

В Преображенском соборе к началу войны было шесть членов клира, к весне 1942-го осталось только двое — протопресвитер Павел Фруктовский и протодиакон Лев Егоровский. Даже в самое трудное время блокады они продолжали совершать богослужения, хотя оба жили далеко от храма: настоятель на Васильевском острове, у Смоленского кладбища, а протодиакон — за городом, в Парголове. Отец Павел служил на пределе возможностей, совершая богослужения и требы.

Осенью 1943 года прихожане, ходатайствуя о награждении священника Павла Фруктовского медалью «За оборону Ленинграда», рассказывали: «…в зиму 1941-42 годов, когда отсутствовало трамвайное сообщение, а живет отец Павел от собора в 15 км, он, опухший от недоедания, в возрасте 65 лет, ежедневно посещал собор, он был единственный священник, временами он приходил на службу совсем больной, и домой уже не мог возвращаться, и ночевал в холодном соборе». Архимандрит Владимир (К.Д. Кобец) вспоминал, что «рисковал своей жизнью под обстрелом, а все-таки старался не оставлять служение и утешать страждущих людей, которые пришли помолиться Господу Богу. В храме стекла падали на голову, а я не останавливал службу».

72-летний протоиерей Иоанн Горемыкин, настоятель Свято-Димитриевской церкви в Коломягах, каждый день пешком приходил в свой храм с Петроградской стороны, чтобы совершать литургию. Даже совсем обессилев, священник не отказался от совершения богослужений и его привозили в церковь на санках. Как настоящий христианин, отец Иоанн нередко отдавал голодающим собственный паек — в буквальном смысле отдавал последнее. При этом он глубоко любил свою Родину, благословлял земляков идти на фронт, а своему сыну Василию, занимавшему должность главного инженера на одном из военных заводов, сказал: «Как это так, все идут защищать Родину, а мой сын будет отсиживаться?» И сын ушел воевать. Об этом узнал маршал Л. А. Говоров, командующий Ленинградским фронтом, и специально приезжал в коломяжскую церковь, чтобы поблагодарить отца Иоанна.

О священнике Никольского собора протоиерее Владимире Дубровицком рассказывала его дочь, балерина Кировского театра: «Всю войну не было дня, чтобы отец не пошел на службу. Бывает, качается от голода, а я плачу, умоляю его остаться дома, боюсь, упадет где-нибудь в сугробе, замерзнет, а он в ответ: «Не имею я права слабеть, доченька, надо идти, дух в людях поднимать, утешать в горе, укреплять, ободрять». И шел в собор. За всю блокаду — обстрел ли, бомбежка ли — ни одной службы не пропустил».

Митрополит, впоследствии Патриарх Алексий (Симанский), переживший блокаду вместе со своей паствой, в 1945 году после литургии в Николо-Богоявленском Морском соборе обратился к верующим с такими словами: «Вспоминается, как под грохот орудий, под страхом смерти вы спешили в этот святой храм, чтобы излить перед Господом свои скорбные чувства… Вспоминаю я, как мы совершали богослужения под грохот разрывов, при звоне падающих стекол, и не знали, что с нами будет через несколько минут… И хочется мне сказать: «Град возлюбленный! Много горького пришлось пережить тебе, но теперь ты, как Лазарь, восстаешь из гроба и залечиваешь свои раны, а скоро и предстанешь в прежней красоте…» И будем молиться, чтобы Господь простер благословение Свое над Русской Церковью и над дорогой Родиной нашей». Труды и нравственный подвиг ленинградского духовенства оценило и советское правительство, наградив многих священников во главе с митрополитом Алексием медалями «За оборону Ленинграда».

К сожалению, в советское время, из года в год, празднуя Победу, ничего не рассказывали о том, сколько воинов, защищавших Дорогу жизни, участвовавших в прорыве блокады, приняло после войны священнический сан. Один из них — протоиерей Борис Аполлинариевич Тихонравов, служивший на Серафимовском кладбище, а до этого 13 лет — во Всеволожской Троицкой церкви. В воспоминаниях его дочери, переданных в архив Санкт-Петербургской епархии, рассказывается и о его участии в войне.

«По внешнему виду, благородной осанке и строгому поведению в отце Борисе всегда и везде узнавали духовное лицо. Поклон, крестное знамение, сосредоточенное выражение лица — во всем легко узнавался классический стиль, свойственный потомственному духовенству… 17-летним юношей он приехал в Ленинград, окончил шоферские курсы. Был призван на службу в армию, и, не успев дослужить срок, оказался на фронте: началась Великая Отечественная война. Он доставлял продукты на грузовике в блокадный Ленинград по Дороге жизни через Ладожское озеро, служил в пехоте, в танковых войсках. Окончил войну в Берлине в 1945 году.

В семье сохранилась сложенная вдвое бумажная икона Святителя Николая Чудотворца, которую отец Борис носил зашитой в своей шинели всю войну. Чудотворной ее называл сам отец Борис. Он не сомневался, что ею был убережен от смерти и от серьезных ранений. Ранения средней тяжести были, один осколок так и остался в ноге».

Оставил воспоминания о страшных днях блокады и протоиерей Борис Пономарев. «На второй день войны я был призван на защиту нашей Родины, — вспоминал отец Борис. — Причастился в Николо-Кузнецком храме и на другой день был направлен на Ленинградский фронт… У меня не было родителей, меня благословила старушка 92 лет, дальняя родственница, и сказала: «Ты будешь жив, люби и защищай Родину…»

В самое тяжелое время блокады Ленинграда я получил от нее письмо: «Дорогой Боря, как вам приходится переживать, но мы молимся и надеемся на милость Божию. Бог милостив, а враг будет изгнан. Вчера у нас во дворе упала бомба, стекла все выбиты. Мы также переносим тяжесть войны. Я часто бываю в храме и молюсь за воинов и шлю тебе материнское благословение».

Меня спрашивают: какое ваше самое сильное впечатление от войны? В самое тяжелое время блокады Ленинграда… недалеко от входа на кладбище мы увидели девочку лет 13-ти, склонившуюся и стоявшую на одном колене. На ней была шапка-ушанка, и вся она была немного занесена снегом, а сзади на санках был труп женщины, умершей от голода, — видимо, мать девочки, которую она не успела похоронить (и замерзла сама). Эта страшная картина потрясла меня на всю жизнь…»

40 лет служил в храмах Ленинграда протоиерей Николай Федорович Пермяков. В его личном деле подшито несколько листочков воспоминаний о пребывании на фронте. «Война — слово, с которыми связано самое ужасное: человек идет на смерть. Наступило воскресенье 22 июня 1941 года. В этот день наше предприятие работало, ибо выходной у нас был понедельник. Утром, как всегда, все пришли на рабочие места. Время приблизилось к полудню… вдруг из всех репродукторов раздалось: «Внимание, внимание! Сейчас будет правительственное сообщение». Мы услышали о начале войны.

Я пошел защищать страну добровольцем-ополченцем. Дивизия так и называлась — 2-я Гвардейская добровольческая. Ленинград мы покидали в конце июля. Меня провожала мама. Раздалась команда: «Родные, прощайтесь!» Мама была верующей и благословила меня, а потом со слезами отошла в сторонку. Стояли мы за Павловском в селе Федоровское. 3 октября 1941 года я был ранен в голову и контужен на станции Александровка. Меня перевязали и отправили в Ленинград в глазной госпиталь.

После излечения нас через Ладогу по Дороге жизни переправили на Волховский фронт, стоявший в обороне. Именно тогда Ставка решила воинам из Ленинграда обеспечить отдых и поправку. Так я попал в школу младших командиров при 286-й стрелковой дивизии. Закончив ее с отличием в апреле 1942 года, получил звание сержанта. Меня оставили в Учебном батальоне для подготовки следующего набора. В августе 1942 года, когда Волховский фронт начал подготовку наступления для соединения с Ленинградским фронтом, мы, молодые командиры, были распределены по действующим частям. В первом же бою меня сильно ранило в руку — с повреждением нерва. В госпитале мы узнали, что попытка соединения не удалась.

Подлечившись в госпитале г. Череповца, я вновь попал на Ленинградский фронт. Переправляли нас через Ладожское озеро. Воевал в отдельном пулеметном батальоне 142-й Краснознаменной стрелковой отдельной дивизии. За прорыв блокады я был награжден орденом Отечественной войны II степени. Но стоило мне это тяжелого ранения в обе ноги, которое я получил во время прорыва около 8-й ГЭС. И опять пришлось держать путь через Ладогу — последним транспортом, так как Ладога уже «распустилась», то есть лед стал рыхлым. С этим ранением я попал в Новосибирск, где ВТЭК признала меня инвалидом Отечественной войны III группы. В Ленинград вернулся в 1944 году. Лишь только открылись духовные школы, сразу поступил в 1945 году на богословско-пастырские курсы, которые на следующий год были реорганизованы в Духовную семинарию и, окончив ее, стал священником» (О. Ходаковская «Дыхание великой войны»).

Пасха 1942 года в Ленинграде

Первая военная Пасха выпала на 5 апреля — в тот день исполнилось 700 лет со дня разгрома немецких рыцарей в ледовом побоище святым благоверным князем Александром Невским — небесным покровителем Ленинграда. Это подчеркнул митрополит Алексий в своем Пасхальном послании. Исстрадавшийся, обезлюдевший, на треть вымерший город все-таки праздновал Светлое Христово Воскресение. Хотя и не куличи, но маленькие кусочки хлеба люди приносили освещать в храмы. Большое воодушевление вызвало у верующих разрешение провести пасхальный крестный ход.

«…А тем временем асы Гитлера ворвались в Пасхальную ночь Ленинграда и сеяли смерть и ужас. Они выбрали именно эту ночь. Они готовились к ней полтора месяца, эти негодяи, для которых нет ничего святого, ничего такого, что могло бы тронуть их сердца. Это было вероломное нападение, продиктованное не только войной, но и бешеной ненавистью к свободной совести, к тому, что теплится в русских сердцах, к вере людской в лучшее и светлое, ко всему, что называется человеческими чувствами. Как они боятся этих человеческих чувств! По собственному признанию одного фашистского главаря из ставки Гитлера, они боятся всего и всех: нашей молодежи, наших женщин, все русское их страшит и приводит в ярость; они боятся русских священников и православия и христианства вообще…

Черная фашистская совесть послала асов в ночь под Пасху бомбить Ленинград. В Пасхальный день она же наводила дула орудий, которые бессмысленно жестоко били по городу, по его домам, по детям, женщинам и мужчинам. Эта же самая черная совесть злодеев сжигала храмы, наполненные пленными бойцами и мирными людьми; эта же самая звериная, не рассуждающая злоба терзала наших детей, тела наших женщин.

История знала множество злодеев и совершенных ими злодейств. Мы знаем, чего стоила Варфоломеевская ночь и что она повлекла за собою. Мы помним бесценные сокровища Бельгии, Голландии, Франции, сожженные отцами фашистов в прошлую войну. Никогда свободное и честное человечество не забудет злодеяний, которые совершили их дегенеративные, звероподобные дети, носящие на рукаве эмблему своего зверства — свастику. Мы не забудем всех бомб, сброшенных на наши дома, и особенно тех бомб, что были сброшены в эту ночь, когда свободная совесть свободных русских людей, верующих в Бога, верующих в Христа, трепетала в молитвенном горении…» (Н. Моршанский. Цит. по книге «Правда о религии в России»).

По материалам книги В. Зоберн «Бог и Победа: Верующие в Великих войнах за Россию», М., «Эксмо», с. 403 – 435.