Протоиерей Николай Колосов

Протоиерей Николай Колосов родился в 1915 году в семье священника Московской губернии Василия Колосова. В детстве Николай познал лишения, несправедливость и пренебрежение со стороны окружающих. Ведь его семья — в которой, кстати, было семеро детей — принадлежала к духовному сословию. Отца не раз вынуждали отречься от Бога — но он отвечал отказом, за что пять раз побывал в ссылке — в общей сложности 16 лет. В это время Николай оставался в семье за старшего. Его не испугали притеснения, он с детства хотел стать священником. Протоиерей Николай вспоминал: «Был у меня друг в сельской школе. Парнишка из хорошей крестьянской семьи. Отец его пел в церковном хоре.

Как-то друг мой спросил:
— Кем ты будешь?
А я ему и ответил:
— Буду батюшкой.
Учился я тогда в четвертом классе…»

В 1943 году Николай Колосов становится штатным псаломщиком. Много еще мытарств пришлось пережить ему — человеку, не скрывавшему свою веру. Его несколько раз исключали из школы как «поповского сына», потом милиция отказывала в прописке там, где его брали псаломщиком. Но больнее всего, наверное, было ему видеть, как разрушают и закрывают храмы, как отрекается от веры народ. Однажды Николаю довелось побывать на собрании, как ставился вопрос о закрытии храма.
— Кто за то, чтобы закрыть церковь? Подымите руку.

Подняли все, даже те, которые ходили в церковь.
— А кто за то, чтобы не закрывать?
Ни одного. «Все боялись, что их за это сошлют или в тюрьму посадят. Да, они ходили в церковь, но, видимо, в душе уже ничего не было, пусто было», — рассказывал отец Николай.

С 1939 года Николай Колосов работал на московском заводе «Красный пролетарий», куда помогли устроиться знакомые. В интервью Вячеславу Валькову протоиерей вспоминал: «Стал я руководителем бригады по уборке цехов. Вскоре узнал, что рядом находится действующая церковь Ризоположения. Я сразу полюбил этот храм, начал там петь и читать. Опыт у меня уже был — я служил псаломщиком в нескольких храмах Подмосковья. Владыка Иоанн (впоследствии митрополит Киевский) посвятил меня в стихарь в храме Воскресения Словущего на Успенском Вражке.
— Знал ли кто-нибудь на заводе, что вы ходите в церковь?
— Кое-кто знал. Друга Ваню я предупредил: «Если придут брат или сестра, а я буду в храме, скажи, что я в своей». «Своя» — так я называл полюбившуюся мне церковь. Ребята спрашивали Ваню: «Что за своя такая, куда он ходит?» Друг отвечал: «Да это кинотеатр, который он полюбил и называет «своя».

А 31 декабря 1940 года я прямо сказал ребятам из бригады: «Прежде чем идти Новый год встречать, давайте отстоим молебен в церкви, в Теплом переулке». В этом храме новогодний молебен служили в 11 вечера. Отстояли, а потом встретили Новый год, первый год войны. И никто меня не выдал.
— Как вы узнали, что началась война?
— В субботу 21 июня 1941 года, мастер сказал мне: «Поработай в выходной, а то у нас план горит». Прихожу утром 22 на работу. Меня сразу удивило, что все начальство на месте, спрашиваю: «Что такое?» Говорят: «Ладно, ладно, работай». Через некоторое время всех вызвали к начальнику в кабинет и объявили, что началась война».

В армию Николая не брали, так как он был сыном священника. Но в его военном билете было вклеено предписание, в котором говорилось, что по объявлении мобилизации он обязан явиться в свою часть. Часть находилась в районе Кунцева. Туда Николай Колосов и пришел пешком на второй день войны к шести утра. Как и многие гонимые и притесняемые советской властью, он не таил обиды и спешил встать на защиту Родины. «А когда я пришел в свою часть, — продолжает рассказ отец Николай, — мне выдали обмундирование, противогаз, винтовку, пару гранат. И назначили связным.

Это была часть аэростатов заграждения. На меня возложили обязанность носить служебные пакеты в штаб дивизии и обратно. Частенько попадал под бомбежку. Присядешь где-нибудь за бугорком и пережидаешь налет. Под Москвой я пробыл до зимы 1942 года, пока немцев не отогнали. Потом мы оказались в составе зенитной дивизии резерва Верховного Главнокомандования. До войны я в армии не служил. Меня не брали как сына священника — призывали только на учебные сборы вместе с детьми так называемых кулаков и подкулачников. Учить толком ничему не учили. Только гоняли что есть силы, муштровали, заставляли ложиться лицом в грязь. На фронте меня подучили, дали зенитный пулемет.
— В каких боях вам довелось участвовать?
— Первый раз наша дивизия показала себя в деле во время боев в Тульской области. Немецкие самолеты привыкли летать чуть не по головам у наших солдат. Мы этому положили конец. Появившись в районе боев неожиданно для немцев, наши зенитчики сразу сбили восемь самолетов противника. Потом немецкие летчики старались летать как можно выше, чтобы самолетов не было видно, и сбрасывали бомбы куда попало.

В 1943 году наша дивизия участвовала в прорыве вражеских позиций на линии Болохово-Мценск. Когда мы переезжали Оку по понтонным мостам, я увидел, что вода в реке окрасилась кровью. Повсюду тела убитых и раненых. В воздухе — сплошной стон. Стонут люди, стонут лошади. Я подумал тогда: «А еще говорят, что ада нет. Вот он, ад». Погнали мы немцев. Заняли Болохово, Мценск. К нам в церковь Ризоположения после войны приходили верующие из Болохова. Я им говорил: «Ваш город — это сплошные бугры и ямы». Они отвечали: «Правильно, батюшка. А откуда вы знаете?» — «Как мне не знать, я там воевал». С боями дошли до Карачева. Мы этот город освобождали. Нашей дивизии присвоили звание гвардейской Карачевской.

Потом мы стояли на реке Сож в Смоленской области. Охраняли переправу. Там был со мной такой случай. Спать приходилось мало. А тут как-то днем задремал. Вижу сон. Небольшая комната, в переднем углу лежит старший брат, убитый под Вязьмой в 1942 году. Лежит на белой кровати, накрыт белым. Останавливаюсь на пороге, а он зовет меня: «Иди ко мне, иди ко мне, иди ко мне». И пальцем манит. С противоположной стороны открывается дверь, входит мама во всем черном, строго-строго на меня смотрит, грозит пальцем и говорит: «Не ходи, не ходи, не ходи!»

Вечером один наш парнишка развел огонь, чтобы посушить портянки. Я ему говорю: «Ты что делаешь? Сейчас немцы на твой огонек прилетят» А он недоволен: «Вот какой, портянки не дает просушить». Я огонь затоптал, он снова развел. Не успел я отойти в сторону, как слышу — летит бомба. Отбежал, лег под свой пулемет. Бомба попала в сосну и вместе с громадным суком полетела прямо на меня. «Ну, — думаю, — конец». Слава Богу, она врезалась в обочину. Немцы сбросили тогда на нас шесть бомб. Пятерых ребят убило. Шестому оторвало половину ступни. Вот вам и сон. «Не ходи, не ходи, не ходи!» Ранило меня позже.
— Где это было?
— В районе Белостока в Польше. В августе 1944 года наши войска очень близко подошли к немецким позициям. Противник открыл беглый минометный огонь. Что делать? Машины с зенитными пулеметами мы поставили, а стрелять нечем. Даю команду: «Идти за снарядами!» Мой заместитель говорит: «Ты с ума сошел, нас перебьют». Отвечаю: «Мы не у тещи в гостях. Идет война». Пополз за снарядами сам. Притащил два ящика и думаю: «Мало». Пополз снова. Взял еще два ящика, возвращаюсь. Чуть-чуть не дополз, и тут меня ударило осколком в колено. Как огнем обожгло. Схватил себя за колено и вижу — полная горсть крови.

Отвезли меня в полевой госпиталь, который располагался в белорусской деревне. Легкораненых старались быстрее подлечить и вернуть в строй. А тяжелым — никакого внимания. Немцы каждый день бомбят. Няньки, врачи разбегутся, а мы лежим. Или сами помрем, или под бомбами погибнем. Пролежал я недели две, толку никакого. В один прекрасный день слышу — полуторка за окном тарахтит. Опять приехали за сидячими и ходячими. Прошу сестру: «Дайте мне большой бинт». — «Зачем»? — «Чтобы закрепить ногу и хоть поползать немного, ведь у меня пролежни».

Добрался я до порога, выполз в коридор, оттуда на улицу. У забора стояли наши солдаты и местные жители. Белорусы говорили: «Зачем вы пришли?» Наши отвечали: «Как — зачем? Вас освобождать». — «А мы вас не звали. Ваша советская власть и ваши колхозы-совхозы нам не нужны». Слушал я слушал и говорю: «Ребятки, хватит вам спорить. Лучше положите меня на полуторку». Подняли они меня и уложили на ящики. Врач прибежала, рассердилась, велела меня снять. Но ничего у нее не вышло. Так попал я в бобруйский госпиталь. Там мне сделали первую операцию. А вторую — в Могилеве. Шесть месяцев я пролежал в постели. Пришлось заново учиться ходить — на костылях.
— А что было дальше?
— Выписали меня, привезли в Москву. Первое время жил у брата. Отлеживался.

Через месяц стал ходить понемножку. Решил пойти на свой завод. Встретили меня прекрасно. Начальник распорядился выдать мне деньги и новенький костюм. Говорит: «Приходи к нам, мы тебя учиться пошлем». Приезжаю к брату. Сели за чай вместе с мамой. Я ей все рассказал. Она спросила: «Что решил, пойдешь на завод?» Я ответил: «Нет, я думаю поступить в духовную семинарию».
— Вы поступили в семинарию с первой же попытки?
— Да, сразу же после войны. Собрался с силами, поехал в Новодевичий монастырь к ректору профессору Савинскому. Он спросил: «Как же вы будете учиться — на костылях?» — «Я их со временем брошу, буду с палочкой ходить». Ректор сказал: «Пишите прошение». А я его уже написал — оно у меня с собой было. «Если вас допустят к экзаменам, мы пришлем вам открытку», — сказал ректор.

Через две недели открытка пришла. Начал я сдавать экзамены. Книги для подготовки у меня были. Да и по своей прежней службе я кое-что знал. Экзамены выдержал. По правде говоря, учиться мне было очень тяжело. Пройти такую войну, сущий ад, отлежать в госпиталях и потом сесть на семинарскую скамью — дело невероятно трудное. Раздается звонок, лекция кончилась, ребята выходят в коридор. А я пока встану, костыли возьму, до двери доковыляю, звонок опять звенит — на следующую лекцию. Но все же Господь дал мне силы завершить образование и сподобил меня стать священником. Накануне Петрова дня 1948 года епископ Можайский Макарий рукоположил меня во диакона, а в самый праздник — в иерея. С тех пор я и служил в своем любимом храме Ризоположения. В этом храме была кафедра Владыки Макария. При нем я прослужил 12 лет.

При Хрущеве сильно притесняли. Почти как в 30-е годы. Налогами совсем замучили. Хотели даже описать мое имущество. Пришел уполномоченный, а ему говорят: «Вот его тумбочка, вот его койка, описывайте». Тот постоял, постоял и ушел. Пытался я как-то усовестить инспектора райфинотдела: «Я инвалид, мне такую сумму трудно заработать. Если бы из вашей зарплаты вычитали столько, вы бы по-другому заговорили». А она сказала: «Уйдите из церкви». «Как вы можете предлагать мне такое? — ответил я. — Это мое дело, моя жизнь, я с этим родился».

Чего только я не повидал за 50 лет служения… Помню: иду к Пасхальной заутрене, а со стороны райисполкома к церкви направляется компания молодежи с гитарами и гармошкой. Впереди женщина в красном с флажком в руке. Поравнялись они с храмом и запели: «Не надо нам монахов, не надо нам попов, мы на небо залезем, разгоним всех богов». Это в 60-е годы. Но с Божией помощью все побороли, все одолели…

С детства вдохновленный примером отца, который, несмотря на все испытания, пронес веру через всю жизнь и не отрекся от Бога, будущий священник Николай тоже никогда не мыслил свою жизнь без Господа. «На фронте, — рассказывал он Вячеславу Валькову, — пришел ко мне политрук полка и спросил: «Ты почему не партийный?» А я был сержантом, командиром зенитного пулеметного отделения. Отвечаю: «Некогда было об этом подумать». — «А ты подумай. Я еще приду». И действительно пришел.

Тогда я говорю: «Знаешь что, милый мой, ты с этим не ходи ко мне больше. Я какой есть, такой и умру. Вот мой пулемет, вот моя земля, вот мой расчет. Позади Москва, я ее люблю. Умру, а немца сюда не пущу. Я в Бога верю и не только верю, но и люблю Господа. Поэтому не могу я быть партийным». А он мне и говорит: «Вера членству в партии не мешает». «О, нет, — отвечаю, — у вас там записано, что коммунист должен вести антирелигиозную пропаганду. Двоедушным я быть не могу». Тогда он подумал, пожал руку, сказал: «Молодец!» и ушел. Больше никто никогда не уговаривал меня вступить в партию.
— А до этого разговора знали, что вы верующий?
— Знать не знали, скорее догадывались. Однажды ко мне подошел солдат из моего расчета, москвич. Подал мне руку и сказал: «Коля, спасибо тебе!» Может быть, только благодаря тебе мы еще и живы» (В. Вальков «С Божией помощью все одолели. Воспоминания отца Николая Колосова»). Может быть, благодаря таким людям, как отец Николай Колосов, до сих пор еще жива Россия.

Радистка, цветовод, монахиня матушка София (Ошарина)

Когда человек глубок, открыт и ясен душой, когда он прожил достойную жизнь и оставил после себя что-то поистине прекрасное, его вспоминают неизменно добрым словом. Матушка София (Ошарина) оставила после себя добрую память. И цветы. «Замечательный мастер, слава и гордость декоративного садоводства Зеленодольска, — так отзывалась о матушке Людмила Яровая, заслуженный агроном республики Татарстан. — Дипломированный агроном, выпускница Алма-Атинского сельхозинститута, она обладала душой художника и золотыми руками… Ее фантазиям не было предела, недаром все зеленодольцы и гости без устали любуются купами цветущих каштанов, голубыми елями, которые так удачно вписались в атмосферу города и окружающую природу».

А кому-то запомнилась матушка София — в миру Екатерина Михайловна Ошарина — в первую очередь как участник Великой Отечественной, радистка и партизанка, дошедшая до Берлина. «Девчонкой уйдя на фронт, она прошла тысячи километров по дорогам войны, участвовала во многих сражениях. Глядя на ее военные фотографии, никак не скажешь, что эта невысокая хрупкая девочка весом в 40 килограммов под ураганным вражеским огнем могла нести на себе и автомат, и вещмешок, и 20-килограммовую рацию за спиной» (А. Пушкин «Страшно ли там было, на войне?»).

Екатерина Ошарина еще до войны собиралась посвятить себя цветоводству. «Когда началась Великая Отечественная, — рассказывала матушка София, — я окончила четыре курса плодоовощного факультета Алма-Атинского сельхозинститута по специальности «цветоводство». Нас с первого курса уже к войне готовили: кого на медсестру, кого на радиста… Я попала в радисты. Был абсолютный слух. Перед отправкой на фронт мы еще месяц учились на стрелков-радистов. Но у меня всего 12 вылетов было, большинство же фронтовых дорог пройдено по земле. В начале 1942 года наша часть попала в район под Москвой».

Красивая, мирная профессия была забыта. Потом, после войны, Екатерина вернется к ней, но сейчас… «Работали больше по ночам, по 6-8 часов, — вспоминает матушка. — В эфире — тысячи радиостанций, и среди всего этого надо найти голос своей. Ошибешься — и все… Немцы пеленговали и старались уничтожить радистов. Поэтому станции чаще в лесу останавливались. И их надо было охранять. Стоишь, лес шумит вокруг. Как посторонний шум — кричишь: «Стой, кто идет!» А никого нет, никто не отвечает, и только ждешь: вот сейчас, сейчас — раз, ножом сзади! Что, не страшно? Еще как! И только про себя все время: «Господи, спаси. Господи, помоги, Господи, сохрани…»

Радистка Ошарина была из тех, кто проходил фронтовые дороги с молитвой в сердце. И Господь сохранил Екатерину, услышал ее молитвы — она вернулась с войны. «Крестики на груди носили, — продолжает матушка София. — А церквей за всю войну нигде, кроме как в Орле, не встречали. В деревнях они все сожженные были. Орел никогда не забуду: большой храм на горе. Внизу вокзал, весь разбитый, вокруг все в руинах, а церковь уцелела. Помню и батюшку: небольшого роста, с необыкновенными, какими-то лучистыми глазами… Мы постояли, помолились, как могли, — за месяцы военного бытия уж все позабыли. А больше нигде церквей не встречали.

…А что было, когда через Днепр переправлялись! В Могилеве, после переправы, кругом трупы — идти было невозможно, их тысячи лежат… вот, вот, здесь! Кто-то еще жив, хватает тебя снизу, с земли: «Сестричка, помоги!» А ты с радиостанцией, надо быстрее вперед, связь налаживать. А они там так и остались, без помощи… В нашем подразделении из 25 человек выжили только двое. Вспоминать тяжело. …Как жили? В палатках, землянках. Только одна часть уйдет, после нее — сплошные вши. Помыться чаще всего негде было. В Гжатске нас окружили, неделю не могли выйти. Кругом немцы, есть было нечего. Снимали и варили ремни. С трудом нас оттуда вытащили».

Участвовала радистка Екатерина Ошарина и в Курской битве. Об этом матушка рассказывает так: «Накануне Курской битвы нас в составе 125-го специального батальона связи перебросили в город Орел. К тому времени от города уже ничего не осталось, все горело, рушилось. Я помню только два уцелевших здания — церковь и железнодорожный вокзал. На окраинах кое-где сохранились какие-то сараи, в которых ютились выжившие. Груды битого кирпича, ни одного деревца в целом огромном городе, постоянные обстрелы и бомбежки. При храме был священник и несколько оставшихся с ним женщин-певчих. Вечером весь наш батальон вместе с командирами собрался в храме, батюшка начал служить молебен. Мы знали, что нам предстоит наступление на следующий день. Вспоминая своих родных, многие плакали. Страшно…

Нас, девчонок-радисток, было трое. Остальные — мужчины: связисты, катушечники. Наша задача — наладить самое главное, связь; без связи конец. Сколько в живых из нас осталось, не могу сказать, ночью нас разбросали по всему фронту, но думаю, что немного. Потери у нас были очень большие. Почти все девчонки погибли. Меня вот Господь сохранил…» Жизнь, которую на войне сохранил ей Господь, Екатерина Ошарина посвятила Богу. И любимому делу. Приняв постриг, став матушкой Софией, она занялась в обители разведением цветов. Это ее заботливыми руками, — по словам архимандрита Всеволода (Захарова), — выращены тысячи и тысячи цветов, которые так радуют многочисленных паломников…

По словам схиигумена Сергея, «матушка София известна очень многим людям, даже тем, кто никогда не был в церкви. Потому что жители Зеленодольска знают, что Екатерина Михайловна Ошарина занималась озеленением города так, что он превратился в цветущий сад. Но самое главное, что по центральной улице, сплошь — от одного конца до другого, — тянулась лента цветов. Зеленодольск действительно оправдывал свое имя… Многие предлагали матушке Софии более выгодные места для ее поля деятельности, но всякий раз она отказывалась и говорила, что из монастыря она никогда не уйдет. Но в то же время она щедро делилась саженцами, семенами… Поэтому наши подворья и в Больших Ключах, и в Казани, Ильинке, Зеленодольске, следуя традициям монастыря, имеют сегодня на своих территориях цветущие клумбы и зеленые насаждения…

Можно сказать, что матушка София посвятила всю свою жизнь сотворению красоты. И красоты не искусственной (как иногда делается за счет обилия блестящих ярких мигающих украшений), — нет, для создания красоты она использовала живую природу. То есть в монастыре, посвященном Богу, она использовала творения Божии — цветы и растения. Поэтому ее труд, безусловно, сравним и равноценен молитве». Сотворению красоты посвятила свою жизнь инокиня, чья молодость была омрачена уродством войны. Она и сражалась за то, чтобы в послевоенной жизни залечились все раны, чтобы на выжженной войной земле снова выросли цветы. Сражалась с молитвой в душе, с упованием на Господа.

продолжение

По материалам книги В. Зоберн «Бог и Победа: Верующие в Великих войнах за Россию», М., «Эксмо», с. 325 – 343.