Из Первой мировой воины выросли величайшие потрясения, и они же отодвинули ее в нашей памяти за пределы первостепенных событий. Эта война оказалась последней для Российской империи. Она не имела положительного отклика в народном сознании, наоборот, её стремились скорее забыть как бессмысленную и позорную.
Но, как всякое потрясение, она не прошла бесследно и все-таки осталась в памяти — и трагедией Самсонова А.В. в Восточной Пруссии, и торжеством Брусиловского наступления, и самопожертвованием Петра Нестерова.
Одна из самых драматических фигур той войны — генерал Александр Васильевич Самсонов, погибший в начале боевых действий во время Восточно-Прусской операции, когда возглавляемая им армия совершила подвиг ради отвлечения уже прорвавшихся к столице союзной Франции германских войск.
Для понимания судьбы Самсонова уместно вспомнить мысль русского историка Соловьева В.М. о том, что взаимоотношения личности и государства в России чаще всего осуществлялись через жертву. Из этой войны вышли в будущем прославленные полководцы Жуков, Василевский, Рокоссовский, Егоров… В ее глубинах родились и герои иного плана — Колчак, Деникин, Корнилов, Юденич, Кутепов… На ее страницах рядом имена летчиков Петра Нестерова и Евграфа Крутеня, сапера Александра Блока, кавалериста Николая Гумилева.
Но больше всего там героев нам неведомых, трагических, вынужденных мучительно выбирать между личным патриотическим порывом, рожденным любовью к родине, и отрицанием политической системы самодержавия, отрицанием, предельно ярко проявившимся в «пораженчестве» большевиков. Хождение по мукам этих людей имело тысячи окрасок и отражается на нас и поныне через образы Григория Мелихова, Алексея Турбина. С недавнего времени с возвращением в нашу литературу писателей-эмигрантов вырос интерес к годам войны, послужившим преддверием революционной бури.
Кроме войны политиков, войны генералов, войны литературных персонажей и войны наших дедов, есть еще одна, та, которая отражена в документах Военно-исторического архива. Вот дневник русского солдата той поры — Штукатурова. Сквозь строки будто проглядывают патриархальные богатыри, и даже сама смерть автора дневника передана с эпическим величием: солдат носил с собой открытку с адресом семьи — там было написано: «Я убит… числа». Однополчанам осталось лишь поставить дату.
Дневник убитого солдата взял начальник конно-разведывательной команды 6-го Финляндского стрелкового полка Красовский А.И. и, должно быть, пораженный прочитанным, передал его командованию, чтобы сохранить для потомков. Начинается дневник описанием прощания солдата с семьей и родными могилами:
«Ночью жена плакала, но я, как мог, старался упокоить ее, пускаясь в некоторого рода философию. Проснулся я в два часа ночи и стал собираться. Грустно делалось на душе при мысли, что все эти дорогие лица, быть может, вижу в последний раз. Поставили самовар, приготовили яичницу со свининой, но есть ничего не хотелось.
Разбудили дочурок. Я попросил мать благословить меня. Пошли слезы и причитания как жены, так и матери. Сам по себе я не стал бы плакать, но я не могу смотреть на слезы других, в особенности дорогих, близких сердцу людей. Тщетно хотел я удержаться от слез, нервы не выдержали, и я заплакал… Мать, плача, благословила меня иконой святого Николая Чудотворца, я в свою очередь благословил деток иконой Пресвятой Богородицы. Жена так расплакалась, что я не знал, что делать, чтобы она успокоилась. Дети подняли громкий плач.
…Когда строения деревни стали исчезать за горой, и мы миновали свое поле, то я еще раз посмотрел на все это. Ехать было хорошо: не было пыли и грязи, дождь перестал накрапывать. В Самуйлове я решил сходить на могилку отца и с прахом его проститься. Жена тихо поехала по дороге, я пошел на кладбище, где, преклонив колена, помолился за упокой его души, а также попросил его благословения на мой дальнейший опасный путь».
В этих строчках все дышит естественностью и силой духа. Нет ни слова о том, что он любит близких и страшится гибели, зато есть сознание долга и даже возвышенность. В скупом описании, как он, простившись с земным, личным, обращается за поддержкой к памяти ушедших, есть отголосок былинного. Наверное, он, прощаясь с отцовской могилой, обращался и к небу, и к ветру, и к траве. Это не солдат, а крестьянин поклонился на все четыре стороны света.
Дальше — дорога через Москву, Новочеркасск, Зверево, Дебальцево, Никитовку, Полтаву, Киев. В газете «Русское слово» он отметил в статье Немировича-Данченко «Дыхание Антихриста» — по поводу применения удушливых газов нашим противником-немцем. Видите, как созвучна с христианским мироощущением солдата газетная стилистика. Она задевает его.
Но тут же в спрессованном времени дневника появляются почти рядом две записи. Первая — о пребывании в Новочеркасске: «Купил фунт вишен за три копейки», «пошел в Кафедральный собор, посмотрел памятник Ермаку Тимофеевичу», «купался на речке Аксай», на вокзале за белье давали семь копеек…».
Вторая — о делах на станции Зверево, что всего в нескольких десятках верст от Новочеркасска: «Купил стакан молока за две копейки, а затем улегся в садике и уснул. Когда проснулся и пошел на платформу, увидел, что есть покупатели белья: продал и я свое белье за 1 рубль, хотя мог бы взять дороже».
Он даже не понял, что произошло. А ведь совершил проступок, никак, казалось бы, не сочетаемый с его прежним душевным состоянием, — продал казенное имущество. Какой поворот! Какие события привели к этому, мы не знаем. Лишь косвенное свидетельство смятения в солдатском сознании находим чуть ниже:
«Подошел гармонист-слепец и, подпевая, сыграл несколько песен; я дал ему две копейки». Какие песни могли петь слепцы и калеки летом пятнадцатого года? Должно быть, печальные. Например, вот такую:
Покрыты костями Карпатские горы,
Озера Мазурские кровью красны,
И моря людского мятежные взоры
Дыханьем горячим полны.
Зарницами ходит тут пламя пожаров,
Земля от орудий тут в страхе дрожит,
И вспаханы смертью поля боевые,
И много тут силы солдатской лежит…
Впрочем, вскоре впечатления захватывают автора дневника. Передовая позиция, окопы, неопытные прапорщики, сменившие убитых кадровых офицеров. И другая цена жизни. «Наблюдатель, на бруствер!» — командует прапорщик, командир роты, не подозревая, что наблюдатель нужен живой, и его не обязательно выставлять под пули.
«Избили четырех стрелков, уснувших ночью на работе», — записано в дневнике о действиях этих прапорщиков. И тут же: «Сегодня канун Преображения Господня, и мысли у меня религиозные, хорошие». Вот описание боя:
«Батальонный командир приказал нам вправо занять позицию и окопаться. Впереди шла частная оружейная перестрелка, и шли оттуда, опираясь на винтовки, раненые. Когда мы окопались, впереди стоящая рота в беспорядке отступила назад. Мы пропустили бежавших и сами стали отходить. Около речки мы хотели остановиться и встретить немцев, но, как обыкновенно бывает в таких случаях, команды никто не слушал, да и командовать было некому. Ротного с нами не было, полуротный куда-то исчез, только слышно было, как ругался подпрапорщик, но дела мало делал…
Левее нас зашла немцам во фланг седьмая рота, и немцы начали убегать. Мы с криком «ура» бросились вперед и преследовали их до окопов, которые мы оставили ночью, причем было взято одно орудие, четыре зарядных ящика и несколько нижних чинов. У нас во взводе потери — два убитых и один раненый».
В описании боя — безыскусная правда. Не мог Штукатуров увидеть больше того, что было у него перед глазами. Более того, он добавляет одну деталь, которая придает картине почти толстовскую глубину: «Неохота солдатам наступать». За этот бой автор был даже награжден Георгиевским крестом. «За взятие трех германских батарей и успешный контрудар полку дано по шесть крестов на роту…»
Но если мы хотели бы сейчас узнать, какие чувства вызвало у солдат награждение, то остались бы разочарованными. Сцена награждения достойна того, чтобы ее привести полностью, она проникнута поразительным спокойствием, ни радости, ни торжественности нет.
«Сегодня с утра нас потребовали в штаб полка за получением наград. Окружным путем, расспрашивая встречных, мы шли до имения Бобриковщина, где стоял штаб полка. Там мы встали недалеко от офицерского собрания, расположенного в доме помещика, и укрылись от дождя под группу лип. Но пришлось ожидать долго, так как приехал командир бригады и сидел в офицерском собрании. Музыка играла там, а мы все мокли и зябли. Часа в четыре командир бригады уехал, а нам было приказано выстроиться.
Вышел командир полка с адъютантом, и началась раздача крестов. Командир полка каждого спрашивал, кто он и за что награждается и как действовал в бою. Конечно, каждому пришлось заранее придумать притчу, так как не все знали точно, за что их представили. Потом мы пошли к писарю, но дома его не застали. Отправились в кухню, думали пообедать, но пища не была еще готова, тогда пошли в одну деревушку и там согрели кипяток. В это время противник сильно обстреливал тяжелыми снарядами соседнюю горку. После каждого взрыва вздымался вверх столб земли и осколков. Мы к вечеру вернулись в роту…»
Вот вам и торжественность награждения! Кажется, солдат стиснул зубы и мрачно смотрит в землю. Он задумывается. Его вера в предков, религиозность, стойкость и верность долгу еще незыблемы. Но играет в офицерском собрании рояль, идет дождь, тянется мокрое голодное ожидание… Герои ждут…
На следующий день он отметил: «Прочитал газету «Киевская мысль» от 20 числа. Из газеты узнал очень печальные известия: все крепости сданы противнику, наши войска отступают, и он подходит к Минской губернии. Видимо, угасла наша боевая слава или, лучше сказать, слава наших предков».
В этих словах нет насмешки. Они печальны. Хот, что ему до Ивангорода, Гродно, Осовца, Брест-Литовска, Новогеоргиевска? Ему, усталому солдату? Он не может не ощущать отчужденности от отцов-командиров, от целой войны, от духа армии. Но он хороший, если не образцовый, солдат, и поэтому его положение драматично. Штукатуров погиб осенью 1916 года…
Из статьи С. Рыбаса «Жертвы и герои», «Вся Россия. Сборник», выпуск 1, М., «Московский писатель», 1993 г., с. 214-218.
Оставить комментарий