Сегодня вниманию читателей представляю воспоминания Нины Ивановны Молчановой, родившейся в мае 1941 года…

«Война глазами маленькой девочки». В этом повествовании будут изложены события до 1953 года. Хотя Война закончилась в 45-ом, жизнь наша мало чем изменилась: первое время приходили ещё запоздавшие похоронки, уведомления военкомата о «без вести пропавших», с нами оставалось недоедание, нищета, убогость быта, отсутствие игрушек, книг, школьных принадлежностей, холодные классы и тяжёлый, иногда даже непосильный труд в помощь нашим матерям и бабушкам. К нам не вернулись наши отцы. А мы всё ещё оставались детьми, детьми ВОЙНЫ…

Война глазами маленькой девочки

Война! Она вмешалась в жизнь нашей семьи ещё до того, как начались первые выстрелы и бомбовые удары на границе и в приграничных районах. Это только потом стали говорить, что Гитлер напал вероломно и внезапно. На самом деле о приближении войны знали все, кому это было положено. Были проведены массовые мобилизации врачей и других медицинских работников. Их места в больницах и роддомах заняли пенсионеры и недоучившиеся студенты. Тоже самое происходило в других отраслях: учителей брали на должности комиссаров, строителей и других инженеров в военно-инженерные войска. Их места в школах и на предприятиях занимали третье- и второкурсницы.

Муж моей тёти был призван из пединститута и, после небольшой подготовки, стал комиссаром в части, воевавшей впоследствии на Коломенском направлении. Уже в декабре тётя Аня стала вдовой, а их трёхлетний сын Юра потерял отца. Моего отца тоже мобилизовали, и мама осталась одна, беременная мною. Не знаю и никогда теперь уже не узнаю, почему роды у неё начались преждевременно и потребовали безотлагательного хирургического вмешательства. Операция по спасению её жизни продолжалась 11 часов. Всё это время мама была без сознания. Бабушка, Ирина Тимофеевна, работала в той же больнице санитаркой. Когда старенький хирург вышел на несколько минут перевести дух, между ними состоялся следующий диалог:
— Как моя дочка?
— Плод уже вынули. Сейчас спасаем мать.

«Плод» — это я, значит. Но бабушка не могла назвать меня «плодом» и снова спросила:
— А ребёночек-то живой?
— Когда вынимали, был живой.
— Так отдайте его мне!

И они отдали. А мама ещё месяц пролежала в больнице, так что ни о каком грудном вскармливании не могло быть и речи. А через 43 года выяснились ещё некоторые подробности этой, с позволения сказать, операции. Мама пришла на очередной профилактический приём к гинекологу, и женщина, видимо ещё не до конца убитая медицинским цинизмом, воскликнула:
— Да кто же Вас так изуродовал?!
— Роды были сложные, ребёночка щипцами вынимали.

Врачиха спросила, как моя бабушка:
— А ребёночек-то живой?
— Живая, у самой уже трое школьников. Вот только глаз они ей повредили при «вспоможении» – всю жизнь смотрит на Мир одним глазом. Хорошо ещё, что на лице незаметно.
А если бы не готовились к Войне, не мобилизовали всех хороших врачей…

Но вернёмся на 43 года назад. Моей первой колыбелькой была картонная коробка, засланная всяким тряпьём и поставленная в духовку. Печь была не топлена со вчерашнего дня, и всё же в духовке было теплее, чем в других помещениях. А за окнами буйствовала черёмуха, цветение которой как всегда сопровождалось последними весенними заморозками. На календаре было 13 мая 1941 года.

Бабушка после рассказывала мне, что голова у меня имела форму восьмёрки, сильно щипцами сдавили, когда вынимали. На затылке и поперёк всего лица два больших кроваво-красных пятна – там, где щипцы прикладывали. Вот тогда-то и повредили мне нерв левого глаза. Лечить эту травму было можно, но в три-четыре года. Но кто бы это делал? Все больничные койки даже в глубоком тылу были заняты тогда ранеными. Врачи? Их и так не хватало – на фронте они погибали как солдаты.

Сразу же встал вопрос: чем кормить? Почему-то детский врач посоветовала выпаивать меня слабым костным бульоном. Это уже потом, на втором году жизни, когда удалось накопить денег на козу, стали мне давать по полкружечки молочка, размачивая в нём кусочки хлебного мякиша. Я потихоньку росла, крепла. На дворе вовсю зеленела травка. Ночи становились всё короче. И вдруг в одночасье Мир перевернулся! Грянула Отечественная!!! Мне было 40 дней.

Что-то понимать и помнить я начала не ранее как в 44-ом. Одно из первых воспоминаний: стою на табуретке, рядом две женщины в белых халатах: одна крепко прижимает мои ручки к спине, вторая колупает чем-то острым у меня в носу. Кровь течёт из носа струёй, я ору и, чтобы не захлебнуться кровью, в перерывах между орами, стараюсь выдуть кровь, попавшую в рот. Красные пузыри на губах, на подбородке, белый халат весь забрызган кровью, моя одежда тоже. Оказывается: я «помогала» бабушке пришивать бельевые пуговицы к наволочке и, не удержавшись, в качестве эксперимента, засунула одну из них в нос. Как только она туда влезла!!!

Попытки вытащить только усугубили ситуацию: пуговица «засунулась» ещё глубже! Перепуганная бабушка укутывает меня в старое пальтецо, сажает в жестяную детскую ванночку, ставит все это на санки и — «дай Бог ноги» – мчится в детскую консультацию. Далее происходит то, что описано выше. К счастью, всё оканчивается нормально: пуговица благополучно пришивается на своё место, нос, в конце-то концов, заживает, и только повышенная курносость остаётся на всю жизнь. Но я – оптимистка: отношусь к ней, как к первой боевой награде!

Ещё помню сводки СовИнформБюро. Не сами сводки, конечно, что я могла тогда понимать?! А то, как все взрослые, а с нами жили ещё и эвакуированные, собирались у чёрного говорящего кружка – называли его почему-то «тарелкой», и внимательно слушали непонятные слова. Мне же приказывали сидеть тихо и ни к кому не приставать.

Я всё время с бабушкой. Маму этих лет плохо помню, да я и не видела её почти. Все без исключения взрослые работали тогда без отпусков. Мама преподавала математику в школе: 6 уроков в первую смену, 6 – во вторую и ежедневная проверка тетрадей – это уже ночью. А в воскресенье приходили отстающие ученицы (школа была женская): всё искали с мамой какие-то «корни». Но я-то точно знала, что искать их надо в огороде, на грядках – они, обычно, прятались в земле. Самым любимым моим «корнем» была морковка. Горох я тоже очень уважала и гордилась, когда бабушка называла меня «помощницей» и в награду давала 2-3 стручка.

Позже, когда уже стала постарше, научилась втихаря от бабушки добывать эти «корни» самостоятельно. Помню, вытащишь это чудо за хвост из грядки и бежишь скорее прятать ботву в траве. Саму морковку мыла в бочке с дождевой водой, что стояла под водосточной трубой. Вытирать приходилось о голые ноги, высоко задрав платьице: не приведи Господь было его запачкать! Разоблачение последовало бы неминуемо, а вслед за ним и наказание. Впрочем, ни битьё и ни какие другие наказания в нашей семье не применяли, достаточно было строгого взгляда. Вряд ли бабушка не знала о моих проделках! Она только делала вид, что не знает.

Любовь к земле и её плодам осталась во мне с этих голодных лет на всю жизнь. Позже, уже в 6-ом классе, я даже стала участницей Областной Сельскохозяйственной Выставки за выращенный на пришкольном участке овёс, небывалой для нашей местности высоты и плодовитости. А ведь была я сугубо городским ребёнком, не имевшим никаких корней (опять «корни»!!) в деревне.

Зимой было труднее. Земля-кормилица обильно покрывалась снегом, а есть хотелось ещё сильнее, чем летом. Бывало, бабушка снизойдёт к моим умоляющим взглядам, положит на блюдце несколько ломтиков остывшей варёной картошки, малюсенькую щепотку соли и капнет масла, постного, конечно! Сливочное мы тогда не знали. Об этом масле надо сказать особо. Обычно это было подсолнечное масло с добавлением горчичного и никакого рафинирования и дезодорирования!! Пахучее, манящее – сейчас такого не найдёшь днём с огнём. Иная молодая вертихвостка в руки масло не возьмёт, если от него хоть чуть-чуть припахивает натуральным подсолнухом: фи, пахнет! Для нас же, Детей Войны, это был желанный запах. Никогда не забуду, как бабушка наливает масло в винегрет (одно из наиболее доступных нам кушаний в то время!). Заботливо держит ложку над миской, чтобы ни одна капля не упала мимо, а потом уже из ложки переливает в посуду по счёту. Обычно на всю семью полагалось одна или две ложки драгоценной заправки.

Была и другая еда: пшённая каша (по сей день самая моя любимая!), отварные и поджаренные на маргарине рожки, несколько блюд из мороженной картошки, которую удавалось собрать по осени на заснеженных полях или голодной весной выкопать оттаявшую из-под снега. Бабушка отмывала землю от этой нечаянной удачи и пропускала её через мясорубку: из этой мешанины получались вкуснейшие оладики – их почему-то называли «драники». А если её промыть водой и отцедить, то из полученной гущи можно было варить кашу. Заправленная так же прошедшими через мясорубку и прожаренными кусочками свиной шкуры, эта каша могла соперничать с лучшими блюдами от Поля Бокюза или Мориса Антуана Карена!! Шёл в дело и крахмал, который получался из отстоянной промывочной воды. Надо было только отделить и высушить осадок и сварить его вместе с заготовленными с лета лесными ягодами: малиной, смородиной, кислицей. Сахару к этому блюду не полагалось – это была бы уже немыслимая роскошь.

У мамы в чемодане с документами и личными вещами лежала коробочка, сохранившаяся ещё с довоенных лет, с кусочками шоколада. Постепенно она опустела. Но и пустая продолжала оставаться в заветном месте. Иногда мама разрешала достать её и понюхать. Банка американской сгущёнке, неизвестно какими путями нашедшая нас однажды, казалась неземным лакомством»!!!

Серой живой змеёй извивается очередь за хлебом. В очереди одни старухи, иногда подростки – весь взрослый народ сейчас на работе или отсыпается после ночной смены. В городе две шахты – все мужчины трудятся под землёй. Хлеб ещё не привезли, но вокруг уже много ребятни. В маленьких головёнках только одна мысль-мечта: вдруг да попадётся в покупке довесок — довесочек и тогда бабушка, конечно же, отдаст его внучке или внуку. Редко кто из взрослых выдерживал эту пытку — видеть голодные глазёнки маленького человечка!

Поодаль, стараясь не привлекать к себе раньше времени внимания, группа карманников. Их цель втиснуться в толпу, подрезать карман и вытащить хлебные карточки у измученных домашними заботами и долгим стоянием в очереди старушек. Помню как бабушка показывает изодранный в лохмотья карман, изрезанную в лапшу газету и чудом уцелевшие карточки. Бабушкина хитрость с газетой в кармане помогла, и мы не останемся на целый месяц без хлеба!

Однажды мы проснулись ночью от огневых всполохов за окнами, на улице движение, крики. Горит «Хлебный»! Вот уже пламя с диким воем вздымается в небо. Долго ли поджечь старое деревянное строение. Знающие люди говорят – покрывают недостачу. Мне это пока не понятно. Понятно только одно: ходить за хлебом теперь придётся за тридевять земель, а это будет ещё тяжелее для бабушки. Но я – то рядом, всегда подставлю плечо!

Другие продукты: крупы, вермишель, муку, сахар обычно давали на работе, тоже по карточкам. Самые богатые продуктовые карточки — у шахтёров, потом — у детей, дальше — у рабочих (точнее, работниц!) других профессий, у служащих – это как раз мои мама и тётя. Самые бедные у пенсионеров – у нашей бабушки. В семье, конечно, все продукты идут в общий котёл. Это помогает кое-как сводить концы с концами. Хлеб – такого качества, что есть его почти невозможно. Бабушка режет его на кусочки, подсушивает у печки. Сахар – кусковой. Чтобы его есть нужно сперва измельчить. Для этого существуют специальные щипчики. Чай, чаще морковный, пьём в прикуску. Есть ещё способ – в накладку, но это нам не по карману! Зато частенько получается – в приглядку. Это ещё большое счастье, что у нас есть огород!!! Картошка, овощи, иногда даже огурцы и малюсенькие помидорки – всё своё. Мясо – только с рынка и очень дорого.

Купить новую одежду – большой праздник. Приходится починять, штопать, перешивать старое. Два-три платьица бабушке удалось сшить из довоенных ещё лоскутков. Остальная одежда от брата: его рубашки, штанишки, пиджачки. Вместе с пиджачком в моё владение переходит рогатка, полупустой коробок спичек, колода самодельных карт и ещё какое-то имущество – ничего не выбрасываю: это теперь моё! На рубашках, штанишках латка на латке. Когда штопать уже невмоготу, отпарывается весь рукав целиком: свитерок превращается в жилетку. Ещё хуже с обувью. Летом – понятно, босиком – по камням, стерне, крапиве. В весеннюю и осеннюю сырость приходится сидеть дома, зимой – старенькие валенки. На пятках дырки, ремонту на подлежат, да и починить их мы сами не можем. Каждый раз, отправляя меня гулять, бабушка набивает в валенки всякое тряпьё и строго наказывает, тотчас бежать домой, как только промокнут и замёрзнут ноги. Да где уж там! На улице так интересно!!!

Сугробы такие высоченные, что в них можно рыть пещеры с всевозможными ответвлениями. Особенно интересно, когда двое роют с разных сторон и потом встречаются внутри сугроба. Снег пушистый, и поэтому в пещерах достаточно светло, только свет не жёлтый – солнечный, а голубоватый, как будто лунный.

Есть ещё одна ни с чем не сравнимая забава: катание по дороге на самодельных санях, которые делают большие мальчишки. Толстенную проволоку сначала сгибают пополам, а потом место сгиба загибают вверх. Сани для катания стоя готовы: свободные концы проволоки – полозья, загнутая вверх петля – передок. Улица у нас имеет сильный уклон сверху вниз. Команда собирается в верхней её части и занимает места. У передка – самый высокий и сильный паренёк, он держится за проволоку и будет удерживать равновесие всех, кто прицепится за ним.

Я – самая маленькая и, обычно, замыкающая. Слегка отталкиваемся и, наращивая скорость, несёмся вниз. Эх, только бы не появилась встречная машина! До конца, как правило, доезжают не все – кто-то расцепился, и все последующие остаются лежать на дороге. Зато первые – самые сильные катятся до самого перекрестка: дальше нельзя – там оживлённое движение. Чем бы не закончился заезд, всё равно весело всем: мокрые, вываленные в снегу, голодные, сопливые – всё равно весело!!! А мне особенно, уже потому, что старшие не прогнали, позволили встать, хотя бы и сзади всех. Мечтаю о том времени, когда я буду стоять у передка и управлять движением.

Машин тогда было мало: полуторки с брезентовой кабиной, трёхтонки с широким зелёным кузовом, эмки – легковые. Были и американские машины: огромные, с высоким кузовом студебекеры, виллисы – это уже высший класс! Изредка такой красавец приезжал к кому-то в соседний дом, и тогда вся улица, ну если не вся, то уж наверняка – половина всей ребятни, собиралась в их дворе. Прокатиться на виллисе было моей самой заветной мечтой. Иногда думалось – вот был бы у меня папа, у него непременно был бы виллис.

Но был ещё и гужевой транспорт: лошадка, редко две, запряжённые в телегу или в сани – если зима. В нашем доме жил какой-то большой начальник из «Треста». У него была персональная, служебная кибитка с лошадью и сменной ходовой частью: летом – колёсами, а зимой полозьями. К экипажу был прикомандирован штатный конюх, он же кучер. Был Петя слегка слабоумный, но с работой своей справлялся вполне. Лошадка жила в стайке в нашем дворе, и мы могли часто наблюдать, как Петя чистил своего друга, поил его пойлом, ублажал кусочком хлебца и скидывал с сеновала охапки пахучего сена. Случались такие счастливые моменты, когда нам разрешалось залезть в шарабан и промчаться галопом по нашей улице вверх, а потом вниз. Редко случались! Но кто вам сказал, что счастье должно случаться часто?!?

У Пети был огромный овчинный тулуп. В праздники, приняв «маленькую», Петя появлялся во дворе в расстегнутом тулупе и не совсем твёрдой походкой направлялся к оврагу, который начинался сразу за нашими огородами. Зимой на склоне оврага всегда образовывалась наледь (канализация была самотёчная). Вся соседская ребятня сопровождала его в ожидании редкого удовольствия. Петя ложился на снег у начала наледи и жестом давал понять, что пора занимать места. Сияющие и галдящие, нещадно толкая друг друга, мы рассаживались кто где смог: кто на полах тулупа, а кто и на могучем теле Петра. «Ну, с Богом! Поехали!!»

И мы неслись по ледяной дороге со скоростью звука, кто-то, не удержавшись, кубарем отлетал в снег, кто-то судорожно вцепившись в овечью шерсть или в одежду живого паровоза и подвывая от счастья, продолжал движение. Но тут появлялся дядька из «Треста», и праздник заканчивался. Смущённый и виноватый Петя отдирал наши цепкие ручёнки от своей одежды и, понуро свесив голову на грудь, следовал за грозным начальником. Наверняка, ему здорово доставалось за эти представления!! Но мы, ни разу не видевшие телевизора, цирка – сейчас в это трудно даже поверить! — как мы были ему благодарны!!!

А ещё у меня были лыжи. Это — две короткие дощечки, слегка загнутые и зауженные спереди. В середине досочки прикреплялась широкая петля, в которую вставлялась нога. В четыре года я уже могла проехать на этих лыжах несколько метров не упав. С гордостью подхожу к краю уже известного вам оврага, отталкиваюсь заранее припасёнными хворостинами и мчусь! Через несколько метров валюсь носом в снег. Никаких жалоб, рёва – всё равно никого нет рядом: снова на лыжи и снова вниз. Мне хватало упорства за три-четыре раза преодолеть весь спуск, до самого низа. Длинный и трудный подъём наверх и снова спуск. И так до тех пор, пока окончательно не окоченеют ноги и не застынут руки. Потом плетёшься домой: мокрая, уставшая, не в состоянии расстегнуть пуговицы на пальтишке. Бабушка помогает раздеться, закутывает в свою старенькую шальку и сажает на маленькую табуреточку к печке. На верёвке сушится моя нехитрая амуниция.

Печка – спасительница! Топим углём, бабушка собирает его с Юркой на угольных отвалах – терриконах. Юрке — 8 лет, он уже настоящий мужик, единственный мужчина в нашем доме. А вот собирать щепки на растопку – это уже моя обязанность. Эта повинность исполнялось мною до 12 лет, пока мы не переехали в дом с паровым отопление и газовой печью. Вообще-то печек у нас две. Первая – на кухне: варочная, с духовкой, вьюшкой, с двухконфорочной чугунной плитой: кольцами, блинками. Сбоку дверца – через неё засыпают уголь на колосниковую решётку. Когда уголь сгорает, то зола ссыпается вниз. Её достают через другую дверцу – поддувало, складывают в ведро и уносят на завалинку. На завалинке так приятно посидеть в тихий вечерок.

Кроме печки на кухне ещё железная бабушкина кровать на досках. На ней мы всегда играм, читаем книжки особенно тогда, когда на дворе непогода и гулять нельзя или не в чем. В центре кухни огромный, высокий, письменный (почему-то?!) стол без ящиков, несколько табуреток и деревянный диван, с вырезанной на спинке надписью: «МПС». У этого стола много назначений: бабушка на нём стряпает, вся семья собирается, чтобы поесть, мы с Юркой делаем уроки, мама проверяет свои ночные тетради, бабушка иногда шьёт или вяжет. Посуда и припасы хранятся в …курятнике, который стоит в углу кухни и заменяет нам буфет. Вот бы куры удивились, если бы узнали!!

Вторая печка у нас — «голландка». Она вмурована в стену и обогревает сразу две комнаты. Топят её с одной стороны, но помалу: из экономии. Зимой там всегда холодновато. Свету мало, так как окна наполовину завалены снегом. До 46 года там жили эвакуированные. Мебель: кроме кроватей на досках и второго канцелярского стола (но уже с ящиками), только полки с тётиными книгами: в основном, русская классика: Пушкин, Кольцов, Никитин, Майков, Гоголь… – довоенные ещё издания. Так что центр жизни – всегда кухня

продолжение