Основная масса в армии была крестьянская и рабочая. В этих семьях искони воспитывали детей в любви к Отечеству. Несмотря на то, что после революции крестьянство страшно попирали и уничтожали. И когда Родина оказалась в опасности, все встали на ее защиту. Народ в массе своей вырос в семьях, где еще были живы старые люди, да и многие родители все еще были верующими. По  сути, тем, кто участвовал в войне, было дано христианское воспитание. Нравственные заповеди там были беспрекословны и обязательны. От этого в армии у нас тогда и не было никакой дедовщины.

«Помню, мы пришли — поколение молодых ребят, я приехал из сержантской школы, — и нас солдаты буквально расцеловали. Без их совета мы не смогли бы воевать. Мы преклонялись перед их солдатским опытом, а они встретили нас как своих детей. Мое мнение такое — по всем стратегическим соображениям мы должны были войну проиграть. Но победа осталась за нами потому, что мы были духовно сильнее» (Протоиерей Михаил Ходанов «Протодиакон Николай Попович. Путь фронтовика»).

Один из случаев, произошедший во время Великой Отечественной войны, ярко свидетельствует о том, насколько изменилось отношении к вере, к священству у многих людей во время испытаний. Речь идет о священнике Александре Порфирьевиче Петине, будущем архиепископе Херсонском и Одесском Никоне. В начале войны его призвали в стройбат. Рассказывает протоиерей Александр Кравченко: «Он был определен в батальон, строивший аэродром, взлетную полосу. Но немцы наступали так стремительно, — ничего не понадобилось. Получен приказ: «Отходим! Завтра здесь будут враги!»

Далее идет рассказ о налете с воздуха на их обоз с лошадьми, оказавшийся на лесной поляне. Летчик «мессершмитта-109», когда израсходовал бомбы, стал в буквальном смысле охотиться за солдатами, расстреливая их с бреющего полета: «…Отец Александр, когда спасался от смерти с самолета, ничком валился на землю, вжимаясь в нее при каждой пулеметной очереди. Бегал от смерти с неба, а она и в земле поджидала.

Случилось так, что их батальон аэродромного обслуживания остался по чьей-то халатности чуть ли не за линией фронта, в тылу наступающих по большим дорогам немецких войск. Вероятно, наши отступавшие войска заминировали местность, опасаясь прорыва танков, да и противопехотные мины бросали. Обоз, двигаясь вперед, упрямо вырывался из немецких клещей… Передняя телега неожиданно взлетела на воздух. Теперь оставалось одно: с самодельными щупами медленно продвигаться вперед. Но там, где проходил человек, лошадь с нагруженной телегой могла подорваться на мине.

Наступила ночь. Немцы в эти часы отдыхали. Обоз еле двигался, прокладывая дорогу по минному полю в полной темноте. Но вот — снова яркий всполох огня, оглушительный грохот. Все останавливались. Так продолжалось несколько дней.

Похолодало. Пошел первый снег. Дорогу начало заносить. С первой телегой теперь никто не хотел идти. Ропот грозил перейти в неповиновение. Обоз прекратил и без того медленное движение. Бойцы батальона хорошо знали отца Александра, уважительно звали батей, несмотря на то что он был сравнительно молод. Его спокойная уверенность, особенная любовь к окружающим передавалась всем.

И тут командир позвал отца Александра. Оказывается, бойцы сказали, что пойдут дальше, если батя перейдет на первую телегу или пойдет за ней. Командир, молодой еще человек, смущенно пояснил, что сейчас ни он, ни политрук обстановкой уже не владеют. Офицер сказал:
— Я понимаю, что война есть война и можно приказывать, но у меня язык не поворачивается, и я прошу вас внять не голосу разума, а чувства. Конечно, это жестоко, вроде быть заложником, но сейчас людей может повести за собой только вера в священника. У бойцов есть уверенность, что с батей не пропадем. Вы знаете, — продолжал командир, — я и сам разделяю эту уверенность.

Не колеблясь, отец Александр пошел с первой телегой. Это не было броском на огнедышащую амбразуру. Но здесь была та же самоотверженность, в которой его укрепляла вера людей. Бойцы повеселели и приободрились. Батя шел без устали. Отец Александр думал о том, что не каждому выпадают такие прекрасные мгновения в жизни, когда его вера обретает видимое подтверждение. Все страхи остались позади, на той «поляне смерти», где не прервалась его жизнь от пулеметной очереди с самолета. Видимо, судил Господь ему и далее нести свидетельство о Нем среди людей. Нервное напряжение спало, но тело временами наливалось тяжестью. То знобило, то бросало в жар. Когда стало совсем невмоготу, отец Александр прилег на телегу.

После многокилометрового пути, когда самое тяжелое осталось позади, силы оставили измученного батюшку. Отец Александр горел в жестокой простуде. После выхода из окружения его доставили в ближайший госпиталь, в Кимры. Оказалось двустороннее воспаление легких… Вскоре отца Александра от военной службы освободили. И он остался служить священником в Кимрах. Во время священнического служения он неоднократно отправлял обозы с продовольствием в госпитали для раненых бойцов. За его труды в годы войны на благо Победы батюшке были вручены медали «За победу над Германией», «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.» и даже благодарности от Верховного Главнокомандующего.

Позже отец Александр принял монашество с именем Никон. С 1945 года он — епископ Донецкий и Ворошиловоградский, позже его назначили епископом Херсонским и Одесским с оставлением за ним управления и Донецкой, и Ворошиловоградской епархиями. 19 августа 1951 года он был возведен в сан архиепископа. Владыка Никон умер в 1956 году, когда был еще сравнительно молод. Его хоронила вся Одесса. Гроб с его телом пронесли на руках от церкви на Французском бульваре до Одесского Успенского кафедрального собора» (Кравченко А.Н. «По минному полю скорбей: архиепископ Херсонский и Одесский Никон (Петин)».

Высота духа

Рассказ танкиста Михаила, записанный его внуком Георгием Дроздовым: «Я в Бога поверил на войне, из-за одного человека. Звали Анатолий. Он служил в нашем танковом расчете с декабря 41-го. Механиком. Парень был с Псковщины из городка Порхова. Он был спокойный, с виду неторопливый. И всегда крест на шее. Перед всяким боем он обязательно осенял себя крестным знамением. Наш командир Юра, яростный комсомолец, прямо видеть не мог ни крестика этого медного, ни крестного знамения.

— Ты что, из попов?! — так и налетал он на Анатолия. — И откуда вы такие беретесь? И как тебя только на фронт призвали? Ты же не наш человек!
Толя с обычным своим достоинством отвечал не спеша, с расстановкой:
— Я наш, скопской, русской, стало быть. И не из попов, а из крестьян. Верующая у меня бабушка, дай ей Бог здравия, она и воспитала в вере. А на фронте я — доброволец, ты же знаешь. Православные всегда за Отечество воевали. Юрка кипел от злости, но придраться к Толе, кроме креста, было не за что — танкист был как полагается.

Когда в 42-м мы однажды едва не попали в окружение, помню, как Юрий нам всем сказал:
— Значит, если у немцев окажемся, всем приказ — застрелиться. Нельзя сдаваться!
Мы молчали подавленно и напряженно, один Толя ответил, как всегда не торопясь:
— Я стреляться не могу, этого греха Господь не прощает, самоубийства, стало быть.
— А если к немцам попадешь и предателем заделаешься? — зло бросил Юрий.
— Не заделаюсь. Мы, скопские, людишки крепкие.

Слава Богу, мы тогда избежали окружения и плена… В начале 44-го, в Белоруссии, несколько экипажей получили приказ идти к узловой станции, где наша пехота уже несколько часов вела бой. Там застрял немецкий состав с боеприпасами — он тянулся на подмогу крупному соединению, что пыталось отбить у нас ключевую позицию… Бой был короткий. Две наши машины сразу запылали. Наш танк обогнул их и на полном ходу шел к уже видневшейся за деревьями станции, когда что-то шарахнуло по броне, и вдруг вспыхнул огонь внутри, в кабине… Танк встал. Мы с Толей выволокли самого молодого из нас, Володю, из люка, на землю опустили и отбежали с ним метров на сорок. Смотрим — мертвый. Бывает, что сразу видно…

И тут Толя кричит:
— А где командир?
И верно, нету Юрия. А танк уже горит весь, полыхает. Толя перекрестился, бросил мне: «Прикрой!» — и назад. Когда я подбежал к танку, он уже тащил Юрку вниз. Командир был жив, его просто сильно контузило и обожгло. Он почти ничего не видел. Но именно он, услыхав вдруг скрежет, закричал:
— Братцы, поезд! Прорывается!

…И вдруг мы услышали, как взревел и зарокотал наш танк… Танк горел весь, горел, как огромный факел. Немцы, увидев несущийся на них огненный смерч, подняли беспорядочную стрельбу, но остановить Т-34 уже не смогли. Полыхая пламенем, танк на полном ходу врезался в передние вагоны немецкого состава. Помню, как лопнул воздух от адского грохота: это стали один за другим взрываться ящики со снарядами. …В медсанбате Юрка плакал, как мальчишка, и повторял, хрипло кашляя:
— Миша, слушай, а как же Бог-то? Ему же, Тольке-то, нельзя было самому себя убивать, раз он верующий! Что же теперь будет-то?

Спустя два года я приехал на Псковщину, в маленький Порхов… Я нашел небольшую церковь. Там бабушку Толи и самого Толю тоже помнили. Тамошний старенький батюшка благословлял его перед уходом на фронт. Этому батюшке я честно, как на духу, рассказал всю Толину историю и как он погиб. Батюшка задумался, перекрестился, покачал головой:

— Что же… Если грех, значит, мой грех будет! И по полному чину отпел раба Божия Анатолия, за Отечество и веру православную убиенного, душу свою положившего за Россию» (Цит. по изданию: «И откуда вы такие беретесь? Три рассказа о войне». Христианская газета Севера России «Вера»).

По материалам книги В. Зоберн «Бог и Победа: Верующие в Великих войнах за Россию», М., «Эксмо», с. 484 – 491.