Павел I, державший курс на максимальную централизацию государственного аппарата и предельное усиление личной власти монарха, окружил себя теми людьми, на которых считал возможным положиться и которых (И.П. Кутайсова, Н.X. Обольянинова, братьев Куракиных, А.А. Аракчеева, Ф.В. Ростопчина) отличали исполнительность, преданность и отсутствие собственного мнения. Но император никому безоглядно не доверял — за время своего короткого царствования сменил четырёх генерал-прокуроров. Управление государством почти полностью сосредоточилось в императорской канцелярии. Уже были готовы планы введения министерств, что представляло бы собой крупный шаг по пути бюрократической централизации.

Павел I отнюдь не был «демократом» — напротив, рассматривал дворянство как основную «подпору государства и государя». Однако если Екатерина II считала возможным даровать дворянам, а с ними и другим сословиям «фундаментальные» права, то её сын противопоставлял сомнительным «вольностям» представления о сословном рыцарском благородстве, бескорыстии и храбрости (не случайно российский император принял звание гроссмейстера католического рыцарского Мальтийского ордена Святого Иоанна Иерусалимского).

Сплочённые волей государя дворяне должны были противостоять идеям французской революции, но этому, с точки зрения Павла, препятствовали неуместная свобода и «распущенность» дворянства, не желавшего безоговорочно служить государству. Павел умел быть милым и добродушно прощать, но мог прямо на балу объявить не понравившемуся человеку, что считает его «дураком». Ещё наследником Павел пришёл к мысли о необходимости привлечь дворянство на службу, преимущественно военную. Став императором, и понимая, что нельзя прямо лишить дворянство важнейшей привилегии, он пытался максимально затруднить выход дворян в отставку.

Так указ от 5 октября 1799 г. не разрешал дворянским детям вступать в гражданскую службу без ведома императора; другой указ, изданный на следующий день, запрещал не выслужившим год в соответствующем чине подавать прошения об отставке — в противном случае их предписывалось исключать из службы, что лишало офицеров права избираться на должности в дворянском самоуправлении или вступать в гражданскую службу. Согласно третьему указу, от 12 апреля 1800 г., дворяне, вышедшие в отставку из военной службы, не могли вступать в гражданскую, если не были определены императором к статским делам. На губернаторов была возложена обязанность доносить начальству о не служащих молодых дворянах, чтобы записывать их в полки унтер-офицерами. Впервые дворяне стали платить налоги со своих имений на содержание местных судебных и административных учреждений.

Ругая одного из губернаторов, Павел задал ему страшный для чиновника вопрос: «Если вы ничего не делаете, то тогда зачем вы вообще нужны?» Беспощадная борьба императора с халатностью и разгильдяйством вызвала лавину увольнений — «за дурное поведение», «за развратное поведение», «за пьянство», «за лень и нерадение», «за неспособность к службе», «за ложный рапорт», «за ложный донос», «за упущение по службе», «за ослушание команды», даже за «уныние во фрунте». Число подвергнутых разного рода наказаниям превысило полторы тысячи человек — вроде бы и немного, но среди разжалованных и «выключенных» из службы находились члены знатнейших фамилий. Имена проштрафившихся и недостойных императорской милости публично объявлялись в «Санкт-Петербургских ведомостях».

В деле чести и дисциплины для Павла мелочей не было — он лично мог перед строем показывать офицеру, как надо печатать шаг и держать эспантон. Государь был крут, но отходчив, о чём свидетельствуют многочисленные анекдоты времён его царствования: «На посту у Адмиралтейства стоял пьяный офицер. Император Павел приказал арестовать офицера. — Согласно уставу, прежде чем арестовать, вы должны сменить меня с поста, — ответил офицер. — Он пьяный лучше нас трезвых своё дело знает, — сказал император. И офицер был повышен в чине».

Но вкусившие вольности дворяне такую милость уже считали ниже своего достоинства. Общество не могло «вычеркнуть» из памяти четыре десятилетия реформ и культурного развития. Люди, воспитанные на уважении к правам, закреплённым «Жалованной грамотой дворянству», иначе, чем их отцы, реагировали на попытки государя подменять закон своей волей. Права личности и частная жизнь сделались ценностями, посягательства на которые воспринимались очень болезненно.

«Трудно описать Вам, в каком вечном страхе мы живём, — писал другу граф Виктор Кочубей. — Боишься своей собственной тени. Все дрожат, так как доносы следуют за доносами, и им верят, не справляясь, насколько они соответствуют действительности. Все тюрьмы переполнены заключёнными. Какой-то ужасный кошмар душит всех. Об удовольствиях никто и не помышляет… Тот, кто получает какую-нибудь должность, не рассчитывает оставаться на ней больше трёх или четырёх дней…» «Тирания и безумие достигли предела», — считал в марте 1800 г. вице-канцлер Никита Панин, племянник и тёзка воспитателя императора, один из руководителей будущего заговора.

Не гладко складывалась и семейная жизнь императора. Катя Нелидова, девушка, одна из первых воспитанниц Института благородных девиц, обратила на себя внимание наследника ещё в 1780-е годы и с той поры сделалась незаменима при его дворе. «Знайте, что, умирая, буду помнить о Вас», — писал ей Павел; она же признавалась: «Разве я искала в Вас для себя мужчину? Клянусь Вам, с тех пор, как я к Вам привязана, мне всё кажется, что Вы моя сестра».

Мария Фёдоровна долгое время ревновала супруга, но, в конце концов, поняла, что Нелидова умеет укрощать вспышки его гнева (маленькая смуглянка была некрасива, но обезоруживающе умна, находчива и смела — до того, что могла запустить в императора башмачком!), и сочла за благо сделать её своей наперсницей. Нелидова, в царствование Павла уже сорокалетняя дама, имела во дворце апартаменты рядом с комнатами государя. Она верила, что Господь предопределил ей хранить государя; она подбирала в окружение Павла таких людей, для которых её слово было весомее их собственного мнения, за что её, естественно, ненавидели те, кто не мог подступиться к государю.

Жена терпела платонические отношения мужа с Нелидовой. Но вскоре он воспылал страстью, свойственной скорее двадцатилетнему юноше, к новой фаворитке Анне Лопухиной. В июле 1798 г. разразился скандал: государыня написала Лопухиной, но письмо до адресата не дошло — его принесли государю.

«Около десяти часов император послал за великим князем наследником и приказал ему отправиться к императрице и передать ей строжайший запрет когда-либо вмешиваться в дела. Великий князь сначала отклонил это поручение, старался выставить его неприличие и заступиться за свою мать, но государь, вне себя, крикнул: «Я думал, что я потерял только жену, но теперь я вижу, что у меня также нет сына!» Александр бросился отцу в ноги и заплакал, но и это не могло обезоружить Павла. Его величество прошёл к императрице, обошёлся с ней грубо, и говорят, что если бы великий князь не подоспел и не защитил бы своим телом мать, то неизвестно, какие последствия могла иметь эта сцена.

Несомненно то, что император запер жену на ключ и что она в течение трёх часов не могла ни с кем сноситься. Г-жа Нелидова, которая считала себя достаточно сильной, чтобы выдержать эту грозу, и настолько влиятельной, чтобы управиться с нею, пошла к рассерженному государю, но вместо того, чтобы его успокоить, она имела неосторожность — довольно странную со стороны особы, воображавшей, что она его так хорошо изучила, — осыпать его упрёками.

Она указала ему на несправедливость его поведения с столь добродетельной женой и столь достойной императрицей и стала даже утверждать, что знать и народ обожают императрицу… Далее она стала предостерегать государя, что на него самого смотрят как на тирана, что он становится посмешищем в глазах тех, кто не умирает от страха, и, наконец, назвала его палачом. Удивление императора, который до сих пор слушал её хладнокровно, превратилось в гнев. «Я знаю, что я создаю одних только неблагодарных, — воскликнул он, — но я вооружусь полезным скипетром, и вы первая будете им поражены, уходите вон!» Не успела г-жа Нелидова выйти из кабинета, как она получила приказание оставить двор».

Гнев Павла на жену и подругу вызвал потрясения в «верхах» и опалы близких к ним лиц: были отставлены племянник Нелидовой генерал-лейтенант А.А. Баратынский, вице-адмирал С.И. Плещеев, петербургский губернатор генерал Ф.Ф. Буксгевден (его место занял будущий глава заговора П.А. Пален), генерал-прокурор князь Алексей Куракин и вице-канцлер Александр Куракин. Императрица смирилась. Павел сделал Лопухину камер-фрейлиной, подарил ей дом на Дворцовой набережной, куда ездил инкогнито в карете, украшенной мальтийским крестом, которую хорошо знали в столице.

Скромная Анна Петровна старалась держаться вдали от интриг и пользовалась своим влиянием только для просьб о прощении попавших в немилость или о наградах для кого-нибудь — плакала, капризничала и в итоге получала желаемое. Её мачеха стала статс-дамой, а отец — генерал-прокурором и действительным тайным советником. Павел стремился и этому увлечению придать рыцарский характер: возвёл возлюбленную в степень кавалерственной дамы Большого креста Мальтийского ордена; имя Анны (др.-евр. «Божественная милость») стало девизом государя, а её любимый малиновый цвет — его цветом. Ради неё устраивались балы и даже было разрешено танцевать при дворе до того запрещённый вальс. Рыцарственный государь вызвал князя Павла Гагарина, которого она полюбила, из армии в Петербург, осыпал его наградами и устроил их брак — но сохранил за ней апартаменты в Михайловском замке.

Павел был непредсказуем: то возносил своих слуг, к примеру, Иван Павлович Кутайсов из пленного турка стал царским брадобреем, а затем — ближайшим к государю лицом и графом Российской империи, то налагал опалы на вернейших, в том числе на Аракчеева.

Резкость, неуравновешенность и вспыльчивость императора, наступление на дворянские привилегии, мелочная регламентация различных сфер жизни настроили дворянство против него. Количество арестантов по Тайной экспедиции начало быстро расти, и почти половину угодивших туда составляли дворяне; наиболее частым преступлением стало оскорбление величества, а реакция властей на него — весьма суровой. Так, унтер-офицера Мишкова, подозреваемого в авторстве злой карикатуры на царя, тот приказал в начале 1801 года, «не производя над ним никакого следствия, наказав кнутом и вырвав ноздри, сослать в Нерчинск на каторгу». Хорошо ещё, что приведение экзекуции в исполнение было, по-видимому, умышленно затянуто; пришедший к власти Александр I велел дело «оставить без исполнения». Произвольные репрессии императора стали одной из причин образования против него заговора.

Уже в 1797-1799 гг., как обоснованно считают историки, сложился если не заговор, то оппозиционный кружок лиц, участниками которого являлись друзья наследника (Адам Чарторыйский, Николай Новосильцев, Павел Строганов, Виктор Кочубей), влиятельные сановники А.А. Безбородко и Д.П. Трощинский. Их беседы о политических делах и формах государственного устройства нашли отражение в составленном Чарторыйским «манифесте» о будущем конституционном устройстве России и записке Безбородко «О потребностях империи Российской» 1798 г. Однако Безбородко вскоре умер, а друзья наследника один за другим угодили в опалу.

Отец Александра если и не знал об этих планах, то явно о чём-то догадывался. «Именно с этой поры, — писал Чарторыйский, — Павла стали преследовать тысячи подозрений: ему казалось, что его сыновья недостаточно ему преданны, что его жена желает царствовать вместо него. Слишком хорошо удалось внушить ему недоверие к императрице и к его старым слугам. С этого времени началась для всех, кто был близок ко двору, жизнь, полная страха, вечной неуверенности». Однажды Павел обнаружил на столе у сына сочинение о смерти Юлия Цезаря. Поднявшись в свои покои, он разыскал «Историю Петра Великого», раскрыл её на странице с описанием смерти царевича Алексея и приказал отнести книгу к великому князю. Александр прочёл — и понял, что ему грозит опасность.

На его страхе и играл руководитель заговора П.А. Пален, чтобы любой ценой вовлечь наследника в заговор против отца. Лишь при условии, что свержение правителя будет санкционировано не менее легитимной фигурой из числа претендентов на трон, дворцовый переворот мог предстать восстановлением попранной справедливости, а не покушением на власть самодержца. Пален рассказывал:

«Уже более шести месяцев были окончательно решены мои планы о необходимости свергнуть Павла с престола, но мне казалось невозможным… достигнуть этого, не имея на то согласия и даже содействия великого князя Александра или, по крайней мере, не предупредив его о том. Я зондировал его на этот счёт сперва слегка, намёками, кинув лишь несколько слов об опасном характере его отца. Александр слушал, вздыхал и не отвечал ни слова. Но мне не этого было нужно; я решился наконец пробить лёд и высказать ему открыто, прямодушно то, что мне казалось необходимым сделать.

Сперва Александр был видимо возмущён моим замыслом; он сказал мне, что вполне сознаёт опасности, которым подвергается империя, а также опасности, угрожающие ему лично, но что он готов всё выстрадать и решился ничего не предпринимать против отца. Я не унывал, однако, и так часто повторял мои настояния, так старался дать ему почувствовать настоятельную необходимость переворота, возраставшую с каждым новым безумством, так льстил ему или пугал его насчёт его собственной будущности, представляя ему на выбор — или престол, или же темницу и даже смерть, что мне наконец удалось пошатнуть его сыновнюю привязанность и даже убедить его установить вместе с Паниным и со мною средства для достижения развязки».

Имя Александра было необходимо заговорщикам — и он согласился при условии сохранения жизни отцу, заставив Палена поклясться в этом. «Я дал ему это обещание, — говорит Пален. — Я не был так безрассуден, чтобы ручаться за то, что было невозможно. Но нужно было успокоить угрызения совести моего будущего государя». Александр поверил — или делал вид, что поверил, когда рассказывал Чарторыйскому о своём желании облегчить, насколько возможно, участь отца после отречения: «Он хотел предоставить ему в полное распоряжение его любимый Михайловский замок, в котором низверженный монарх мог бы найти спокойное убежище и пользоваться комфортом и покоем».

С цесаревичем был согласован вопрос о дате переворота — в ночь с 11 на 12 марта, когда караул должны были нести солдаты Семёновского полка, шефом которого он являлся. Впоследствии Александр утверждал, что заговорщики его «обманули», но никогда не забывал, что взошёл на престол в результате убийства отца.

Но в ночь на 12 марта 1801 года император был убит группой заговорщиков из гвардейских офицеров в только что отстроенной резиденции — Михайловском замке. Подготовкой заговора руководил военный губернатор Петербурга Пётр Алексеевич Пален — исполнитель многих жестоких распоряжений Павла.

В курсе планов заговорщиков был и цесаревич Александр, который после переворота вступил на престол. Последний в России удавшийся дворцовый переворот стал делом исключительно придворного круга и высшего гвардейского офицерства. Пользовавшийся полным доверием государя, Пален действовал хладнокровно и грамотно. Он добился возвращения из ссылки нужных ему для руководства заговором генерала Л.Л. Беннигсена и братьев Зубовых. Рядовых офицеров-исполнителей к заговору подключили лишь накануне ночного «похода» на Михайловский замок, а солдат вообще не посвящали в дело. Заговорщики даже опасались возможного солдатского протеста — и, как подтвердили колебания некоторых воинских частей при объявлении о воцарении Александра I, не напрасно.

Но всё прошло благополучно для заговорщиков: они, возглавляемые Зубовыми и Беннигсеном, проникли в царскую спальню, схватили императора — и через несколько минут он был уже мёртв. Л.Л. Беннигсен, не без желания оправдаться, рассказывал в мемуарах:

«Я поспешил войти вместе с князем Зубовым в спальню, где мы… застали императора уже разбуженным этим криком и стоящим возле кровати, перед ширмами. Держа шпаги наголо, мы сказали ему: «Вы арестованы, ваше величество!» …В эту минуту вошли ещё много офицеров. Я узнал потом те немногие слова, какие произнёс император, по-русски — сперва: «Арестован, что это значит арестован?» Один из офицеров отвечал ему: «Ещё четыре года тому назад с тобой следовало бы покончить!» На это он возразил: «Что я сделал?» Вот единственные произнесённые им слова.

Офицеры, число которых ещё возросло, так что вся комната наполнилась ими, схватили его и повалили на ширмы, которые были опрокинуты на пол. Мне кажется, он хотел освободиться от них и бросился к двери, и я дважды повторил ему: «Оставайтесь спокойным, ваше величество, — дело идёт о вашей жизни!» В эту минуту я услыхал, что один офицер, по фамилии Бибиков, вместе с пикетом гвардии вошёл в смежную комнату, по которой мы проходили. Я иду туда, чтобы объяснить ему, в чём будет состоять его обязанность, и, конечно, это заняло не более нескольких минут. Вернувшись, я вижу императора, распростёртого на полу. Кто-то из офицеров сказал мне: «С ним покончили!»

Мне трудно было этому поверить, так как я не видел никаких следов крови. Но скоро я в том убедился собственными глазами. Итак, несчастный государь был лишён жизни непредвиденным образом и, несомненно, вопреки намерениям тех, кто составлял план этой революции, которая… являлась необходимой. Напротив, прежде было условлено увезти его в крепость, где ему хотели предложить подписать акт отречения от престола». Историческими «реликвиями» потом считались золотая табакерка, которой нанесли Павлу удар в висок, и офицерский шарф, закрученный на царской шее…

С другой стороны, подготовка заговора сопровождалась «конституционными собеседованиями» одного из его лидеров Н.П. Панина с наследником Александром. Сохранились известия о подготовке Паниным и П.А. Зубовым «конституционных актов» и даже якобы имевших место обещаниях наследника их утвердить. Переворот 1801 г. представлял исключение с точки зрения его освещения: события той мартовской ночи были покрыты плотной завесой молчания. Указы и манифесты нового царствования не содержали критики павловского режима, а запрет на публикации материалов о перевороте сохранялся даже в начале XX века.

Павел вошёл в историю странным и сумасбродным монархом. Намного пережившая его Мария Фёдоровна оставила по себе более добрую память — она посвятила себя благотворительности. Ко времени её смерти (1828) в ведении её канцелярии находились 14 женских учебных заведений (в том числе Смольный и Екатерининский институты благородных девиц, Мещанское училище — Александровский женский институт) с 1837 воспитанницами, главным образом дочерьми дворян, а также 25 медицинских и благотворительных заведений (петербургский и московский воспитательные дома, училище глухонемых, вдовьи дома в Петербурге и Москве, Повивальный институт, больницы, богадельни, и др.

Руководители заговора Н.П. Панин и П.А. Пален были удалены в свои поместья; непосредственные участники убийства императора Я.Ф. Скарятин, В.М. Яшвиль, И.М. Татаринов лишились чинов. Многих важных участников переворота и особенно ценимого им как военачальника Л.Л. Беннигсена — Александр не тронул, а П.М. Волконского и Ф.П. Уварова даже приблизил. Амбициозных екатерининских вельмож он недолюбливал. В результате опорой царя поначалу стали его «молодые друзья» Павел Строганов, Адам Чарторыйский, Николай Новосильцев и Виктор Кочубей, образовавшие в 1801 году так называемый Негласный комитет при императоре.

В манифесте от 12 марта Александр объявил: «Судьбам Всевышнего угодно было прекратить жизнь любезнейшего родителя нашего, государя императора Павла Петровича, скончавшегося скоропостижно апоплексическим ударом в ночь с 11-го на 12-е число сего месяца». Он обещал, что будет управлять «по законам и по сердцу в Бозе почивающей августейшей бабки нашей государыни императрицы Екатерины Великой».

Статья написана с использование материалов  книги И. Курукин «Романовы», М., «Молодая гвардия», 2012, с. 322-364.