Северную столицу Отечественная война 1812 г. затронула лишь косвенно, но именно в ней оказались сосредоточены едва ли не главные памятники героям и событиям этой эпической поры: Казанский собор с его «гробницею святой», с осенявшими ее трофейными знаменами, с ключами от французских городов и крепостей, с монументами в честь «зачинателя Барклая» и «совершителя Кутузова»; Нарвские триумфальные ворота, Военная галерея Зимнего дворца и Александровская колонна на Дворцовой площади…

С этими знаменитыми памятниками сосуществует скромный монумент, над которым не пели трубы, не грохотали барабаны, и поэтическое слово, произнесенное над ним, вылилось в элегию, а не оду:

Вот здесь семья берез, нависших над водами,
Меня безмолвием и миром осенит:
В тени их мавзолей под ельными ветвями,
Знакомый для души, красноречивый вид!

При нем вся жизнь, как сон, с мечтами убегает,
И мысль покоится, и сердце, здесь молчит.
И дружба самая здесь слез не проливает:
О храбром сожалеть ей гордость запретит.

Эти строки Николай Гнедич, выдающийся поэт и переводчик, обогативший нас русским Гомером, посвятил в 1820 году своему другу, Николаю Оленину, павшему в сражении при Бородине. «Мавзолей под ельными ветвями» был сооружен Алексеем Николаевичем и Елизаветой Марковной Олениными в их усадьбе Приютино в память о сыне, погребенном вдали от них, под Москвой.

Детство и отрочество Николая Оленина (29.11.1793 -26.08.1812) протекло в родительском доме. В эти годы Оленины жили в Петербурге, в особняке на Фонтанке (ныне №101), — в одном из трех домов, полученных в приданое их матерью Елизаветой Марковной и двумя ее сестрами, Сухаревой А.М. и Мертваго В.М., рожденными Полторацкими.

Первенец Олениных Николай недолго оставался единственным ребенком в семье: его брат Петр (21.12.1794) был всего голом младше; потом у них появился брат Алексей (30.05.1798), а за ним последовали две сестры — Варвара (3.02.1802) и Анна (8.08.1807). Детей в семье Олениных окружала атмосфера согласия и взаимной любви.

Патриархальный быт этого гостеприимного дворянского гнезда, подобного, по словам одного из мемуаристов, Ноеву ковчегу, был одухотворен высоким культом искусства и поэзии, объединявшим его столичных служителей вокруг главы этого дома — Алексея Николаевича Оленина, удостоившегося лестного прозвища Tausentlkunstler (нем. тысячеискусник), данного ему императором Александром I. Сыновья унаследовали творческие наклонности Алексея Николаевича.

В возрасте двух недель, 11 декабря 1793 г., но обыкновению екатерининского времени Николай Оленин был записан «в малолетние капралы Л.-гв. в Семеновский полк» и одновременно «в фурьеры по пашпорту»; первое производство воспоследовало 13 ноября 1795 г., и второй в своей жизни день рождения малыш встретил уже гвардии сержантом. Эту многообещающую карьеру прервало воцарение Павла, исключившего из полковых списков всех, кто не явился по вызову налицо. Но 3 апреля 1807 г. тринадцатилетний Николай снова вступил в службу — на этот раз колонновожатым в Свиту Его Императорского Величества по квартирмейстерской части; через два года, 25 апреля 1809 г., в звании портупей-прапорщика он был вновь зачислен в Семеновский полк. Офицерские эполеты Николай Оленин надел впервые за несколько дней до своего восемнадцатилетия, 18 ноября 1811 г.

Спустя три дня, 21 ноября 1811 г., в день полкового праздника лейб-гвардии Семеновского полка, в Концертном зале Зимнего дворца Александр I дал обед его штаб и обер-офицерам; за обеденным столом на 102 куверта присутствовал и прапорщик Николай Оленин 1-й. Этот праздник он отметил с державным шефом и офицерами своего полка в первый и последний раз.

В тот день его отцу исполнилось сорок восемь лет; мы не знаем, как отметили этот день Оленины, но более в семейных торжествах по такому случаю Николаю Оленину участвовать уже не довелось. Между тем он успел уже, кажется, приобщиться к разносторонним интересам отца, и выступил его сотрудником в благотворительном предприятии — публикации «Описания новой машины для тиснения монет, изобретенной И. Неведомским»: Алексей Николаевич издал ее в конце 1811 г. за собственный счет. Верный своему патриотическому чувству, Оленин счел необходимым оповестить о русском изобретении Европу; описание он сопроводил французским переводом, исполнение которого доверил Николаю.

Несомненное литературное дарование отличало и Петра Оленина; свидетельством тому служит любопытное сочинение пятнадцатилетнего Петра Алексеевича «Тринадцать часов, или Приютино», сюжетом которого стало путешествие автора из городского дома на Фонтанке в усадебный дом над Лубьей… Путевые заметки Петра Оленина завершаются изображением позднего возвращения юного автора домой: «Ворота отворились, и я в моей комнате — от стуку проснувшийся брат мой говорил мне с сердцем: «Не стыдно ли так шуметь!»

Через три года и одиннадцать дней французское ядро вырвало из груди сердце Николая Оленина; веселый и шумливый Петр в эту минуту лежал без памяти на залитом кровью перевязочном пункте, не внемля крикам раненых, стонам умирающих и грохоту орудий… Уже с начала 1812 г. явно начали говорить о предстоящей войне… в воздухе уже пахло порохом, и все понимали, что война неотвратима. Полк шел на запад.

Юных братьев Олениных опекал друг их семьи, батальонный командир полковник Максим Иванович де Дама; прислуживали им двое дядек из крепостных — Михаил Карасев и Тимофей Мешков. Олениным все еще было внове: поход стал для них приключением, и они превратили его в праздник. За первую неделю полк преодолел 130 верст.

В своих ранцах юноши несли письменное наставление, которое вручил им на прощание отец. «Если ваши деяния честны, человеколюбивы и незазорны, писал Алексей Николаевич, то хотя бы и временное вас несчастье постигло, но рано или поздно святая и непоколебимая справедливость божья победит коварство и ухищрение. Одно спокойствие совести можно уже почитать совершенною себе наградою. Будьте набожны без ханжества, добры без лишней нежности, тверды без упрямства; помогайте ближнему всеми силами вашими, не предаваясь эгоизму, который только заглушает совесть, а не успокаивает ее. Будьте храбры, а не наянливы (навязчивы), никуда не напрашивайтесь, но никогда не отказывайтесь, если вас куда посылать будут, хотя бы вы видели перед собою неизбежную смерть, ибо, как говорят простолюдины, «двух смертей не бывает, а одной не миновать». Я и сам так служил и служить еще буду, если нужда того востребует… Затем да будет благословение наше на вас по конец дней ваших и в будущей жизни. Аминь».

Прапорщик Николай Оленин 1-й донес родительское благословение до Бородина; отставной генерал-майор Петр Алексеевич Оленин передал его через сорок два года своему сыну Алексею. «Вот копия письма твоего деда Алексея Николаевича, — писал бывший прапорщик Оленин 2-й. — Посылаю тебе её, потому что лучше нам ничего не придумать. Он писал это письмо в тех же обстоятельствах, отправляя сыновей на войну. Прибереги ты его в случай, что у тебя самого будут дети. Эти правила и чувства должны оставаться неизменными, и может быть, тебе пригодится письмо, как и нам пригодилось для вас».

Семеновский полк оставил за собою полтысячи верст, не вступив ни в одно столкновение с неприятелем. При Бородине наряду с другими гвардейскими полками он был назначен в главный резерв. «Преображенский и Семеновский полки, не сделав ни одного выстрела, понесли от одних ядер до 400 человек урона в каждом, — вспоминал много лет спустя Муравьев Н.Н. — В Семеновском полку служили два сына Алексея Николаевича Оленина.

Подняв во время сражения неприятельское ядро, они перекатывали его друг к другу; к забаве этой присоединился товарищ их, Матвей Муравьев, как вдруг прилетело другое ядро и разорвало пополам старшего Оленина, у второго же пролетело ядро между плечом и головой и дало ему такую сильную контузию, что его сперва полагали убитым». Публикация записок Николая Муравьева вызвала живой отклик у Матвея Муравьева-Апостола: «26 августа 1812 года еще было темно, когда неприятельские ядра стали долетать до нас. Так началось Бородинское сражение.

Гвардия стояла в резерве, но под сильными пушечными выстрелами. Правее 1-го баталиона Семеновского полка находился 2-й баталион. Петр Алексеевич Оленин, как адъютант 2-го баталиона, был перед ним верхом. В 8 часов утра ядро пролетело близ его головы; он упал с лошади и его сочли убитым. Князь Сергей Петрович Трубецкой, ходивший к раненым на перевязку, успокоил старшего Оленина тем, что его брат только контужен и останется жив. Оленин был вне себя от радости.

Офицеры собрались перед баталионом в кружок, чтобы порасспросить о контуженном. В это время неприятельский огонь усилился, и ядра начали нас бить. Тогда командир 2-го баталиона, полковник барон Максим Иванович де Дама скомандовал: «Г-да офицеры, по местам». Николай Алексеевич Оленин встал у своего взвода, а граф Татищев перед ним у своего, лицом к Оленину. Они оба радовались только что сообщенному счастливому известию; в эту самую минуту ядро пробило спину графа Татищева и грудь Оленина и унтер-офицеру оторвало ногу. Я стоял в 3-м баталионе под знаменем вместе с Иваном Дмитриевичем Якушкиным, и конечно, не смел отлучаться со своего места; следовательно, ядрами играть не мог».

Полковник М.И. де Дама незамедлительно известил Олениных через их свойственника Сухарева А.Д. о судьбе их сыновей; в письме, отправленном в Петербург из лагеря близ седа Паньки 2 сентября 1812 г… Оленины были потрясены. Гнедич Н.Н., ставший своим человеком в их доме, писал Батюшкову К.Н.: «Грусть Алексея Николаевича мне гораздо кажется мучительнее, нежели Елизаветы Марковны; после того, как ты их видел, они оба прожили пятьдесят лет; она от слез, а он от безмолвной грусти — истаяли. Зная душу его, ты поверишь, что он сильнее поражен нынешними обстоятельствами (т.е. сдачей Москвы), нежели смертью сына».

В последнем утверждении не было преувеличения — это подтверждает приказ, отправленный 13 октября 1812 г. Алексеем Николаевичем крестьянам его вотчин Клинского уезда: «Сей приказ вам отдает брат мой двоюродный князь Сергий Григорьевич Волхонской, которого я просил вас поберечь, но не иначе как наравне с другими вашими соседями; теперь такое время, что надобно всякому православному русскому человеку последнее свое отдавать и ничего не жалеть, только бы сподобил нас милосердный Бог истребить общего врага и супостата. — Вот почему я с вас не требую и оброка, хотя я крайнюю нужду терплю в деньгах, ибо все доходы остановились.

А между тем расходы великие по случаю отправления детей моих в армию, из которых один (Николай Алексеевич) за вас голову положил при Бородинском сражении, а другой (Петр Алексеевич) так был тут же подле брата ранен, что едва жив остался и отвезен теперь из Москвы в Нижний Новгород вашими крестьянами. Спасибо им за то, даст бог мне их за службу верную поблагодарить, а кто они не знаю. — Если же вы можете кой-какие деньги пособрать, то пришлите нам, чтоб переслать из них большую часть бедному моему раненому сыну. Деньги, если соберете, перешлите прямо по почте на мое имя в Санкт-Петербург. — Да будет Благословение Божие на вас».

Вскоре Оленины получили письмо из Нижнего Новгорода. «Государыня Елизавета Марковна, — писали оленинские мужики, — письмо ваше от 28-го сентября мы получили, из которого увидели, что вы изволите беспокоиться о Петре Алексеевиче. — О его здоровье доносим вам, что ему теперича против прежнего гораздо лучше, — он изволит выезжать и прогуливаться очень часто…»

Петру Оленину удалось возвратиться к жизни. Бородино оставило ему на память седину в неполные восемнадцать, мучительные головные боли и анненский крестик на шпагу. Осенью 1813-го он был произведен в подпоручики. Назначенный адъютантом к генерал-лейтенанту гр. Строганову П.А., Петр Оленин принял участие в сражении у стен Парижа и в торжественном вступлении в него союзных войск 19 марта 1814 г. Этот день отмечался в семье Олениных долгие годы. «Поздравляю тебя, мой друг Петр, — писал в десятилетнюю годовщину этого события Алексей Николаевич сыну, со днем знаменитого входа русского воинства под начальством личным царя русского в город Париж! — Торжество, в котором и ты участвовал, мой друг! — Как мало уже людей осталось, которые были свидетели или действующие лица — исполинских усилий России! В блестящие для нее времена!!!»

По-видимому, заглянув в лицо смерти в самой ранней юности. Петр Алексеевич приобрел философский взгляд на жизнь и не стремился к чинам и наградам. Он служил адъютантом у графа Воронцова М.С., Коновницына П.П. и герцога Александра Вюртембергского. Летом 1831 г., будучи назначенным управляющим ремонтным содержанием Московского шоссе, он получил в команду бригаду Военно-рабочих батальонов, но через несколько месяцев сдал командование ею по болезни. Он дослужился до звания полковника, а высшей его наградой стал скромный орден Св. Анны 2-й степени: в генерал-майоры он был произведен лишь при отставке, последовавшей 8 января 1833 г.

Оленин П.А. был талантливым живописном: к числу лучших его произведений относится портрет Крылова И.А. (1824): в 1825 г. за эту пастель Совет Академии художеств присвоил ему звание «назначенного»; гравюра, исполненная Фридрицем И.П. с этого оригинала, была предпослана изданию басен Крылова 1825 года. В 1827 г. Петр Оленин был избран почетным вольным общником Академии.

В январе 1831 г. Оленин П.А. женился на Марии Сергеевне Львовой (1810-1899) и летом этого года поселился в Тверской губернии, где к осени 1835-го обосновался в усадьбе Машук, названной им в честь жены. У П.А. и М.С. Олениных было шестеро детей; последний их сын, Евгений, появился на свет незадолго до смерти своего знаменитого деда…

В начале лета 1813 г. исполненная по эскизу Оленина гранитная стела в сопровождении уже знакомого нам Тимофея Мешкова была отправлена в Можайск, куда прибыла 22 июня. Для останков Николая Оленина и Сергея Татищева, ставших навсегда неразлучными, подготовили новое пристанище и кирпичном склепе. Иван Старков, доверенное лицо Оленина А.Н., письмом из Москвы от 3 июля 1813 г. сообщал Алексею Николаевичу: «…я подрядил сделать два осмоленных ящика, и покойных воинов, положивших свою жизнь за Веру и Отечество, переместил в церковь в 26-й день июня; а на следующий [день], после Литургии и молебна о победе врага под Полтавою, по отслужении Собором панихиды с казенною от священника проповедию, положены в новоприготовленную могилу, при чем находились Голова и казенный староста с 30-ю человеками крестьян от борисовскаго отделения, для необходимаго тут пособия, и ими-то поставлен над могилою присланный от вашего Превосходительства памятник в тот же день».

Двумя неделями ранее, 13 июля 1813 г., памятник старшему сыну Оленины установили и в Приютине. Эпитафию для него сочинил Гнедич Н.И.:

Здесь некогда наш сын дуб юный возращал:
Он жил — и дерево взрастало.
В полях Бородина он за Отчизну пал,
И дерево увяло!..
Но не увянет здесь дней наших до конца
Куст повилики сей, на камень насажденный!..
И с каждою весной взойдет он, орошенный
Слезами матери и грустного отца.

«Сия надпись, — пояснял Оленин А.Н. позднее, в последние годы своей жизни, — была сочинена покойным другом покойного моего сына Николая, убиенного за веру, царя и отечество на поле Бородинском! — Сия надпись помещена была на камне, поставленном в саду Приютинской мызы на том месте, на котором сын мой Николай посадил засохшее по смерти его деревцо».

Через полгода после сооружения этого памятника в Приютине поселился солдат Великой армии Наполеона… В олеиинском архиве сохранилась расписка Алексея Николаевича: «1814 года февраля 1-го дня военнопленный француз Матвей Пикар (но объявлению его уроженец города Лиона, служивший рядовым в 33-м линейном французском полку) мною принят для отправления его немедленно в Шлюссельбургский уезд на мызу Приютино, где он жительствовать будет, с дозволения правительства».

Мы не знаем, как и когда был пленен раненый Матье Пикар. Его определение на жительство в Приютино стало, вероятно, следствием мер, принимаемых властями с целью сокращения расходов на содержание военнопленных: им было дано право переходить в российское подданство… В кампании 1812 г. 33-й линейный полк под командой полковника Пушелона состоял во 2-й дивизии генерал-лейтенанта Л. Фриана в 1-м корпусе маршала Л.И. Даву. 26 августа 1812 г. 33-й линейный полк занял место, отведенное ему диспозицией, в четыре часа утра, но был введен в дело лишь к полудню… Разумеется, Матье Пикар не был непосредственным виновником смерти Николая и ранения Петра; но он был солдатом противника. Какая судьба ожидала его в Приютине? Он долго жил в имении и, в конце концов, женился на русской, внучке няни дочери Оленина А.Н.

Через десять лет после гибели Николая Оленина и Сергея Татищева, в 1822 г., их могила «по предписанию» Оленина А.Н. была благоустроена попечениями «неусыпного у престола Господня богомольца, Можайского градского Троицкого священника Ионы Донского»; памятник «подняли гораздо выше», уложили вокруг него лещадные плиты и оградили дубовой решеткой, исполненной по проекту Оленина. На протяжении столетия «многие проезжающие» имели возможность соприкоснуться с отечественной историей, читая эпитафии на памятнике Николаю Оленину и Сергею Татищеву, похороненным у северной стены храма; с восточной его стороны они могли прочесть скорбные надписи на могилах двух других юных воинов, погибших при Бородине, — двадцатитрехлетнего капитана л.-гв. Преображенского полка Петра Шапошникова и капитана л.-гв. Егерского полка Александра Левшина, сложившего голову в двадцать один год.

Однако в 1926 г. Троицкий храм в Можайске прекратил свое существование; колокольня его была перестроена в водонапорную башню, а в церкви устроен кинотеатр. Троицкое кладбище, существовавшее близ храма с XIII столетия, новые власти обратили в танцплощадку: надгробия снесли и свалили в кучу у ограды. В начале Великой Отечественной войны здание церкви Живоначальной Троицы было окончательно разрушено…

В 1960-е годы на пустыре, образовавшемся после разрушения Троицкой церкви и уничтожения древнего погоста, решено было возвести Дом культуры. Его сооружение предполагало создание обширного и глубокого котлована; многочисленные захоронения неминуемо должны были оказаться в его отвале. Котлован начали рыть в августе 1966-го; в упреждение этих работ Бородинский музей-заповедник приступил к археологическим раскопкам в надежде найти могилы Николая Оленина и Сергея Татищева, Александра Левшина и Петра Шапошникова: их надгробия давно снесли.

Впрочем, местонахождение стелы, некогда возвышавшейся над могилой Татищева и Оленина, было известно: в первые послевоенные годы ее обнаружил среди руин местный краевед Горохов В.Н. Он водрузил ее на кирпичный цоколь, выкрашенный синей масляной краской; два десятилетия памятник простоял на этом пьедестале в зарослях крапивы и лопухов, тогда как могила юных семеновских офицеров пребывала безымянной.

Отыскалась и колонна, воздвигнутая некогда над последним пристанищем Александра Левшина: одна из можайских обывательниц употребляла ее как гнет на бочке с квашеной капустой… Благодаря энтузиазму и предприимчивости Ильина Н.С., возглавлявшего археологические работы, поиски увенчались успехом: ни нож бульдозера, ни ковш экскаватора не коснулись останков офицеров-гвардейцев. Их прах решено было торжественно перезахоронить на Бородинском поле, близ мест их гибели.

Между тем, в 1960-е такие решения отнюдь не всем казались бесспорными: Министерство обороны заявляло, что «Советская Армия не отдает воинских почестей царским офицерам», а Всероссийское общество охраны памятников культуры утверждало, что «Бородино — это не кладбище, а Поле Славы». Несмотря на это, благодаря последовательности и настойчивости сотрудников Бородинского музея долг потомков перед героями 1812 года был исполнен. Место для нового мемориала приискали близ памятника кавалергардам: в Бородинской битве преображенцы и семеновцы дислоцировались неподалеку отсюда.

Обряд перезахоронения состоялся 7 сентября 1966 г., в день 154-й годовщины Бородинского сражения. Около 10 часов утра автомобильное движение в центре Можайска было перекрыто, и множество горожан явилось к перекрестку Московской и Клементьевской улиц для прощания с останками героев, полтора века покоившимися в можайской земле. Белые гробы, установленные на грузовике с опущенными бортами утопали в цветах. До Горок ехали в автобусах; от памятника Кутузову М.И. через Бородино и по полю битвы траурная процессия двигалась мерным шагом, под скорбные звуки траурного марша Фридерика Шопена; по дороге к ней присоединялись местные жители и паломники; шествие растянулось на полверсты.

У памятника кавалергардам зияли три могилы; близ них стоял надгробный памятник Сергею Татищеву и Николаю Оленину, доставленный сюда из Можайска. Воинский погребальный ритуал был соблюден неукоснительно; над склоненными знаменами прогремел ружейный салют, мимо свежих могильных холмов церемониальным маршем прошла рота почетного караула… В следующем, 1967 г. над могилами были установлены монументы.

Надписи на памятниках Николаю Оленину и Сергею Татищеву, Петру Шапошникову и Александру Левшину на поле Бородинской битвы спустя два столетия вновь читают «многие проезжающие», испытывая, быть может, такие же чувства, какие два тысячелетия назад испытывали странники, читавшие надпись на могильной плите защитников Фермопил: Если ты в Спарту идешь, то поведай сынам ее, путник: Здесь мы костьми полегли, честно исполнив свой долг».

Статья (с сокращениями) В. Файбисовича «Красно и сладостно паденье за отчизну…», журнал «Наше наследие» № 103, 2012 г., с 46 – 55.