Страшно отрезвляет война, когда ее видишь лицом к лицу. Ни блеск побед, ни опьяняющие восторги успеха не сотрут с вашей памяти поразительных картин смерти и истребления. В первое время, пока сам здесь — чувство грубеет, нервы притупляются, равнодушно проходишь мимо человеческих гекатомб (жертвоприношений), но потом, оглядываясь на недавнее прошлое, с трепетом и отвращением вспоминаешь об этой пролитой крови…

Может быть я и не прав, говорят, войне мы будем обязаны великими благами, война раскрыла наши недуги, двинула общественное самосознание… Все это так, но не слишком ли дорогая цена — сотни тысяч трупов, слезы, страдания и нищета, с которою нам скоро придется считаться… Для великих благ нужна и великая воля, а мы — мы умели и умеем только молчать, когда грудь рвется от тоски и боли, молчать, когда слезы жгут глаза, когда рыдания подступают к горлу…

Помимо нашего солдата — нетронутой, сильною, полною любви и самопожертвования вступила на эту кровавую ниву русская женщина. Такою она оставалась все время, такою же и умирала под конец от тифа и устали, жертвуя жизнью за свое великое дело. Из русской молодежи явилась эта женщина и, Бог ты мой! сколько сил оказалось в этом хрупком создании среди общей дряблости и лени. С чувством, близким к благоговению, вспоминаешь о ней, и невольно слезы навертываются на глаза при виде этих бесчисленных могил на чужой стороне, куда без пышных фраз и продажных реклам легли под конец своего подвижничества наши сестры милосердия, наши врачи и санитары…

Откуда пришла сестра милосердия?.. Эта та же новая женщина, которая тщетно искала себе труда, задыхаясь в той атмосфере ничегонеделанья, которою мы ее окружили. Ее гнали из наших учреждений, отнимали у нее право работать там, где всякая ленивая бездарность испокон веку вьет себе прочные и покойные гнезда… Чисто и возвышенно мстили они людям за свои страдания; мстили, смягчая муку умирающего солдата, ухаживая как мать за выздоравливающим.

Они ничего не могли ждать за свой подвиг, кроме заражения гангреной, больничного тифа, гнилой горячки. Этот терновый венец они принимали безропотно и, кончая мученичеством свою подвижническую жизнь, вслед за боевым страстотерпцем уходили в общие с ним могилы, никому не известные, никем не оплаканные… Только уцелевший солдат унесет в далекое и глухое село память об этой «доброй сестре», и когда в больших городах опять начнут давить нашу женщину — в убогих храмах будет за нее горячо молиться народ, как и она честно потрудившийся, как и она неоцененный…

Я ее сравнил с солдатом. Нет, подвиг ее был выше. Больше мужества нужно было ей, больше терпения. Не так мудрено, в стройных рядах, под звуки музыки, с распущенными знаменами идти на турецкие редуты, как дни и ночи неотступно, неизбежно, неустанно гнить в ужасающей атмосфере наших больниц, с каждым дыханием впитывая в себя заразу, зная наверное, что выстоишь месяц, два — а там наверное сам же уляжешься рядом с этими несчастными.

Оставаться в задушающей среде, когда большинство твоих подруг уже легло, когда сама чувствуешь, что болезнь прокрадывается в твой организм, что спастись еще можно, только нужно уйти от этих ждущих и зовущих тебя страдальцев, бросить их на жертву их лютым мукам, дать им умереть без кроткого, полного любви и утешения привета. Солдат, потрудясь, отдыхает; тут отдыха нет. Негде и некогда. Свалишься с ног — заботиться о тебе некому.

День сестры милосердия начинался очень рано. Еще все спит кругом, еще врачи и не думают вставать — а дежурная сестра уже подымает своих подруг, просит их помочь ей — одной не справиться с больными. В госпитальных шатрах — смрад и духота. Зимою все кругом закрыто, железные печи внутри не греют, а жгут ближайших, не давая тепла дальним. Тускло мерцают в душном воздухе свечи и лампы. Раненые не знают покоя. Стоны слышатся и теперь: где-то в стороне, не совладав со своими страданиями, солдат всхлипывает. В разных местах — зовут сестру. Нужно перевернуть больного, поправить ему подушку, покрыть его одеялом.

Требуется при этом исправлять и самую черную работу, потому что больничная прислуга спит и ее не разбудишь громами небесными. Забывая прежние привычки, подавляя отвращение к неопрятному делу, сестры и ночью служат больным, не отходя от них. За день изморилась, устала — отдохнула часа четыре, еще и разоспаться не удалось — уже будят — иди в палату. У многих раненых сошли перевязки, грей воду — отмывай корпию, накладывай опять бинты, другим нужно лекарство, у третьего от крови, проступившей насквозь, — заскорузло и коробится белье. Если есть оно — переменяй, сам раненый едва-едва рукой пошевельнет…

Некоторые в бессознательном состоянии, пораженные в голову страдают сильнее всех, но они ничего не понимают, им приходится силою разжимать зубы и вливать лекарства. За ночь у многих простыни испорчены, зловоние по всей палате — нужно очистить воздух, сменить постельное белье.

Разумеется, это там, где всего вволю. Еще хуже положение сестры в таких госпиталях, каким, например, был фратештский. Тут больных и раненых сваливали, как дрова. Только зимою улучшилось дело — осенью же оно было ужасно, в полном смысле слова: люди лежали в грязи, в слякоти, вне шатров. Для помещавшихся в шатрах тоже ничего не было. Ни одеял, ни подушек, ни белья. О лекарствах и говорить нечего. Вместо касторового масла отпускали рыбий жир, хинину не хватало и на десятую долю больных, хлороформа не доставало и многие ампутации или не производились совсем, или делались в полной памяти больным.

В этакую пору сестре милосердия еще хуже. Спит она в той же грязи, сменить на себе покрытого грязью платья, раздеться некогда, а тут еще раненые умоляют о помощи, а помочь им нечем, никаких средств под рукою нет… Часто вставая ночью — в палате сестры не находят воды для больных, те просят пить — бедным девушкам самим приходится идти в колодезь с ведрами, самим разводить огонь, чтобы согреть ее… Случалось, что догорит свеча, в обрез отпущенная слишком экономной больничной администрацией, — и сестра поневоле работает во мраке, где еще болезненнее, еще мучительнее звучат стоны и жалобы раненых…

Наконец, начинает светать — но работы сестрам не меньше. Врачи проснутся еще не скоро! Я не могу забыть картины, встреченной нами по пути к Плевно. После битвы под Кадыкиоем я ехал в Боготу. Заночевать пришлось в Булгарени. Часа через три сюда доставили транспорт раненых гвардейцев из-под Горного Дубняка. Телеги остановились близ шатров госпиталя, но принять страдальцев никто не вышел. Налицо оказались сестры милосердия. Они чем могли, помогали раненым, подавали им пить, некоторых перевязали, кого можно было, перенесли в шатры.

Наконец, прошел час, два. «Где же доктора?» — Спят. — «А смотритель госпиталя?» — Спит тоже. — «Помощник его?» — Этот встает еще позже. — Наконец, показалось человека три больничной прислуги. Что же вы не разбудите смотрителя?.. — Не приказывают беспокоить!.. Тяжело раненных сестры перенести не могли и не смели, так бедняги и оставались на холоде, под дождем, в телегах, в то время, как вся администрация спала сладко в землянках и домах болгарского села, согретых железными печами — которыми следовало бы согревать больных.

Наконец, поднимаются военные врачи. Я говорю о военных потому, что они именно довольно казенно смотрят на свое дело. Добровольцы медики Красного Креста работали иначе. С появлением врачей в палатках — сестрам не легче. «Сестра, отчего не сделано то, не исполнено это?.. Сестра, принесите гигроскопической ваты, подайте шину… Где лубки? Сестра, дайте воды умыться мне»… и т. д. Бедняжки сбиваются с ног, исполняя докторские приказания.

Начинаются перевязки — большинство больных попадают к великому своему благополучию опять-таки в руки сестер. К благополучию — потому, что врачи довольно небрежно обращаются с больными. В зимницком госпитале я сам проверил рассказ товарища корреспондента и видал, как доктор не отмывал присохшую к ране корпию, а сдирал ее с кровью и мясом, «для быстроты работы». Это делалось с офицерами, с безгласными солдатами и похуже бывало.

Раненые поэтому предпочитали работу сестер и умоляли девушек самим перевязать их. Женские руки на это мягче и лучше. Каждый вершок бинта снимается тщательно и осторожно, всякое место, пропитанное запекшеюся кровью, отмачивается, корпия долго, чуть ли не нитка за ниткой сбрасывается, пока рана свободна. Промыть ее и перевязать вновь — уже более легкое дело. Я говорю перевязать, но ранее этого нужно приучить нервы, нужно приучиться преодолевать и стыдливость, и брезгливость. Вид иных зияющих ран доводил мужчин до дурноты.

Сестре, мало этого, приходились делать более тяжелые перевязки. Привезут раненых издалека: иного дня три тащили без перевязки, да дня три он валялся на поле битвы неприбранным. (Не удивляйтесь этим случаям, на Шипке в августе многих взяли уже на третий день, под Плевно случалось и по четыре дня раненые оставались в полях и по неделе не были перевязаны.) Тут мало того, чтобы обмыть рану, нужно обобрать с нее червей, которые кишмя кишат в смрадном гною.

Каждое прикосновение к «живому месту» крайне болезненно для больного, нужно все это сделать возможно нечувствительно для него и это тогда, когда еще сотни две больных ждут и зовут тебя. В некоторых госпиталях военные врачи только делали указания, не принимая сами участия в «черной работе», сестры безропотно исполняли там свою тяжелую обязанность, ни одним словом не упрекнув никого.

Количество больных, выпадавшее на долю сестер, иногда было невероятно. В тылу армии я бывал очень редко, но слышал, что в Зимнице и во Фратешти случалось в один день сестре перевязать сто и полтораста раненых. Во время августовских битв на Шипке через руки четырех сестёр-: Софьи Александровны Энгельгард, Ольги Николаевны Юханцевой, Александры Александровны Тепляковой и жены известного шипкинского героя генерала Духонина, в самое короткое время прошло около 3000 раненых. В битве 12-го октября, у Иван-Чифтлика на Ломе, шесть сестер на самом поле сражения под огнем справились с пятьюстами раненых. Под Плевно еще и того больше.

Часто доктора отказывались бывать там, куда ходили эти подвижницы. Я не могу забыть одной палатки боготского госпиталя. Там лежали гангренозные, обреченные на смерть. Для них не было надежды, не было даже случайности. Они должны были умереть. Врачи к ним не ходили — но две сестры: старушка Чернявская (смотревшая за В.В. Верещагиным в бранкованском госпитале) и ее молодая племянница чуть не дни и ночи проводили в зараженном воздухе этого шатра, облегчая несчастным переход в иную жизнь и рискуя своим здоровьем.

В гнезде тифа под Филиппополем — куда войти значит обречь себя на заражение — я встретил трех сестер милосердия, день и ночь ухаживавших за больными — и таких не единицы, таковы все они!.. Я не могу забыть одну сестру В., которая между пароксизмами лихорадки служила неотступно больным и даже во время пароксизмов уходила в госпиталь и как могла помогала им! Она и умерла в шатре у больных, как солдат на своем посту.

Не помню, как звали во Фратештах сестру милосердия, которая в самое глухое осеннее время, когда кругом была грязь невылазная, когда нога по колено тонула в слякоти, отдала больному свои сапоги и осталась сама в старых и ободранных башмаках. На другой уже день ей пришлось ходить босиком. В Габрове, когда не хватало полотна для бинтов и перевязок, сестры милосердия отдали свое белье, свои платья. Многие из них отдавали также и свое жалованье, свой чай, свою пищу…

Такими же кроткими, деятельными, сострадательными сестры милосердия случалось появлялись и в огне, спокойно делая свое дело, когда кругом падали пули и смерть царила невозбранно, сжимая страхом самые мужественные сердца, Духонина, о которой я говорил выше, с другими сестрами вслед за скобелевским отрядом перевалили Балканы и на другой день после нашего появления в Казанлыке уже устроились в женском монастыре и начали свою работу, несмотря на серьезные препятствия и, между прочим, на требования интендантских чиновников уступить им свою комнату. Эти рыцари легкой наживы, действительно, чуть не выгнали сестер на улицу.

Мы остановились на перевязке в госпитале. Сестер требуют и в шатер, где производят ампутации. Тут поминутно не имеющие отдыху сестры подают врачам то вату, то хлороформ, то шины, то перевязки. Сестер иногда, за недостатком студентов, санитаров, заставляли держать над препарируемым колпак, пропитанный хлороформом, и делали их свидетельницами мясничанья, которого не выносят и крепкие мужские нервы… Кончится все это — нужно напоить и накормить больных. Сестра милосердия не позволит больничной прислуге заменить ее в этом случае. Она сама кормит раненых, которые не могут поднять голову или не в состоянии шевельнуть рукой.

И все это совершается тихо, спокойно, нежно, в голосе, несмотря на усталь, звучит привет и ласка, так обаятельно действующие на больного. Сестер милосердия капризных, таких, которые бы неохотно делали свое дело, или отвиливали от него, — я не знаю. Скорее они с каждою новою трудностью проявляли и новую энергию. Во время самой отталкивающей черной работы при больном в их словах звучало то же кроткое утешение и ни малейшей искры раздражительности вы не могли бы подметить в этой сострадательной спутнице раненого…

Отсюда понятна та любовь, которою они пользовались у солдат, понятны и те слезы, с которыми выздоравливающие или эвакуируемые раненые оставляли сестер… Я забыл упомянуть об одной из сестер, кажется, г-же Васильевой. Она заболела тифом, потому что отдала больным все теплое платье, которое у нее было, чтобы покрыть их, и в заключение им же принесла свое одеяло. Через первые два дня она слегла, а через две недели тело этой страдалицы опустили в безвременную могилу. Стоял серый и ненастный день. Резкий ветер пронимал до костей и сестра, провожавшая Васильеву в могилу, дрожала над нею в пароксизме лихорадки… «Вам бы поберечься!» заметили ей. — «Где тут беречься. Посмотрите-ка, вчера еще сто восемьдесят тифозных прибыло… Кто за ними ходить станет!»…

В некоторых госпиталях, где трудно было нанять прачек для мойки больничного белья, сестры милосердия сами исполняли это, Бог уже знает, как находя время. Обыкновенно стиркою занимались болгарки, они же прислуживали и больным в Габрове, но под зорким наблюдением сестер. Сестры шили белье из пожертвованного холста.

Раз я увидел около Плевно сестру милосердия, г-жу О., которую я знал в Петербурге в блестящей обстановке, не имеющей ничего общего с ее настоящими занятиями. «Чем это вы занялись?» — Да вот заставила Гавриленку (солдат, раненный тремя пулями) снять рубашку и стираю ее… Очень уж грязна»…

А среди какой нечистоты приходилось жить самим сестрам милосердия, и говорить нечего. Они вполне делили судьбу и неприглядную обстановку солдата. Во Фратешти некоторое время сестры жили на открытом воздухе в грязи. Ни постелей, ничего не было. Потом уже все это изменилось, благодаря уполномоченному Красного Креста Писареву, кажется.

Между сестрами милосердия было очень много из так называемых «сливок» общества. Но эти сливки в данном случае не киснули. Напротив, они работали, убивали себя трудом и наравне с другими ложились в ранние могилы, доказывая тем самым, что высокие доблести жен декабристов не перевелись еще… А каким светом появление сестры озаряло скудную и темную жизнь больного. Сколько утешения и любви вносила она с собою в душный и смрадный шатер! … Я еще раз повторяю, мужеству этих девушек не было предела… Сестры и сами привязывались к больным…

Состояние военных лазаретов в это время было ужасно. На дивизионный лазарет полагалось ваты четыре фунта на четырехмесячный срок. Это все петербургское остроумие сказывалось. На одну крупную перевязку четыре фунта уйдут легко. Вместо касторового масла, столь необходимого во время преобладания дизентерий, доставлялся рыбий жир. Еще тяжелее было, когда вследствие небрежности помещения больных и их скученности развивалась гангренозная эпидемия.

Тяжело сестрам было и во время простудных эпидемий. Известно уже, что мы переваливали Балканы и зиму провели в Болгарии без полушубков и без сапог. Остроумное интендантство прислало полушубки, когда мы уже были в Адрианополе и ходили в одних сюртуках без пальто, потому что температура воздуха достигала до 18°, когда же в них предстояла крайняя надобность, о полушубках не было и помину. Гвардия в это время пришла без сапог, люди ходили в болгарских шапках, обертывая ноги в бычачьи шкуры…

Немирович-Данченко В.И. «Год войны. Дневник русского корреспондента», СПб., 1878 г., т. 1, с. 316-326.