Судьбы военнопленных российской армии, обстоятельства при которых они попадали в плен, условия их содержания до настоящего времени по-прежнему остаются малоизученными вопросами истории Наполеоновских войн. Карл Клаузевиц отмечал, что военнопленные, так же как убитые и трофеи, являются непосредственным показателем степени победы и её весомости (Клаузевиц К. «О войне», т. 1, М., 1937, с. 262).

Подробности пребывания русских военнопленных во Франции в 1813-1814 гг. были реконструированы на основе мемуаров Перовского В.А., Коцебу М.А., Тучкова П.А., Грот Н.П. В конце 1812-го пленных доставили во Францию и разместили в Суассоне.

К началу 1813 года, по воспоминаниям М. Коцебу, там содержалось около 260 человек. Старшим был назначен генерал Павел Алексеевич Тучков. Пленные получали денежное довольствие: генерал — 150 франков в месяц, полковник — 100, подполковник и майор — 75, капитан — 50, поручик или прапорщик — 29, унтер-офицерам и солдатам, помимо некоторой незначительной суммы, выдавали хлеб и мясо. Но положение было незавидное, денег, особенно младшим чинам, едва хватало на еду и жильё, а о смене одежды вообще говорить не приходилось.

Русских пленных в Париже ведут мимо «китайских бань», худ. Г.Э. Опиц, 1814 г.

Мориц Коцебу снимал квартиру вместе со своим старым другом майором Михаилом Петровичем Свечиным, который начал службу в лейб-гвардии Измайловском полку, за участие в Аустерлицком сражении был награждён орденом св. Анны 3-й степени.

В 1809-м ему было присвоено звание штабс-капитана. Однако с 13 апреля по 6 сентября 1809 г. он находился под судом. За ослушание и неповиновение начальству Свечин был лишён ордена и разжалован в рядовые. 7 сентября он был направлен рядовым в 1-й Морской полк. 12 декабря 1809-го, в день тезоименитства государя, Всемилостивейше прощён и произведён в штабс-капитаны, направлен служить в Калужский пехотный полк. Он был произведён в капитаны 24 августа 1810 года, 8 августа 1811-го — в майоры. Командовал первой ротой 1-го батальона. 6 августа 1812 года был захвачен неприятелем в плен при Полоцке, затем отправлен во Францию, в Суассон, где и встретился с Коцебу.

Зимой 1813 года во Франции было холодно, а дрова были очень дороги, и далеко не все могли позволить себе отапливать жильё. Один француз ежедневно нагревал большую комнату для пленников, и за это каждый платил ему в месяц по одному франку. Коцебу вспоминает: «Человек этот имел в виду при сём случае гораздо дороже распродать дурное своё вино. Он успел выходить у коменданта право, чтобы ни один купец в городе не смел давать пленникам на кредит, и чтобы требования его вычитаемы были ежемесячно из нашего жалованья. Конечно, весьма мало оставалось; ибо, не привыкши к мелочным издержкам, часто побуждались они стужею и голодом, и пили больше, нежели сколько могли заплатить.

Тут голодные столь часто приступали с просьбами своими к коменданту, что, наконец, сделал он положение, дабы никто не смел требовать с пленника, ежели задолжает он свыше 15 франков, кои велел выдать каждому за месяц. Многие тотчас отнесли сии 15 франков к хлебнику, и, по крайней мере, на месяц обеспечили себя хлебом, в коем ежедневно нуждались. Но со всем тем было довольно таких, которые не могли противиться своей слабости; они пропивали свои деньги, мучились голодом и шатались как тени. С каждым месяцем увеличивались их долги, нужда, тоска, несчастье, покуда в одно утро нашли некоторых мёртвыми в постели». После этого комендант Суассона распорядился, чтобы из жалования военнопленных вычитали только долги булочнику и мяснику.

К лету положение военнопленных улучшилось. Дешёвые фрукты и овощи, возможность ловить рыбу — всё это практически избавило пленных от голода. Однако большой проблемой оставалось отсутствие сменной одежды. Коцебу писал: «Многие спали в платье и покрывались им, следовательно, скорее оное изнашивалось.

Бродя в отрепьях по улицам, конечно, можно было почитать их нищими, тем более что все они ходили с длинными палками. Когда был смотр нам, который случался дважды в неделю, то безжалостные зрители шутили и смеялись над нами. Однако ж и между нами случались некоторые явления, например: добрый друг мой, почтенный доктор Кун, который, получая в месяц 59 франков, сидел целый день в своей светёлке за трубкою табака, и в пять месяцев за счёт своего желудка сшил себе новый сюртук и пару сапог; но он заплатил своим здоровьем, и, пролежавши месяц больным, принуждён был бы расстаться с новым своим сюртуком и сапогами, если бы богатый аптекарь, умевший ценить химические его познания, не даром отпускал ему лекарства».

Дочь Петра Семёнова Наталья Грот рассказывала в своих воспоминаниях, что у её бабушки хранились долго шесть тонких батистовых рубашек, которые Семёнову подарили французские дамы, узнав, что русские пленные всего больше нуждаются в белье. Среди военнопленных зачастую царило уныние, «беспрестанно жаловались они на несчастие, прервавшее воинское их поприще. Тот и тот, говорили они, уже полковник, а может быть и генерал! Я был майором, когда он только что вышел в прапорщики! Тот и тот получили ордена. Если б не был я в плену, то бы и я имел и проч.»

Однако некоторые офицеры пытались противостоять обстоятельствам. Коцебу занимался репетиторством. Он переехал жить на квартиру к доктору Летиерсу, ибо тот сдавал «комнату в найм с содержанием» и обучал детей доктора немецкому языку, арифметике, географии и рисованию. Семёнов с товарищами ставил спектакли. Грот вспоминала со слов матери: «Семёнов в плену своим весёлым нравом и лояльностью приобрёл любовь и уважение как жителей, так и местных властей, и благодаря ему, по свидетельству его товарищей по плену, последние оказывали внимание всем русским преимущественно перед другими пленными. Весёлый нрав, изобретательность и драматический талант Семёнова послужили ему и в плену.

Владея отлично французским языком (как и большинство гвардейских офицеров), он с товарищами разыгрывал для обывателей импровизированные им комические сценки, фарсы и пьески, собирая и потешая любопытную публику, из которой многие, заинтересованные невиданными дотоле русскими, особенно дамы, угадывали в них образованных людей, знакомились, приглашали их к себе, угощали и трогательно снабжали их всем необходимым». Конечно, здесь некоторое преувеличение. Перовский пишет, что «Семёнов говорил по-французски худо, но говорить любил» («Из записок покойного графа Василия Алексеевича Перовского…», с. 281).

Некоторые офицеры планировали побег. Коцебу вспоминал: «Пять из оных, между коими был друг мой Гюне, сделали план к побегу и исполнили оный. Переодевшись в крестьянское платье, вышли они из города и пошли чрез Лилль в Дюнкирхен, дабы достичь морского берега во Фландрии, где надеялись найти судно и отправиться в Англию.

Днём спали, ночью шли. То и другое было опасно; ибо Фландрия плоская страна, едва имеющая несколько кустарников, где бы скрыться, к тому же не знали они дороги, следственно надлежало беспрестанно спрашивать; это возбудило внимание. Однако же счастливо прошли они три четверти пути своего, борясь с голодом и жаждою, как вдруг в одну ночь встретились они с жандармами, коими и были захвачены. Их пересылали из одной тюрьмы в другую до самого Суассона, но и там посадили их в тюрьму, и только по общей просьбе нашей не заперли вместе с подлыми преступниками. Наконец, пришло повеление их в Шато-бульон, где до самого вступления союзных войск во Францию страдали они в ужасном заключении, но потом счастливо возвратились к Российской армии» (Коцебу М. «Русский военнопленный, или Приключения Мориса фон Коцебу в плену французов», изданные Августом
Коцебу, с. 117).

В конце ноября пришло повеление отправить пленников в Дрё, что в 520 милях за Парижем. Хотя город был меньше Суассона, однако тамошние жители были дружелюбнее и отнеслись к русским с сочувствием. Коцебу писал, что «многие пленники безденежно имели квартиру и содержание». В Дрё военнопленных содержали вплоть до нового 1814 года. Когда русские войска вступили в пределы Франции, было решено отправить пленных в глубь страны, но чёткого плана, по-видимому, не было. Сначала пленных перевели на юг в Орлеан, затем на запад — в Брест, после в Ренн.

Так, Коцебу писал: «Едва товарищи мои прибыли в Шартр, как должны были выступить опять из оного, по причине стоящего там драгунского депо. Ступайте в Орлеан, говорили им, там довольно места; но и в Орлеане были два кирасирских депо. Им советовали идти в Брест, где одни только матросы; в Бресте было уже приказано отправить их в Ренн. Хотя и там находились также войска, однако ж сжалились над измученными голодом и почти нагими, и там были они до самого освобождения. Впрочем, в Бретани и Нормандии находилось довольно много роялистов, кои помогали пленникам» (Там же, с. 195-196).

Вот этой-то неразберихой и попытался воспользоваться юный Василий Перовский. На переходе из Орлеана в Божанси, он узнаёт от местных жителей, что в районе Орлеана видели казаков и предлагает своему другу Петру Семёнову бежать. Он пишет: «В первых числах февраля 1814 года был я вместе с другими пленными в Орлеане. Два дня пробыли мы там на месте, на третий день повели нас далее, вдоль прекрасного берега Луары. 9-го числа по утру, выступили мы из Орлеана, и перед выходом нашим слышал я от жителей, что в скором времени ожидают в окрестных городах неприятельских, т. е. наших войск. На переходе в городок Божанси, 6 французских миль (25 вёрст) от Орлеана, и почти перед вступлением в оный, узнали мы, что казаки появились у Орлеана. Тотчас же предложил я товарищу моему Семёнову воротиться в Орлеан и стараться пробраться в нашу армию».

Перовскому и Семёнову удалось нанять проводника — молодого крестьянина. Перовский писал: «Я… открылся ему и дал 150 франков с тем, чтобы показал он нам дорогу посёлками до Орлеана…. Окрестности Орлеана весьма населены. Деревни одна подле другой, и везде национальная гвардия содержала караулы при въездах и по улицам. Несколько раз окликали и нас; везде отвечал проводник, и нас пропускали. Погода была дурная; выпало довольно много снегу, и идти было очень трудно; мы оба устали… Семёнов так устал, что почти спал на ходу и часто падал, наконец, совершенно отказался идти далее, — до Орлеана И оставалось ещё вёрст восемь.

В первой деревне, которая попалась нам на дороге, мы решились остановиться хотя на час, и подкрепить силы. В намерении сем стучались мы у нескольких домов: в иных нам не отвечали, хозяева других отказывались пустить нас, иные даже угрожали бросить в нас каменьями, если тотчас же не отойдём. Нечего было делать! Подосадовали и пошли далее… Наконец начало уже рассветать, и мы взошли на возвышение, покрытое виноградником. Здесь показал нам проводник в весьма близком расстоянии Орлеан… Я дал ему оставшиеся 150 франков то, и мы расстались… Шагов через сто от того места где мы предавались такой приятной надежде, по той же тропинке, которая должна была привести нас на биваки русских, набежали мы на французский пикет…

Нас привели в караульную к спящему офицеру, и к счастью, приведший нас солдат, не остался при допросе. Караульный офицер сперва думал, что мы только что взяты в плен на аванпостах, и не хотел верить, когда я сказал ему, что я уже более года в плену, взят под Москвою, а Семёнов под Лейпцигом».

То, что Перовскому и Семёнову удалось бежать, добраться практически до Орлеана, снова попасть в плен, выдать себя за отставших по болезни пленных, и снова вернуться к своим товарищам, свидетельствует о хаосе и сумятице, царящих в стране. Далее Перовский вспоминает: «Догнали мы своих товарищей в Туре, усталые, голодные и без денег. О побеге нашем не было ещё известно, и тем кончилось неудачное моё и С. покушение». Итак, даже строгого надзора за пленными не было, их не знали где разместить и что с ними делать дальше.

Перовский заплатил проводнику, простому крестьянину, 300 франков — деньги, на которые во Франции безбедно можно было прожить 2-3 месяца. Однако на тот момент Василию исполнилось 19 лет. Этот побег закончился неудачей, беглецы столкнулись с французским конвоем.

В семейной хронике Семёновых сохранилась легенда, что Перовский и Семёнов вторично сбежали из плена, присоединились к русской армии и вместе с ней вошли в Париж… Пётр Семёнов получил продолжительный отпуск, которым и воспользовался, чтобы на обратном пути в Россию посетить Англию, и затем, вернувшись морским путём на родину, поехать к родителям в рязанскую деревню. Видимо, отпуск получил и Василий Перовский, во всяком случае, в формулярном списке указано, что 1 августа 1814 года он был «переведён в Гвардейский генеральный штаб».

Одно время депо русских военнопленных располагалось в Ренне. В феврале 1817 года французский посланник граф Ноаль обратился к исполняющему должность министра иностранных дел графу Нессельроде с просьбой выплатить жителям города Ренна долги, сделанные русскими офицерами в то время, когда они находились во Франции в плену. К записке были приложены три списка, в которых были указаны фамилии кредиторов и имена должников. 50 человек оказались должны кондитеру Дюплесси, 13 человек — портному мастеру Бейзе, а 9 человек должны были жителям города различные суммы. Общая сумма долга составляла 2042 франка и 37 сантимов. Списки были составлены на основе расписок, данных русскими офицерами, и заверены надлежащим образом.

Карл Васильевич Нессельроде обратился к начальнику Главного штаба действующей армии князю Волконскому с просьбой уладить недоразумение. Пётр Михайлович распорядился найти офицеров по предоставленным спискам и взыскать необходимые суммы. Чиновники провели большую работу. Была сделана попытка разыскать русских офицеров, находившихся в плену во Франции и давших эти расписки.

Однако это оказалось делом весьма затруднительным. Из 65 человек, числившихся в предоставленных французами ведомостях, тридцать вообще никогда не значились ни в каких полковых списках. Как правило, это поручики и подпоручики, возможно, они намеренно сообщали о себе заведомо ложную информацию, чтобы не отдавать долги… Было в разных полках много однофамильцев. Десять к этому времени были уволены от службы и т. д. Таким образом, взыскать причитающуюся сумму не представлялось возможным. Тогда последовало высочайшее повеление заплатить жителям города Ренна из экономической суммы, имеющейся в вверенном Михаилу Семёновичу Воронцову Оккупационном корпусе.

Многие из военнопленных вернулись на службу. Плен в России в начале XIX века рассматривали не как предательство или трусость, а как несчастье, которое произошло с человеком. Традиция и мораль той эпохи не осуждали попавших в плен. Подобный эпизод биографии не становился препятствием в дальнейшей карьере.

Из статьи Е. Назарян «Их разместили в Суассоне», журнал «Родина», № 11 2013 г., с. 93 — 95.