Поход в Россию изначально воспринимался французами как некоторое необычное действо. Масштабы подготовки, несмотря на все попытки сохранить её в секрете, поражали воображение. Так долго и так широко готовились только к так и не состоявшейся высадке в Англии. Однако в этот раз противником должна была стать страна, представления о которой в общественном мнении Франции были сильно мифологизированы.

Перед началом кампании было довольно широко распространено мнение о том, что этот поход имеет своей конечной целью Индию. Так, гренадер Дельво писал родителям 9 июня, что армия идёт в Индию или Египет, что для него все равно, так как он любит путешествовать и хочет посмотреть весь мир. Подобные заявления придавали всему предприятию сходство с легендарными завоеваниями древней истории. Эпический характер всего предприятия будет не раз вспоминаться применительно к различным эпизодам кампании.

Наполеон часто пытался преувеличить значение собственных побед и придать им окраску античных подвигов. Так, Итальянскую кампанию 1796-1797 гг., по словам Ж. Тюлара, он смог преподнести как Илиаду благодаря парижской прессе и лубочным картинкам. Сравнения с героическими походами древности по отношению к кампании 1812 года можно найти и на страницах многих мемуаров.

Вот и Ф. П. де Сегюр в третьей главе своего сочинения предсказывал, что в случае успеха русского похода, «если бы не нашлось нового Гомера для этого короля королей, то всё же голос девятнадцатого века, ставшего великим веком, заменил бы этого певца, и возглас изумления, проникнув в будущее, разнёсся бы из поколения в поколение, до самого отдалённого потомства». То есть, по мысли Сегюра, в случае успеха, поход против России должен был если не затмить, то по крайней мере сравняться по своей славе с Троянской войной.

Названия географических объектов, которые использовали мемуаристы, также свидетельствовали о ментальной связи этого похода с величайшими деяниями древней истории. Так, Днепр участники похода очень часто называли в воспоминаниях Борисфеном, помещая таким образом всё происходящее на его берегах в контекст античной истории. Такое название можно найти у Кастеллана, Бургоня, Раппа и многих других. Использование древнего названия реки было вызвано отчасти и тем, что оно было более известно читателям XIX века, чем современное: античная история и литература были обязательными составляющими образования во Франции.

Но в картах и атласах, изданных накануне похода, а также включённых Военным ведомством в статистические справки по российским губерниям, подготовленным в 1811-1812 годах, использовалось название Днепр. Некоторые мемуаристы, например Коленкур и Куанье, также совершенно свободно оперировали современным названием.

Сегюр в своём сочинении прямо выразил те сравнения, которые могли зародиться в голове у читателей при упоминании античного названия реки. Когда Великая армия летом переходила Днепр около Расасны, «удалённость Борисфена от нашей родины, а также её древнее (античное) название возбуждало наше любопытство. Впервые воды этой московитской реки видели нашу победоносную французскую армию. Римляне знали её только по своим поражениям, по этим же волнам дикари севера, дети Одина и Рюрика, плыли, чтобы ограбить Константинополь. Мы с нетерпением ожидали её увидеть, но встретили только узкую и сжатую холмами реку с лесистыми берегами».

Итак, мемуарист сравнивал французскую армию с римской и одновременно подчёркивал превосходство современных «римлян» над древними, которые якобы терпели здесь поражения. Одновременно он подчеркнул, что здешние края во все времена были связаны с варварством, которое на поверку оказывалось не столь уж страшным.

Ряд сравнений России с государствами древности можно продолжить различными наименованиями, которые присваивали участники похода Москве. Без сомнения, московский пожар произвёл на них большое впечатление, и вольно или невольно они вспоминали о тех пожарах древности, о которых читали в литературе и исторических сочинениях. В письмах, написанных сразу после пожара, некоторые сравнивали пожар Москвы с гибелью Трои и Карфагена, что должно было свидетельствовать и о величии события, и лишний раз подтверждать варварство тех, кто сжёг город.

В знаменитом «Мемориале» Лас Каз утверждал, что, по мнению Наполеона, московский пожар превзошёл по своим масштабам все пожары древности: «Никогда все изображённые в поэзии выдумки о пожаре Трои не смогут сравниться с реальностью того, что было в Москве. Город был деревянным, и его хотели разрушить. Все помпы исчезли. Это буквально был океан огня». Майор гвардейской артиллерии, впоследствии дослужившийся до генеральского звания, Ж.Ф. Булар в своих мемуарах сравнил московский пожар с сожжением Трои греками и Рима — Нероном.

Сегюр назвал Москву современными Фивами (египетскими). Это сравнение не случайно: судьбы русского и древнеегипетского городов несколько похожи. Фивы долго были столицей Египта, и даже после того как административный центр переехал на север, они сохраняли своё значение как культурный и религиозный центр до тех пор, пока фараон Рамзес IX Сотер не разорил город.

В описаниях того, как москвичи покидали свой родной город, мемуаристы также не обошлись без подробностей, придававших масштабности происходившему. Так, Сегюр писал о француженке, которая вынуждена была прятаться в последние дни до эвакуации Москвы, «рискуя быть убитой мужиками»; когда она покинула 3 сентября своё убежище, то увидела пустынный город, а затем наблюдала исход «громадной толпы мужчин и женщин, охваченных отчаянием.

Они несли своё имущество, свои иконы и тащили за собой детей. Впереди шли священники в полном облачении, несли священные хоругви, взывали к небесам в своих молитвах, выражавших скорбь». Это описание придавало рассказу о московском пожаре дополнительную эпическую значимость и должно было напоминать читателям бегство Энея из Трои.

Русскую кампанию Наполеона 1812 года сравнивали не только с походами римлян и Александра Македонского, но и с деяниями крестоносцев. Так, Цезарь Ложье для описания своего первого впечатления о Москве воспользовался строками Торквато Тассо, сравнив армию французов с крестоносцами, а захваченную ими Москву — с Иерусалимом. Похожее сравнение находим у Сегюра, который, правда, вспоминал не о том походе, который привёл европейских рыцарей в Святой город, а о тех, в которых участвовал французский король Людовик IX.

«Экспедиция Наполеона в Россию имела печальное сходство с подобными экспедициями святого Людовика в Египет и Африку. Все эти вторжения, из которых одни были предприняты в интересах неба, а другие — с земными целями, закончились похожим образом. И эти две катастрофы показали миру, что большие и глубокие политические расчёты просвещённого века могут иметь тот же результат, что и необузданный порыв религиозных чувств суеверной и невежественной эпохи».

Действия русских в этой кампании также сравнивали с крестовым походом, и в таком случае уже солдаты Великой армии становились варварами. Коленкур писал, что русское духовенство развернуло против вторгнувшегося противника настоящий крестовый поход, чтобы представить французов «в глазах этого суеверного народа варварами, которые пришли, чтобы низвергнуть их алтари, захватить их добро, их женщин и детей и обратить их в рабство».

Правда, это нельзя считать подлинным сравнением с войнами европейцев против мусульман XI-XIII веков. Но в любом случае такие описания должны были лишний раз подчеркнуть чрезвычайный исторический масштаб событий. В эпическом походе и жертвы тоже должны быть соответствующими. По утверждению Сегюра, только при переходе через Неман, в самом начале похода, Великая армия потеряла 10 000 лошадей, огромное количество повозок было перевёрнуто в песках и многие умерли потом.

Коленкур также писал, что в первые дни армия потеряла 10 000 лошадей. Эта цифра, повторённая в том числе в воспоминаниях капитана Куанье, в принципе может быть близка к реальности: границу переходило несколько сотен тысяч кавалерийских, артиллерийских и обозных лошадей, соответственно, указанные цифры потерь составили бы несколько процентов от общего числа, что при недостатке фуража, который был заметен с первых же дней, вполне возможно. Однако надо заметить, что Сегюр упоминает какие-то цифры потерь в конском составе только при описании перехода через Неман. Также и Коленкур в дальнейшем не приводил данных о потерях в лошадях.

А вот данные Бургоня о потерях Великой армии от морозов уже кажутся заметно менее реалистичными. Мемуарист утверждал, что в одну из ночей недалеко от Смоленска, когда температура достигла 27 градусов мороза, в разных корпусах армии замерзло насмерть более 10 000 солдат. Получалось, что одна морозная ночь стоила французам больших потерь, чем большинство сражений этой кампании: по утверждению Бургоня, французы потеряли в Бородинском сражении 17 тысяч человек, включая раненых, а под Малоярославцем — 3000 убитыми.

И это притом, что в Смоленске в Великой армии насчитывалось от 40 000 до 50 000 строевых солдат и еще не менее 20 000 некомбатантов, то есть если признать сведения Бургоня верными, то получается, что французы за одну ночь потеряли около пятнадцати процентов всех солдат. Такие заявления, независимо от того, насколько они соответствовали действительности, дополнительно подкрепляли точку зрения о том, что в России наполеоновским солдатам пришлось противостоять не другой армии, а стихиям.

Интересно отметить, что в наиболее популярных мемуарах, как правило, не указаны общие потери Великой армии в ходе русской кампании. Во-первых, у многих мемуаристов не было такой информации, а во-вторых, большие потери в результате всей войны никак не могли свидетельствовать о величии Наполеона и его армии и потому не укладывались в рамки общей легенды о войне 1812 года.

В кампании 1812-го Бонапарт в своих письмах, приказах и устных беседах с приближёнными постоянно подчёркивал, что он ведёт против России обычную политическую войну, которая ничем не отличается от множества других, которые он вёл ранее. Распространять такую точку зрения императору французов было необходимо, чтобы в любой момент иметь возможность открыть переговоры о мире. Однако весь комплекс необычных переживаний участников похода, которые имели место в России, свидетельствовал как раз о чрезвычайном характере всей кампании. Многие мемуаристы придавали войне с Россией эпический характер очередного столкновения между варварством и цивилизацией.

Несмотря на значительное количество сочинений о России, её географии, климате и общественном устройстве, она предстала на страницах писем и мемуаров о походе 1812 года страной во многом мифологизированной. Цивилизованные французы вынуждены были сражаться здесь не только с людьми, но и с многочисленными стихиями (сперва жарой, потом морозами и снегом), дикими животными (медведями и волками), а также огромными и пустынными пространствами. Дикость и варварство русских также стали одной из стихий, с которыми необходимо было бороться солдатам Великой армии.

Привнесение в историю похода Наполеона в Россию эпических черт способствовало, с одной стороны, формированию и закреплению целого комплекса мифов о самом императоре и всей эпохе его правления, а с другой — события 1812 года оказали заметное влияние на формирование новой французской постреволюционной идентичности, способствуя развитию концепта великой французской нации.

Одноименная статья Н. Промыслова, журнал «Родина», № 6, 2012 г., с. 23-24