Нахожусь под сильнейшим впечатлением от книги «О войне, любви и вере: Переписка мичмана князя Александра Щербатова со своей невестой княжной Софьей Васильчиковой 1904-1905 гг.», сост. Е.А. Федоров и др., изд. ПСТГУ, М., 2008 г. Большая часть писем написана во время похода крейсера «Россия» в составе русской эскадры на театр военных действий русско-японской войны. Удивительное благородство и возвышенность отношений двух любящих людей, стремление обрести друг друга и послужить Богу и Отечеству — лейтмотив их писем.

Эта чудом сохранившаяся переписка вместе с тем раскрывает перед нами широкую картину трагических событий русской истории. Приведённые ниже отрывки из писем князя Щербатова, служившего на крейсере «Россия» и участвовавшего в сражении с японской эскадрой 1 августа 1904 г., рассказывают о героизме русских моряков Владивостокского отряда крейсеров.

Князь Александр Александрович Щербатов (в семейном кругу — Олег) родился 10 сентября 1881 г. в семье князя Александра Григорьевича и графини Ольги Александровны Щербатовых. По материнской линии он был потомком рода графов Строгановых. В феврале 1904 г. мичман Щербатов был направлен в Порт-Артур во главе конвоя воинского эшелона с боеприпасами для флота. Но обстоятельства военного времени заставили начальство за время пути изменить пункт назначения на Владивосток.

Князь пишет о службе, сражении с японцами и о русских моряках своей невесте – княжне Софье Сергеевне Васильчиковой (1879-1927), дочери князя Сергея Илларионовича Васильчикова (1849-1926), командовавшего Гвардейским корпусом в 1902-1906 гг. По-видимому, лучшей характеристикой жизни князя Щербатова А.А. являются слова из его же письма от 9 марта 1904 г.: «Трудно не совершить подвиг, а всю жизнь продержаться на высоте подвига — вот что ужасно трудно. Но с Божьею помощью это мне удастся».

Итак, 26 июля 1904 г. японские войска вышли на господствующие над Порт-Артуром высоты Волчьих гор, и с этого момента корабли русской Тихоокеанской эскадры оказались под прицелом неприятельских сухопутных орудий. 28 июля вице-адмирал Витгефт В.К. повел эскадру в море, имея целью прорваться во Владивосток. Японские главные силы (под начальством адмирала Того) вышли ему навстречу, и в час пополудни завязался бой, вошедший потом в историю как «бой в Желтом море». Того был полон решимости воспрепятствовать русскому прорыву, но Вильгельм Карлович тоже имел настрой весьма решительный.

Русские артиллеристы стреляли нисколько не хуже японских, обе стороны несли равный урон, и в конце дня Того приказал готовить сигнал об отступлении в Сасэбо. По сути, русский прорыв уже состоялся, когда едва ли не последний японский снаряд ударил в мостик флагманского «Цесаревича». Вице-адмирал Витгефт В.К. был убит на месте. Заместивший его младший флагман князь Ухтомский не смог разобраться в обстановке и поднял сигнал, который позже историки назовут роковым: «Возвращаться в Артур».

Так всего лишь один японский снаряд и паническая растерянность лишь одного человека свели на нет уже достигнутый русскими тактический успех и предопределили бесславную кончину 1-й Тихоокеанской эскадры… Но за минутную слабость Ухтомского пришлось расплачиваться не только порт-артурцам. По разработанному заранее плану Владивостокский крейсерский отряд (броненосные крейсера «Россия», «Громобой» и «Рюрик») должен был выйти навстречу порт-артурской эскадре и, действуя с внешней стороны блокады, способствовать успеху прорыва.

Но… «гладко было на бумаге». Известие о выходе Витгефта достигло Владивостока лишь утром 29-го числа, день и ночь ушли на спешную подготовку к походу, и только 30-го крейсера смогли покинуть рейд. А спустя еще несколько часов командующий флотом адмирал Скрыдлов Н.И. получил телеграмму наместника: «Витгефт убит, эскадра возвратилась в Артур. Выход крейсеров отменить».

К несчастью, приказ этот был отдан слишком поздно. Радиосвязь в то время переживала пору своего младенчества, дальность приема-передачи едва достигала 60 миль, и потому возвратить отряд было решительно невозможно. С трагической неотвратимостью крейсера продолжали свое движение на юг, навстречу бессмысленному и безнадежному бою…

2 августа
Софья Васильчикова – Александру Щербатову
Только что пришли газеты, и я так взволнована, Олег (домашнее имя князя Щербатова А.А.), милый! Что это случилось с нашей эскадрой?! Почему они разбросались повсюду, по всем портам, и смерть Витгефта так ужасна и так некстати. А где все остальные с Ухтомским, Бог знает. Мы весь вечер все думали, думали, старались понять, почему это произошел такой переполох и разгром…

Говорят, что японцы пошли наперерез Владивостокской эскадре. У меня так сердце и сжимается… Пошлю сегодня телеграмму. Я знаю, что это ни к чему, что, если вы вернулись, ты сам будешь телеграфировать, но все легче как-то. Сколько опять погибло на «Цесаревиче», второй наш адмирал пропадает! Господи, как это все тяжело… и как трудно понять, почему это все делается…

20 августа
Александр Щербатов – Софье Васильчиковой
… По выходе из Амурского залива адмирал (Иессен К.П.) нам поднял сигнал: «Эскадра вышла из Артура — сражается». Всем стало ясно, что мы также идем сражаться… 30 и 31-го мы шли по чудной погоде к югу… Мы весь день думали встретить артурцев и были почти уверены, что встретим их утром.

Я спал в рубке, по обыкновению совсем раздевшись, но имея платье рядом с возможностью его сразу накинуть. Не знаю почему, но около 4-х утра я проснулся и услышал слова: четыре военных судна на горизонте. Какое-то предчувствие меня охватило, я вмиг накинул платье и выбежал на мостик. Обыкновенно, ложась спать, я оставлял твою фотографию в каюте. На этот же раз почему-то положил ее еще с вечера в карман кителя и вообще особенно старательно приготовил все, что мне могло понадобиться в случае боя.

На мостике был Берлинский, вскоре ушедший вниз (я его больше живым не видел). У меня колебалась надежда — русские; у меня никогда не было рвения идти в бой — это тяжелый долг, но не желание; но по мере того как светало, быстро исчезала всякая надежда на то, что находящиеся на виду суда — русские, они повернули нам на пересечку курса…

Ровно в 5 часов мы повернули назад на О и стали давать полный ход. Японцы повернули за нами, держась параллельно нам и у нас на траверзе, т. е. на линии, нам перпендикулярной, расстояние было около 40 кабельтовых (10 кабельтовых — одна миля — 1 и 3/4 версты). По своей обязанности во время боя — заведования дальномерщиками — мне приходилось бывать везде на верхней палубе.

Между тем снаряды японские ложились уже вблизи нас — недалеко по левому борту получались всплески воды, но попаданий еще не было. Я обошел своих и возвращался назад, кажется, уже второй раз, когда заметил, что мои дальномерщики средней станции что-то оторопели и, по-видимому, неверно берут расстояния.

Я залез к ним на кожух и стоял между ними около трубы и вентилятора, когда вдруг что-то сильно ударило в трубу, затем что-то посыпалось кругом, и я вижу: Домнин, дальномерщик, стоявший рядом со мною, но впереди меня, нагнулся, сквозь брюки брызнула кровь, в другой стороне я углом глаза видел, что кого-то ушибло сильно. Не знаю, что со мною сделалось, — я боялся вида крови или, скорее, боялся, как бы я не выдержал этого вида. Я ни слова не сказал, а прошел дальше по кожухам, слез на палубу и вышел на мостик к броневой рубке.

После этого я несколько раз ходил на задний мостик и удивился, видя Лемана, гуляющего у своих кормовых орудий с огромною лужею крови на груди, очевидно не его, ибо он был ранен легко. На заднем мостике ходил Егорьев, к этому времени начался полный бедлам. Люди с верхней палубы, кроме самых необходимых, были убраны. Снаряды с шипом и воем летали через голову, они видны были отлично, когда, ударяясь об воду, с кувырканием и воем летели через судно, то и дело ударяясь в трубы, мачты и надстройки и осыпая палубу кучею осколков…

Старший офицер был убит (капитан 2-го ранга Берлинский В.И.)… И тут так стало жутко, больно, тяжело, что едва сердце держалось, — право, было чувство, что мы остались без головы. Около этого времени (7 часов утра) целый снаряд ударил в палубу; это нельзя описать — невозможно. Огонь, дым, пламя, треск, шум, масса летящих вещей — совершенно отнимают возможность описать, что тут было — хаос и не весть что. Это останется у меня в памяти, как туча черного дыма и больше ничего среди какого-то кромешного ада. Вскоре после этого случился тот самый страшный пожар, сжегший около 50 человек. Я был там же, у рубки, как вдруг через деревянную палубу из-за борта пламя, дым, жара, грохот — и наступает полное обалдение.

Дубровин убежал вниз, Егорьева я не видел, мое первое впечатление было уйти, но куда? Пути отрезаны огнем, чувство было: сгорим, невозможно спастись; команда бросилась к поясам и стала зря бросать вещи за борт (только человек 20-30 здесь и было); тут я очнулся, бросился на команду с криком «Что вы делаете, черти» и с поднятыми кулаками. До сих пор у меня в голове фигура неожиданно остановившегося квартирмейстера Горбачева и других с наклоненными вперед туловищами, готовыми бежать куда-то. После боя уже говорили, что я кричал: «Ни с места, или убью», — но этого, безусловно, не было. За сим тотчас же начали усиленно тушить пожар, что, впрочем, удалось нескоро…

***

По воспоминаниям Егорьева В.Е. (во время боя 1 августа в его обязанности входило информировать адмирала Иессена К.П. о происходящем на корабле), в 7 часов под полубак (возвышенная носовая часть верхней палубы) «России» почти одновременно влетело несколько снарядов, произведших сильный пожар. Заготовленные у орудий под полубаком боеприпасы (кокоры с порохом и патроны) воспламенились.

Языки пламени бушевавшего под полубаком пожара вырывались из орудийных портов, иллюминаторов и сорванных взрывом дверей, выходивших из-под полубака на шкафут. Мичман Г. Колоколов рассказывал, что во время пожара горела палуба, и верхняя и полубак, краска, линолеум и, в довершение всего, от искр загорелись два 8-дюймовых погреба, шахты которых выходили под полубак… Все понимали, какая страшная опасность, какой ужас может произойти: погреба взорвутся, боевая рубка со всеми находящимися в ней и люди на полубаке — все провалятся в огонь, если только не удастся затушить пожар.

Взрыва ждали с момента на момент. Но секунда, другая — взрыва нет, оцепенение прошло, и все с ведрами бросились заливать и тушить пожар. Ни на осколки, ни на свист снарядов и гром выстрелов никто уже не обращал внимания: каждый был увлечен делом, каждый сознавал необходимость прекращения огня. Минут через 20 пожар был потушен. Стены полубака были так накалены, что нельзя было к ним прикоснуться; вода, почти горячая, стояла по колено; везде лежали обгорелые и изуродованные трупы…

***

После пожара… около 8 часов мы повернули и начали стрелять правым бортом и так шли до 10 часов. Это время было самое тяжелое. Мы «Рюрика» бросили. Четыре японца шли рядом с нами и стреляли все время. Снаряды все время рикошетировали через голову с воем. Обидно было бросать «Рюрика», но нервы не выдержали. Я пошел было на передний мостик, чтобы узнать, как дела, встретил Рейна, который сказал, что мы бросили «Рюрика», что у нас все орудия, кроме одного моего 8-дюймового, подбиты, половина офицеров выбыла из строя, около половины верхней команды тоже и что немыслимо продолжать отстаивать его…

Шел уже четвертый час боя и пятый, попаданий нам в корму с тех пор, как я пришел туда, не было… Стреляла одна моя 8-дюймовка, другие две пушки стреляли изредка. Время тянулось томительно долго, мне страшно, прямо до безумия хотелось отправиться вниз и где-нибудь скрыться, чувствовалось, что спасения нет. Ноги прямо подкашивались от усталости. Как вдруг в 10 часов японцы повернули — я долго не верил своим глазам, но нет — повернули, верно. Вздох облегчения вырвался из груди всех. Через несколько минут собрали всех во фрунт на шканцы. Черным пятном на общей радости был «Рюрик», но что делать. Неизбежного не избегнешь.

За мужество, проявленное в этом бою, князь Щербатов А.А. получил орден Св. Станислава 3-й степени с мечами и бантом.

16 августа
Софья Васильчикова — Александру Щербатову
Дорогой Олег. Только что читала в «Новом времени» подробное описание боя, и под впечатлением всех этих ужасов мне так захотелось с тобой поговорить, что я сейчас же схватилась за перо. У меня были все время слезы на глазах и губы дрожали, пока я читала, через что вы прошли, — подумать, что ты был в этом аду!! — и так же легко мог погибнуть, как и Берлинский! Я его никогда не видела, но мне до того было жаль его, точно он был мой близкий знакомый, — по твоим рассказам я так ясно себе представляла, какой он, должно быть, был чудный, нужный человек…

23 августа
Александр Щербатов – Софье Васильчиковой
…Еще в Петербурге я тебе говорил, что прежде всего долг, и ты говорила, что ты меня любишь таким, как я есть, а не иным. Сейчас мой долг, наш вообще долг — воевать, отстаивать нашу Родину, и особенно тяжелая задача выпала на долю флота. Задача — с неспособными начальниками, с прозеванным началом оказаться на высоте своей задачи. И пока флот, безусловно, не на высоте. Еще наш отряд поддерживает честь Андреевского флага, но артурцы наполнили историю флота темными делами. В такие-то минуты нужна общая усиленно дружная работа всех офицеров флота, всех служащих во флоте для поднятия этого флота.

Я с тех пор, как приехал сюда, и вообще с тех пор, как получил назначение везти груз, имею чувство, что я принадлежу не себе. Первое есть служба. После идет чувство — ты, после — все прочее. Я хочу тебе объяснить мою мысль. Ты, Соня, не имеешь права во мне сомневаться — я тебе к этому повода не давал, во-первых, а во-вторых, именно теперь дальше всего отстоит от моих мыслей какая бы то ни было мысль об увлечении чем бы то ни было.

Со времени боя, когда за ранами и убылью товарищей мне пришлось принять младшее штурманство, роту, исторический журнал и многие другие обязанности неофициально, я был на берегу два раза или три и все время был занят. Из этих второй раз — 15-го — я был на берегу для самого себя, ибо я чувствовал, что иначе я не буду в состоянии продолжать свое дело. Я тебе был верен и буду верен по гроб жизни. Но именно теперь и есть то время, когда предстоит показать на деле, были мои слова о долге фразы или нет. Если ты не хочешь, чтобы я был «другим», то тогда мои дела не должны быть фразами, и они не будут фразы, в этом тебе даю слово.