Фильм «Сорок первый» (1956) – из эпохи Гражданской войны, снят по мотивам рассказа Б. Лавренева, опубликованного в 1924 г. Григорий Чухрай – не единственный режиссер, обратившийся к образам «Сорок первого». Еще в 1926 г. один из основоположников русской кинематографии Протазанов Я.А. экранизировал этот рассказ.

Перед нами единоборство остатков разбитого красноармейского отряда с пустыней. Как по волнам мертвого песчаного моря, переваливает с бархана на бархан редеющая кучка бойцов, изнемогающих от голода и жажды. Позади остаются невысокие холмики могил, быстро разметаемые ветром. А после выхода уцелевших к берегам Арала в поле зрения художника остаются только двое, выброшенные бурей на безлюдный остров: женщина и мужчина – конвоир и пленный, два смертельных врага, полюбившие друг друга.

Разбитый красноармейский отряд, упорно пробивающийся к своему штабу, чтобы продолжать борьбу, воспринимается в картине как звено гражданской войны, частица легендарного «железного потока». На счету у лучшего стрелка отряда Марютки – сорок убитых белогвардейских офицеров. Романтизм Марютки, стойкость, энтузиазм, презрение к «тихой жизни», весь ее душевный строй сложился в этом «железном потоке» – в великой битве за права трудового народа. На роль Марютки Чухрай пригласил Изольду Извицкую.

Актриса наделила Марютку обаянием, женственностью, задушевной лиричностью, способностью искренне откликаться на впечатления жизни, серьезно задумываться над увиденным. В ее Марютке есть внутреннее равновесие, цельность, завидная душевная ясность. А в любви к поручику Говоруха-Отроку (О. Стриженов) есть и что-то материнское. Поправляет ли она шарф и застегивает ворот поручику, когда тот впервые после болезни выходит ей навстречу, отнимает ли тяжелую ношу и снисходительно, как ребенку, дает понести какой-то пустяк, – в каждом взгляде, прикосновении – забота и ласка.

В отличие от Марютки, рядом с поручиком нет людей его лагеря. А сам он наделен привлекательными чертами: мягкостью, душевной чуткостью и вниманием к любимой, способностью разглядеть сквозь грубую оболочку чистоту, мечтательность, поэтичность ее натуры. У Лавренева поручик – не заурядный белогвардеец, а молодой петербургский интеллигент, недавний студент-филолог, с виду слабый, почти субтильный. Тихий голос, тонкие руки, красивый вырез нежных губ. На фронт он пошел в четырнадцатом году добровольцем, следуя традициям старинной дворянской семьи.

Гуманный, либеральный, никогда не обижавший рядовых, он «верил» в революцию, «как в невесту». Она оказалась жестокой, разрушительной. Интеллигент испугался за судьбу культуры. Слепая ярость солдат оттолкнула его. Но и у белых он не нашел правды, он равно отвергает и большевиков. Спасительно лишь бегство в мысль – «настоящую, единственную человеческую родину». Так рождается мечта о затворничестве среди книг, вдвоем с любимой. Логика борьбы разрушает утопию. Страх перед народом сильнее разочарования в белых. Говоруху-Отрока сыграл Олег Стриженов. Идеальное совпадение внешних данных и нервной организации актера с требованиями роли – счастливый фундамент образа, созданного талантливым, умным трудом.

Надо сказать, что Чухрай, в отличие от Протазанова подошел к героям Лавренева не как фотограф, а как поэт… Влюбленные герои Марютка (И. Извицкая) и поручик Говоруха-Отрок (О. Стриженов) принесли на необитаемый остров все, чем жили раньше. На клочке плоской песчаной земли, затерянной в неправдоподобной синеве Аральского моря, воспроизводится классовый антагонизм, движущий историей. Стихийное бедствие на время обессмыслило рознь героев. Но чем теснее сближение, тем больнее ранят их глубочайшие нравственные различия; социальные, классовые в своих истоках, эти различия грозят уничтожить чувство еще до того, как прибытие белых снова превращает любовников в непримиримых врагов.

Позже Чухрай Г.Н. писал: «Человеческая любовь – это культура. Она создана людьми. Именно развитию здоровой человеческой личности обязаны люди тем, что поднялись в этом вопросе над животными. Над созданием культуры человеческой любви трудились целые поколения художников, поэтов, музыкантов. Человечество несло эстафету этого чувства через века». Французский режиссер Марсель Блистен, высоко оценив фильм Чухрая, так определил его идею: «Я был поражен тем фактом, что он не ставит никаких дидактических целей, не старается доказать ничего, кроме величия и силы любви».

Намеренно опуская в лавреневской Марютке черточки женской слабости всюду, где они носили жанрово-бытовой характер, режиссер проницательно выделяет их там, где этого требует душевная правда. Разрыв с любимым исчерпал силы девушки. Марютка думает, что вырвала из сердца любовь к «синеглазенькому». Но это, оказывается, не так просто! До поручика доносятся подавленные рыдания. Выбежав за ней, он видит не гордую, холодную, безжалостную к себе героиню, а слабую, беспомощную девушку, прячущую лицо, чтобы скрыть неудержимо льющиеся слезы. Как верно, что теперь она отвечает на ласки поручика! Так обиженный матерью ребенок у нее же ищет утешения. Марютка и жалуется любимому на него самого, и требует понимания своему горю, и находит покой в его объятиях.

«Только обидно мне, что ты такой темный», – произносит она сквозь утихающие слезы, обхватив руками его шею. Поручик задумывается: может быть, он и впрямь не понял чего-то самого важного в революции?.. Минутное сомнение («Ты, пожалуй, права…») она принимает за переход в ее веру и, счастливая, бросается к нему в объятия. Он подхватывает ее на руки, не разубеждая в ошибке…

Марютка Чухрая, помня наказ комиссара Евсюкова (Н. Крючков) не сдавать пленного живым, стреляет в любимого не сгоряча и не по чужому приказу, а с гордой и горькой решимостью, в полном владении всеми своими душевными силами, как герой трагедии, свободный в своем последнем выборе. Марютка поднимает винтовку, прицеливается, стреляет – поручик изумленно оборачивается, падает – она медленно опускает руки, роняет винтовку, бежит, склоняется, прижимает к себе безжизненную голову. Говоруха-Отрок стал сорок первым…

Чухрай подошел к героям Лавренева по-своему. Александр Блок сказал: «Сотри случайные черты – и ты увидишь: мир прекрасен». Так верит и Чухрай, он стирает случайные черты. И страдания, кровь, гибель, леденящий ночной холод пустыни, и изнурительная дневная жара, и въедливый песок, обшаривающий тело тысячами разозленных муравьев, и голодная худоба щек, и воспаленная краснота глаз, – все, все становится у него прекрасным. Он зовет зрителей вернуться «в бурные и прекрасные годы, первые годы революции» для того, чтобы найти в образах минувшего непреходящие нравственные идеалы и еще раз присягнуть им на верность.

Правда, стирая случайные черты, можно обмануться, вместо истинного и прекрасного обрести лишь красивое. Этой вполне реальной опасности режиссер и оператор не везде сумели избежать. Любимый поэт Чухрая Маяковский сказал, что стих его войдет в будущее «весомо, грубо, зримо». Второе из этих определений не подходит к дебютной картине режиссера. Но, балансируя на грани красивости, она выбирается к прекрасному, и зримая, пластическая красота служит в ней раскрытию красоты духовной.

Люди у Чухрая – вполне земные, не выключенные из обыденного: красноармейцы греются у костров; кипят на огне котлы с кашей; бойцы перевязывают раненых, делят последнюю еду и воду, помогают идти изможденным, хоронят павших. Словом, делают почти все, что и в старом фильме Протазанова. Но делается и снимается это иначе. Мы не видим бытового действия как самостоятельно важного. Само по себе оно не интересует режиссера и обозначается всегда лишь в той наименьшей мере, какая нужна для настроения сцены.

В своих художественных целях Чухрай местами отходит от буквы рассказа. Там комиссар Евсюков (Н. Крючков) – маленький, с красным веснушчатым лицом и жиденькими, нежного утиного пуха волосами; весь овальный, он в своей малиновой кожаной куртке, перекрещенной ремнями, и малиновых же штанах похож на крашеное пасхальное яйцо. Но руки у него крепкие, узловатые. Лавренев, как видим, заостряет несоответствие внешнего внутреннему. Чухрай намеренно убирает все, что снижало образ хотя бы внешне. «Малиновый» комиссар неузнаваемо изменен.

В исполнении Николая Крючкова у него другой облик – не комичный, а мужественный, суровый. Поверх черной кожаной куртки, вытертой, посеревшей, надета просторная, длинная, всегда распахнутая шинель, свисающая складками почти до земли. Полы шинели, обрывающиеся лохмотьями, развеваются на ходу под встречным ветром. Таким мы и видим впервые комиссара, когда он идет в голове отряда. Н. Крючков играет в сочной реалистической манере, в нем ни на секунду не проскальзывает актер. Это – подлинный комиссар Гражданской войны, человек из народа. Артист достиг полного перевоплощения. Николай Крючков нисколько не приукрашивает комиссара. Демонстрируя твердость, непреклонность Евсюкова, режиссер подчеркивает в нем и другое – доброту, душевность, человечность.

Картина – актерская, но огромная роль принадлежит в ней пейзажу, природе. Это более чем простой фон или среда, обстановка действия, это – образная параллель человеческим переживаниям. Чисто эмоциональное, музыкально-пластическое значение приобретают однообразные и вместе с тем неповторимые, вечно меняющиеся линии барханов. На их склонах отпечатывается извилистым ритмичным рисунком каждое прикосновение ветра – точно так, как движение воды близ отмели отпечатывается узором на морском дне. Природа очеловечивается, вторит переживаниям героев. В эпизодах болезни поручика гротескные гримасы бреда заменены видами враждебного, безумствующего моря.

Марютка то пытается хоть как-нибудь помочь больному, с отчаяньем ищет признаков сознания у него в глазах, то одиноко бродит у моря, силясь во тьме непогоды разглядеть рыбачий парус. Природа вторит и выздоровлению поручика: проясняются небеса, высветляются дали, и кроткие успокоенные волны весело разбегаются по песку многослойной прозрачной пеленой; влажный, дымчато-голубой воздух насыщается солнечными лучами. Песок, воздух и море – вот слагаемые пейзажа.

Природа вековечна, безгранична, непостоянна. Оператор картины С. Урусевский снимал песок, небо и море, как Моне писал свои стога сена, открывая в них неисчерпаемое разнообразие оттенков и форм, показывая их в неуловимой и непрерывной изменчивости. Кажется, лишь один раз дает Урусевский ту глубокую, плотную, неизменную синеву небес, к какой мы привыкли на туркестанских полотнах Верещагина. Обычно же люди и немногие предметы, попадающие в кадр, окутаны мягкой, изменчивой световоздушной средой.