Для немцев к середине 1944 г. положение на Западном и Восточном фронтах было крайне неблагоприятным. «11 июля Кан пал. 17-го автомобиль Роммеля по дороге на передовую подвергся атаке английского самолета; шофер получил тяжелые ранения, а сам фельдмаршал был выброшен из машины и получил перелом черепа и другие травмы. Его положили в госпиталь, а Западный фронт потерял самого сильного полководца.

В Нормандии западные союзники собирали атакующие силы для того, чтобы прорваться через захваченные ими предмостные укрепления, и ситуация была там чрезвычайно напряженной. А происходящее на Восточном фронте грозило нам вообще гигантской катастрофой.

22 июня русские силами ста сорока шести стрелковых и сорока трех танковых дивизий перешли в наступление по всему фронту группы армий «Центр» (фельдмаршал Буш). Это наступление русских оказалось успешным. К 3 июля они дошли до северного края Припятских болот и до линии Барановичи-Молодечно-Козяны. Они безостановочно наступали, причем их наступление затрагивало уже и зону группы армий «Север», и к середине июля они дошли приблизительно до линии Пинск-Пружаны-Волковыск-Гродно-Ковно-Дюнабург-Плескау.

По направлениям основного удара — на Варшаву через Вислу и на Ригу — они продвигались вперед, и казалось, ничто их не остановит. С 13 июля они вели атаки уже на группу армий «А» и заняли территорию до линии Перемышль — река Сан — Пулавы на Висле. В результате этого наступления группа армий «Центр» была разгромлена. Мы потеряли около 25 дивизий.

Из-за этих событий Гитлер в середине июля перенес свою ставку из Оберзальцберга в Восточную Пруссию. На разгромленный фронт были брошены все, кого только можно было собрать. Фельдмаршал Модель, командовавший группой армий «А», получил под командование также и группу армий «Центр» вместо фельдмаршала Буша — а точнее, не группу армий, а то пространство, где недавно была группа армий. Поскольку двумя группами армий командовать он не мог, то командующим группой армий «А» был вместо него назначен генерал-полковник Гарпе.

Гарпе — бывший танковый офицер вестфальского происхождения, спокойный, надежный, храбрый и решительный. Это был рассудительный и трезво мыслящий человек, тоже вполне подходящий для выполнения порученной ему задачи. Своим восстановлением Восточный фронт обязан в первую очередь великолепному руководству этих двух генералов. Конечно, на это требовалось время. А между тем произошло событие, которое могло перечеркнуть все наши усилия по спасению родины.

В результате побед русских, и отсутствия у нас каких бы то ни было резервов над Восточной Пруссией нависла угроза вторжения. Поэтому 17 июля я, воспользовавшись полномочиями главнокомандующего танковыми училищами, приказал, чтобы из Берлина были присланы все боеспособные учебные части из Вюнсдорфа и Крампница в укрепрайон Лётцен в Восточной Пруссии.

18 июля ко мне явился один знакомый генерал люфтваффе и сообщил, что главнокомандующий западной группой войск фельдмаршал фон Клюге хочет договориться с западными державами о сепаратном мире без ведома Гитлера и в ближайшее время намеревается установить прямой контакт с противником. Меня эта информация просто ужаснула. Я сразу понял, какое воздействие окажет этот поступок Клюге на наш дрожащий Восточный фронт и на будущее всей Германии. Наша оборона рухнет и на востоке, и на западе, и русские беспрепятственно бросятся вперед. Мне до того момента просто не приходило в голову, что фронтовой немецкий генерал может пойти на такие действия, прямо противоречащие воле главы государства.

Я не мог до конца поверить в услышанное и спросил своего собеседника, из каких источников исходит эта информация. Он отвечать на этот вопрос отказался; не сообщил он также и того, зачем он мне все это рассказал и какого эффекта рассчитывал таким образом добиться. Когда я спросил, в ближайшем ли будущем планируется совершение этих действий, он ответил, что нет. Так что у меня оставалось время поразмыслить… Если я просто перескажу услышанное Гитлеру без ссылок на источник, то могу ведь и безосновательно оклеветать фельдмаршала фон Клюге. Если я сохраню услышанное в тайне, а это окажется правдой, то часть вины за печальные последствия свершившегося ляжет и на меня. Принять правильное решение было чрезвычайно тяжело.

19 июля я побывал в противотанковых частях Алленштайна. Там меня позвали к телефону. Начальник моего штаба, генерал Томале, просил меня дня на три отложить переброску учебных танковых частей из Берлина в Восточную Пруссию, приказ о которой был уже отдан. Его об этой отсрочке попросил по телефону генерал Ольбрихт, начальник общего отдела армии, так как на следующий день, 20 июля 1944 года, под Берлином должны были состояться учения под кодовым названием «Валькирия», в которых следовало принять участие всем резервным и учебным соединениям, и без танковых частей эти учения проходить не могли.

Кодовое наименование «Валькирия» относилось к учениям по отработке действий по уничтожению воздушного десанта противника или подавлению беспорядков внутри страны. Томале уверял меня, что ситуация в Восточной Пруссии сейчас не критическая и что с прибытием частей, о которых шла речь, вполне можно повременить дня два-три, и я с неохотой дал согласие отпустить их на учения.

Позже в этот день я побывал в резервных частях в Торне, а утром 20 июля выехал в Хохензальцу на инспектирование дислоцированных там противотанковых частей. Вечер этого дня я провел дома, в Дайпенхофе. Я вышел прогуляться, и с прогулки меня вернул посыльный на мотоцикле, сообщив, что ожидается телефонный звонок из верховной Ставки. Вернувшись домой, я узнал, что по радио передали о том, что на Гитлера было совершено покушение. После полуночи я разговаривал по телефону с генералом Томале; он вкратце перечислил известные ему факты о покушении, сообщил мне имя убийцы и передал приказ Гитлера явиться на следующий день к нему в Ставку, чтобы он мог назначить меня на место Цейтцлера. В 8.00 21 июля меня будет ждать в Хохензальце самолет, чтобы отвезти в Восточную Пруссию.

Гитлер не планировал изначально делать преемником Цейтцлера меня, поскольку наши отношения нельзя было назвать безоблачными. Он назначил меня на эту не особенно завидную должность только потому, что покушение вывело из строя того человека, которого он действительно хотел на ней видеть (генерала Буле). Поэтому все далеко идущие выводы, которые сделали из моего назначения противники Гитлера после войны, лишены оснований. Это либо плоды воображения, либо злобные домыслы. И даже самые злостные сплетники должны признать, что возможность взять на себя ответственность за исправление положения на Восточном фронте в июле 1944-го — а ведь именно эта задача стала бы главной для каждого, кто принял бы эту историческую должность, — вряд ли была такой уж притягательной.

Меня часто спрашивали, почему я согласился принять такой пост. Ответ тут простой: мне приказали. Как покажет дальнейшее описание, Восточный фронт находился на краю гибели, от которой необходимо было спасти миллионы немецких солдат и мирных граждан. Отказавшись спасать восточные армии и мою родину, Восточную Германию, я всю оставшуюся жизнь ощущал бы себя подлым трусом. Тот факт, что мне так и не удалось этого сделать, будет тяжким грузом лежать у меня на душе всю оставшуюся жизнь. Вряд ли кто-нибудь сильнее меня переживает за судьбу наших восточных территорий и их невинных, отважных, честных и доблестных жителей. В конце концов, я и сам пруссак.

21 июля 1944 года я вылетел из Хохензальцы в Лётцен. По прибытии я тут же переговорил с Томале, который пересказал мне свою беседу с Гитлером и описал покушение. Затем я пообщался с фельдмаршалом Кейтелем, генерал-полковником Йодлем и генералом Бургдорфом, преемником Шмундта, тяжело раненного бомбой, на должности главного адъютанта Гитлера и начальника службы личного состава армии; они вкратце ввели меня в курс дел относительно моего назначения на пост начальника Генерального штаба армии. Главную проблему теперь представляла почти полная замена всех офицеров, занимающих штабные должности в ОКХ, поскольку одни из них были ранены во время покушения, другие подозревались в участии в заговоре и были арестованы, третьих я уже знал не с лучшей стороны, а остальные не имели необходимого фронтового опыта.

Перед этой встречей я пообещал приступить к исполнению своих новых обязанностей в здании штаба главного командования сухопутных сил в 16.00. После разговора с офицерами ОКХ около полудня я явился к Гитлеру. Он был в плохом состоянии, из уха у него текла кровь, а правая рука висела на перевязи. Но он был невероятно спокоен, разговаривая со мной. Он возложил на меня обязанности начальника Генерального штаба армии и сообщил, что у него в последнее время появилось недовольство моим предшественником, Цейтцлером. Цейтцлер пять раз просил освободить его от занимаемой должности; в военное время такие просьбы недопустимы, и высокопоставленные генералы не должны иметь больше прав на отказ от службы, чем солдаты на передовой, — последние же не могут взять и уволиться, если им что-то не нравится. Так что мне сразу было строго запрещено требовать отставки.

После обсуждения военных вопросов Гитлер добавил еще несколько личных замечаний. По его словам, моя жизнь находится в опасности, поэтому он придал мне охрану из сотрудников тайной полевой полиции. Они тщательно обыскали мою квартиру и мои автомобили, но ничего подозрительного не обнаружили. Однако я все равно, впервые за всю свою военную карьеру, решил, что мне нужен телохранитель. Поэтому я распорядился, чтобы надежные солдаты из числа моих танкистов несли охрану моей квартиры и моего штаба, чем они и занимались преданно до самой моей отставки. Время от времени состав охраны менялся.

Затем Гитлер посоветовал мне пройти осмотр у своего личного врача, Морелля. Его волновало плохое состояние моего сердца, и он хотел, чтобы Морелль сделал мне уколы. Я сходил к нему на консультацию, но, посоветовавшись потом со своим берлинским врачом, отказался от предложенных уколов. Достаточно было посмотреть на Гитлера, чтобы с опаской отнестись к лекарскому искусству доктора Морелля.

Взрывом Гитлеру повредило правую руку, барабанные перепонки и евстахиеву трубу на правом ухе. От этих травм он оправился достаточно быстро. Его болезнь, внешние проявления которой — трясущаяся левая рука, дрожь в левой ноге — были заметны каждому, не имела ничего общего со взрывом. Но гораздо важнее физической оказалась моральная травма, нанесенная взрывом. И без того глубоко укоренившееся в нем недоверие к человечеству в целом и к офицерам и генералам Генерального штаба в частности после случившегося переросло в ненависть. Одним из последствий болезни, от которой он страдал, было неуловимое смещение моральных ценностей: в его случае суровость превратилась в жестокость, а страсть к блефу — в лживость.

Он лгал не задумываясь и был уверен, что другие ему тоже лгут. Он больше никому не верил. С ним и до этого уже трудно было иметь дело; теперь же общение с ним превратилось просто в пытку, и от месяца к месяцу положение становилось все хуже. Он часто выходил из себя и принимался сыпать непристойностями. Окружающие больше не оказывали на него сдерживающего влияния, потому что корректного и рассудительного Шмундта сменил придурковатый Бургдорф.

После визита к Гитлеру я зашел в «оперативную комнату», где произошло покушение, а оттуда отправился в ОКХ, в штабное здание, предоставленное начальнику Генерального штаба армии, где мне предстояло теперь работать. Здание было пусто. Меня никто не встречал. Осматривая комнаты, я нашел спящего солдата в штатском. Узнав, что его зовут Рихль, я послал его привести кого-нибудь из офицеров. Он убежал и вернулся, а с ним шел майор барон Фрейтаг фон Лорингхофен, которого я знал еще по службе в бронетанковых войсках, — он был моим связным офицером, когда я командовал танковой армией в 1941 году. Я попросил Фрейтага принять на себя обязанности моего адъютанта. Потом я решил связаться по телефону со штабами групп армий, чтобы узнать, как дела на фронте. В штабе было три телефона, и каково предназначение каждого из них, было непонятно. Я поднял ближайшую трубку. Мне ответил женский голос. Когда я назвался, она вскрикнула и бросила трубку. Мне пришлось какое-то время успокаивать телефонисток, прежде чем они соединили меня с кем надо.

Положение на фронтах было ужасным. Для того чтобы приступить к его исправлению, надо было сначала навести порядок в самом штабе ОКХ. Следующим шагом, необходимым для восстановления функций главного командования, было назначение офицеров на штабные должности. Первые несколько недель я занимался только налаживанием работы ОКХ. На решение других проблем у меня просто не хватало времени. Я даже не замечал многих событий, которые сейчас кажутся их участникам очень важными. Я был так занят, что ничего не знал о происходившем вокруг, за исключением положения на фронте.

Каковы же были истинные результаты покушения на Гитлера 20 июля? Человек, которого хотели убить, отделался легкими травмами. Его физическое состояние, и без того не идеальное, ухудшилось еще больше. Он навсегда утратил душевное равновесие. Все дурное, скрывавшееся в его душе, прорвалось наружу. Он больше не сдерживал себя. Если бы заговорщики хотели действительно повлиять на всю машину управления Германии, то устранять наряду с Гитлером надо было и наиболее видных чиновников национал-социалистического режима. Но никого из них не было там, где взорвалась бомба.

Убийства Гиммлера, Геринга, Геббельса или Бормана никто не планировал, не говоря уж о менее значимых фигурах. Заговорщики не потрудились обеспечить себе возможность осуществить свои политические планы даже в случае успешного покушения. Непосредственный убийца, граф Штауффенберг, на самом деле все хорошо понимал, о чем говорит тот факт, что он не стал осуществлять задуманное несколькими днями раньше, в Оберзальцберге, по причине того, что на встречу не явились Гиммлер и Геринг, которых он ждал. Я не знаю, почему 20 июля граф Штауффенберг все же решился на убийство, несмотря на то, что условия для достижения полного политического успеха так и остались невыполненными. Возможно, к этому его подтолкнул факт выдачи ордера на арест доктора Гёрделера.

Даже если бы Гитлер погиб и заговорщикам удалось бы захватить власть, им все равно потребовались бы верные войска. А у них не было в распоряжении ни единой роты. В результате они не смогли взять власть даже в Берлине, когда граф Штауффенберг явился туда с ложным известием о том, что убийство в Восточной Пруссии состоялось. Офицеры и солдаты частей, собравшихся на проведение учений «Валькирия», вообще не поняли, что происходит. Именно этим объясняется их «отказ действовать», на который позже ссылались заговорщики. Даже тот факт, что я согласился, хотя и совершенно по другим причинам, отложить отправку учебных танковых частей на фронт, не помог заговорщикам, потому что они побоялись делиться с командирами войсковых соединений своими планами.

И внешнеполитические условия, необходимые для успеха предприятия, отсутствовали. Между лидерами заговора и сколько-нибудь значительными представителями стран противника не было никакой связи. Ни один из лидеров неприятельских государств не выказывал ни малейшего желания договариваться с заговорщиками. Не будет преувеличением заявить, что в случае успеха покушения положение Германии не стало бы ни на йоту лучше. Наши враги хотели сокрушить не только Гитлера и нацизм.

От взрыва погибли: полковник Брандт, начальник оперативного отдела ОКХ, генерал Кортен, начальник Генерального штаба военно-воздушных сил, генерал Шмундт, главный адъютант Гитлера, и стенографист Бергер. Многие из офицеров ОКВ и ОКХ были ранены. Эти жертвы были никому не нужны. Следующими жертвами оказались те, кто принимал участие в заговоре или знал о нем, — вместе со своими семьями. На самом деле заговорщиками были лишь немногие из тех, кого осудили. Большую часть приговоренных составляли люди, что-то слышавшие о заговоре и умолчавшие из дружеской верности о подслушанных краем уха разговорах.

За верность друзьям эти люди заплатили лютой смертью. Первыми Фромм казнил лидеров заговора — тех, кто не застрелился сам, как генерал-полковник Бек, генерал-квартирмейстер Вагнер, генерал фон Тресков, полковник барон Фрейтаг фон Лорингхофен и многие другие, — графа Штауффенберга, Ольбрихта, Мерца фон Квирнхейма и фон Хефтена. Гитлер приказал судить всех обвиняемых одним трибуналом, так называемым «народным трибуналом». Для военных это означало, что их будет судить не военный трибунал, а особый суд из гражданских судей, так что их ожидают не военные приговоры, а особые приговоры, продиктованные Гитлером на основе ненависти и жажды мести. Апеллировать против таких приговоров в условиях диктатуры было не к кому.

Чтобы предать военных, обвиняемых в участии в заговоре или недонесении о нем, «народному трибуналу», сперва требовалось отправить их в отставку. Эти отставки проводились по результатам расследования военного трибунала, учрежденного по приказу Гитлера и названного «судом чести». Председательствовал в нем фельдмаршал фон Рундштедт, а входили в него Кейтель, Шрот, Крибель, Кирххайм и я. Я попросил, с учетом огромного количества дел, которые ждали меня как на моей новой должности, так и на должности генерал-инспектора бронетанковых войск, которая тоже осталась за мной, освободить меня от этой малоприятной обязанности. Мою просьбу оставили без ответа.

Мне удалось добиться лишь разрешения оставлять в качестве своего заместителя генерала Кирххайма, когда военные дела не позволяли мне лично присутствовать на судебных заседаниях. Сначала я вообще там не появлялся; потом ко мне подошел Кейтель и передал пожелания Гитлера, чтобы я хоть иногда присутствовал на заседаниях. Так что хорошо это или плохо, но на двух-трех из них мне пришлось побывать. И то, что я там услышал, повергало в печаль и уныние.

Предварительное расследование проводили Кальтенбруннер и группенфюрер СС Мюллер из гестапо. Первый был австрийским юристом, последний — баварским чиновником. Ни тот ни другой не были знакомы с офицерским корпусом. Мюллер испытывал к офицерам нечто среднее между ненавистью и чувством собственной ущербности, — в остальном это был холодный, расчетливый и честолюбивый человек. Кроме этих двоих, на судебных заседаниях присутствовали начальник службы личного состава армии генерал Бургдорф и его помощник генерал Мейзель. Они отвечали за соблюдение протокола, а заодно выполняли роль гитлеровских наблюдателей.

Протоколы судебных заседаний состояли в основном из признаний обвиняемых — признания эти были необычайно откровенны, поскольку офицеры представляли себе «суд чести» как суд людей, имеющих о чести одинаковые с ними представления. Они так и не поняли, что судят их не собратья-военные, а гестапо, люди с совершенно иным представлением о чести. Поэтому каждый, чье имя всплывало на допросе, тут же подвергался аресту.

Таким образом, гестапо быстро составило общую картину сети заговорщиков. И это еще не все. После их высказываний уже невозможно было выставить кого-либо из них невиновным в заговоре. В редких случаях, когда я присутствовал на судебных заседаниях, я всегда старался спасти кого только можно было. Но удавалось это, увы, крайне редко. Так же, как я, поступали Кирххайм, Шрот и Крибель. Фельдмаршал фон Рундштедт помогал нам, как мог.

У «суда чести» было лишь одно предназначение: он определял, передавать ли обвиняемого в руки «народного трибунала» с обвинением за участие в заговоре либо за недоносительство. Если выносилось решение о передаче, то соответствующий вид войск вермахта отправлял обвиняемого в отставку, и с этого момента тот подлежал не военному, а штатскому суду. Решения «суда чести» выносились только на основе имеющихся материалов, и проведение дополнительных допросов не допускалось.

Смертные приговоры, выносимые «народным трибуналом», приводились в исполнение через повешение, что для немецкого правосудия было беспрецедентно, тем более — для военного правосудия. До сих пор приговоренных к смерти военных расстреливали. Казнь через повешение — это заимствование из Австрии, и очень жаль, что она до сих пор еще осуществляется.

Задумывая заговор, каждый понимает, что если его план провалится, то его ждет казнь по обвинению в государственной измене. Но многие ли из приговоренных к смерти после июльского покушения понимали, что вообще творится? Нет, лишь очень немногие. Но так или иначе, для Гитлера все это не имело значения. Поэтому вышло так, что к смерти приговорили и тех офицеров, кто узнал о готовящемся заговоре лишь непосредственно перед покушением и не доложил своему начальству только потому, что не осознал всю важность полученной информации. Люди, ни в коей мере не являвшиеся сообщниками заговорщиков, были посланы на смерть только за то, что помогли другу, которого искала полиция.

Наверное, самым шокирующим случаем такого рода можно назвать историю генерала Хайстермана фон Цильберга, зятя уважаемого генерала фон Чишвица, моего бывшего инспектора и командира дивизии. 20 июля 1944 года Цильберг командовал дивизией на Восточном фронте. Его старший штабной офицер, майор Кун, служивший до этого в организационном управлении главного командования, о заговоре знал. Цильберг получил телеграмму, которой ему приказывалось немедленно арестовать Куна и под охраной отправить в Берлин. Цильберг разрешил Куну ехать одному, желая предоставить ему таким образом шанс. Кун же, вместо того чтобы воспользоваться предоставленной возможностью застрелиться, перебежал к противнику.

Цильберга арестовали и судили военным трибуналом, который вынес умеренный приговор. Но позже об этом узнал Гитлер. Он приказал провести дополнительное расследование с требованием смертного приговора, на том основании, что Кун, бывший сотрудник организационного управления ОКХ, имел доступ к секретным сведениям и тот факт, что он переметнулся к противнику, окажет чрезвычайно разрушительное воздействие на ход войны. В феврале 1945 года Цильберг был расстрелян. Второй зять моего несчастного боевого товарища погиб сходным образом: этого замечательного человека, генерала Готше, расстреляли за фразу о том, что нам уже не выиграть войны. Судьба приговоренных к смерти была горька, но еще горше — судьба покинутых ими близких. Им приходилось страдать от обвинений в причастности, и не многим из них удавалось помочь или хотя бы облегчить их страдания.

В общем, как ни посмотри, результаты покушения были ужасны. Я лично не приемлю убийства ни в каком виде. Наша христианская вера запрещает это самым недвусмысленным образом. Поэтому одобрить заговор с целью убийства я не могу. Помимо этой религиозной причины, необходимо добавить, что ни внутренняя, ни внешняя политическая ситуация не благоприятствовали успешному перевороту. Подготовлен он был из рук вон плохо, выбор людей на ключевые роли был неудачен. Движущей силой заговора был доктор Гёрделер, считавший, что переворот можно осуществить и без убийства. И он, и его товарищи по заговору свято верили, что действуют в интересах немецкого народа. Доктор Гёрделер выбрал уже людей на большинство ключевых постов в будущем правительстве. Он составил их списки в письменном виде и был столь неосторожен, что списки эти попали в руки гестапо.

Фельдмаршал фон Витцлебен был болен. Гитлера он люто ненавидел, но решимости, необходимой для осуществления путча в столь сложных обстоятельствах, у него не было. Генерал-полковник Гёппнер был отважным солдатом; однако у меня есть сомнения насчет того, что он полностью осознавал всю ответственность, которую взял на себя действиями 20 июля. Генерал Ольбрихт был первоклассным офицером и свою работу выполнял хорошо; но у него не было войск для осуществления переворота.

Перед 20 июля 1944 года план переворота обсуждался уже в течение нескольких лет. Количество людей, которые о нем знали, все увеличивалось. Неудивительно, что гестапо вышло в конце концов на одну из групп заговорщиков, и арест грозил им всем. Несомненно, именно это и подтолкнуло импульсивного графа Штауффенберга к совершению убийства, к шагу, на который он или кто-либо другой из конспираторов вряд ли решился бы в других обстоятельствах. Убийство не удалось. Но убийца об этом не знал и повел себя в дальнейшем более чем глупо. Роль во всем происходившем генерал-полковника Фромма, командующего резервной армией, неясна. Он в конце концов тоже ведь расстался с жизнью.

Генерал Генрих фон Штюльпнагель, военный комендант Франции, человек высочайших моральных принципов, которого я хорошо знал и всегда навешал, будучи в Париже, умер ужасной смертью. Но хуже всего была смерть фельдмаршала Роммеля (самоубийство), о которой я узнал только в тюрьме после войны, и, лишь узнав о ней, я полностью осознал масштабы произошедшей трагедии.

Конечно, теперь всегда будут спрашивать: а что было бы, если бы покушение удалось? На этот вопрос никто ответить не может. Не подлежит сомнению только один факт: большая часть немецкого народа все еще верила в Адольфа Гитлера и была бы убеждена, что с убийством фюрера совершивший его устранил единственного человека, который мог бы привести войну к благоприятному завершению. Таким образом, смерть Гитлера вызвала бы народное негодование, направленное в первую очередь против офицерского корпуса, генералов и Генерального штаба, и народ не утих бы с окончанием войны. Ненависть и презрение народа обрушились бы на солдат, которые в условиях борьбы нации за существование нарушили присягу, убили главу правительства и оставили корабль посреди шторма без капитана. И вряд ли в этом случае по завершении войны нас ждало бы лучшее отношение со стороны победителей.

Следующий вопрос: а что же тогда надо было делать? На это я могу ответить так. О сопротивлении режиму Гитлера говорилось и писалось очень много. Но кто из этих говоривших и писавших мог бы добраться до Гитлера, кто из них хоть раз на самом деле отказался выполнять его волю? Кто из них отважился хоть раз выразить в присутствии Гитлера мнение, противоположное мнению диктатора, и поспорить с ним? Вот что надо было делать. За все те месяцы, что я бывал на собраниях у Гитлера и на бесчисленных совещаниях по военным, техническим и политическим вопросам, на которых он присутствовал, возражать ему осмеливались лишь немногие, и из этих немногих мало кто сейчас остался в живых.

Я не могу назвать «бойцами Сопротивления» тех, кто лишь шептался в коридорах, порицая Гитлера и подталкивая других к действиям. Если человек был в чем-то не согласен с Гитлером, ему надо было говорить об этом при первой же возможности. В первую очередь это относится к тому времени, когда такие слова еще могли оказать воздействие — то есть до войны. Каждый, кто видел, что политика Гитлера непременно приведет к войне, и понимал, что войну надо предотвратить, потому что она принесет нашей стране только бедствия, каждый был обязан найти возможность сказать об этом и Гитлеру, и немецкому народу, пока война не началась. Тот, кто не мог сделать этого, находясь в Германии, должен был обратиться в таком случае из-за рубежа. Сделал ли это хоть кто-то из авторитетных людей?»

Из  книги Г. Гудериана «Воспоминания немецкого генерала», М., «Центрполиграф», 2005, с. 369-383.