Сегодня предлагаю читателям познакомиться ещё с двумя рассказами небезызвестного им майора Петрова М.М., которые с необычной стороны характеризуют русских военачальников и офицеров.

Цесаревич на перепутье в Орше

«С 10 ноября 1812 года, отделясь от Донского Платова корпуса, 1-й егерский полк наш, имея при себе сотню казаков, расположился в г. Орше, где полковник Карпенков, по возложенной на него должности временного ко­менданта, учредил городовое правление, составил опись всего отбитого у неприятеля военного имущества, от­правил более 5000 пленных по пересылке во внутренние губернии российские и занялся очисткою города от мерт­вых тел французского войска людей и лошадей, покрыва­вших улицы, площади и дворы, исполняя это посред­ством сжигания на кострах, складенных на набережной Днепровской долины правого берега, учредил гошпиталь для больных и раненых французов, брошенных Наполео­ном, как и везде, на побеге его восвояси из России.

За три часа до утренней зори 14 ноября к унтер-офицерскому загородному пикету, стоявшему у призово­го вагенбурга французского при Поречной дороге, подъ­ехала дорожная коляска, запряженная четырьмя лошадь­ми в ряд. На оклик часового отозвался из нее мужествен­ным голосом: «Русский — товарищ — солдат.

Кто здесь, в Орше, стоит?» «Полковник Карпенков с 1-м егерским полком», — отвечал подступивший к коляске караульный унтер-офицер. — «Вели ефрейтору меня, цесаревича Кон­стантина Павловича (великий князь, брат Александра I), проводить в его квартиру».

Прибыв в квартиру Карпенкова и вошед в комнату, где спал полковник, по давней аванпостной общей нашей привычке в мундире, имея огонь под надзором часового в боковой комнате, цесаревич зачал громко кликать: «Карпенков, Карпенков! Проснись, великий князь к тебе прибыл и желает здравствовать герою от всей души и сердца искреннего во славу Отечества нашего». Такие воззвания, неожиданно в темноте ночной услышанные, изумили бы и не спросонного, почему полковник и стал выспрашивать звавшего: как это, почему известно? Тогда посетитель повторил: «Вставай, Моисей Иванович, цеса­ревич с тобой говорит».

Полковой командир наш, удивленный неожиданным снисхождением цесаревича, встал поспешно, прося высо­чайшего прощения в беспорядочном принятии его высо­чества, но великий князь отвечал ему на то: «Ничего, нисколько нет твоей вины, полковник: ибо каждому по­трудившемуся в войне, как ты, впереди других на аван­постах армии, лоб к лобу с неприятелем дни и ночи многих месяцев, можно и должно уснуть — успокоиться сладким сном усердного сына Отечества в часы приоб­ретенной оружием свободы».

Служители полковника, услышав разговор, прибежа­ли с огнем. Великий князь отказался от почетного караула и ор­динарцев, а равно не пожелал ничего предложенного кушанья, кроме чаю, и то своего, сказав: «Я тебя попот­чую моим чаем, у тебя нет такого».

Разливая чай сам, великий князь расспрашивал нашего полкового командира о последних делах войны, бывших после Малоярославского. Причем Карпенков не пропу­стил оказии высказать цесаревичу многие недавние при­меры достоинств офицеров армии нашей вообще. И вели­кий князь довершил его рассказ следующим: «Знаю, и го­сударь знает, что они уж слишком даже стремительны к боевым отличиям, ибо несоразмерно втрое большая числом противу нижних чинов утрата офицеров ясно это доказывает и приводит самого императора нашего в чув­ствительное прискорбие о лишении их».

После того вели­кий князь спросил полковника: «Что это, видел я, у тебя за городом, в левой стороне, над Днепром в долине так жарко?» И когда полковник донес, что там горят мертвые тела французов, числом 1700 с присоединением 300 лоша­диных падалин, укладенных в несколько слоев на дровя­ные костры по затруднению убрать их иначе без ожида­ния вредных последствий весною, то великий князь, обра­дованный таким известием, взяв руку полковника, сказал: «Славно-славно! Знаешь ли, полковник, ты эту мысль выхватил из моей души. Я донесу государю и скажу светлейшему, и ты узнаешь скоро, что везде начнутся подобные твоему всесожжения».

Тут полковой командир представил цесаревичу меня, возвратившегося с объезда загородных дальних постов. Великий князь обратил ко мне многие вопросы о войне и службе моей вообще и, быв доволен моими ответами, удостоил меня приветствий своих.

Пред рассветом дня лошади цесаревича были, по вы­кормке их, впряжены и поданы, ибо он ехал от некоторо­го места пути его по следам армий на долгих, в одной коляске четвернею, не имея никакой свиты и никого, кроме камердинера, денщика и кучера. Когда стало рас­светать, его высочество изволил выехать из Орши в Глав­ную квартиру армии, находившуюся тогда в городке Копысе, куда дано было знать тотчас о прибытии к нам цесаревича дежурному генералу Коновницыну и протяну­та предохранительная патрульная цепь из казаков по почтовой дороге, идущей близ крутизны правого берега Днепра, в предосторожность нечаянного нападения шля­вшихся еще тогда французско-белорусских мародеров.

Полковник Карпенков, я и два адъютанта на верховых лошадях проводили чрез город и за город своего незабвен­ного гостя цесаревича Константина Павловича.

Гренадер Алексеев

Из Орши 16 ноября мы выступили с полком нашим в поход по особенному маршруту и предмету военных назначений отделившемуся полку нашему влево от обще­го движения армии. Пришед в Шклов, мы повернули вправо, чрез д. Кисели, по проселочному тракту на ме­стечки Белыничи и Погост, составляя экстренный резерв партизанов графа Ожаровского, Д. Давыдова и Сеславина, посланных в ту сторону наблюдать и замедлять уход Наполеона к Слониму для соединения с Шварценбергом.

На третий день этого отдельного марша нашего, по ночлеге полка в д. Киселях, 13 ноября, пред выступлени­ем нашим в поход, случилось следующее немаловажное приключение.

Полковой командир наш имел ночлег в деревенской корчме, имеющей крытое балясничатое крылечко на ши­рокую улицу, в которой и я, как обыкновенно, квартиро­вал с ним. На дворе той корчмы, в особом жилом стро­ении, пребывал постоем приезжавший из Шклова прови­антский чиновник 8-го класса, распоряжавшийся в нескольких селениях приготовлением сухарей для ар­мии.

Поутру, по пробитии генерального марша пред сбором колонны полка к походу, полковник Карпенков, призвав к себе провиантского чиновника, стал соглашать его на выдачу из заготовленных им сухарей трехдневную пропорцию на полк наш, в запас ко взятому им из Орши. Провиантский чиновник на этот отпуск не соглашался, представляя свои доводы, некоторым образом справед­ливые.

В этой же большой комнате тогда сидел я, при конце длинного узкого стола, стоящего у лавки противу четырех окон в правой стороне по входу в дверь с улицы, спеша докончить прежде марша поверку отчетной ведо­мости амуничных вещей своего баталиона, требованной наскоро к подаче.

Спор полковника с провиантским чиновником пре­рван был следующим: отворилась дверь корчмы уличной стороны, и вошел, в полной походной амуниции, зимней формы по шинели, но без ружья, известный в полку своею храбростию, искусною стрельбою и наилучшим поведением один из шести охранительных в сражениях особы полкового командира, гренадер-егерь Федор Алексе­ев. Повернувшись налево вполоборота, он подошел к полко­вому командиру и донес: «Ваше высокоблагородие, я сыскал здесь, в деревне, двух рекрутиков нашего полку запасного баталиона; они два родных брата, наемщики этой деревни, и были спрятаны в гумне их матери — в скирде соломы». — «Где эти бездельники, подлецы, подавай их сюда». — «Они здесь, на крыльце корчмы, и с матерью их, под присмотром двух товарищей моих, стрелков вашего высокоблагородия».

Сказав это, Алексеев отошел назад, растворил дверь и ввел в корчму беглецов, при которых была и мать, старуха низкая, плотная-сугорбая, в белом суконном чек­мене, с повитою свернутым полотном головою. Дезер­тиры одеты были в мужицкие загрязненные короткие балахоны, опоясаны обрывками, обуты по изорванным онучишкам в шкуряные постолы; шеи их обвязаны были заватланными холщовыми платчишками; головная стрижка волос солдатской формы не совсем еще отросла; бороды давно небритые. В руках у них были войлочные белорусские тулейки.

Полковник Карпенков, желая усовестить беглецов и постращать укрывательницу мать их, зачал говорить: «Так-то вы, охочие наемщички, отслужили государю, присягнув с целованием святого креста и Евангелия, взя­ли с нанявших вас денежки, да и бежать с ними к родной матушке в гумно, на службу в полк мышей да крыс. А ты, старая скотина, так-то благословляла детушек своих в наемщики на службу царскую по присяге пред животво­рящим крестом и Евангелием; тотчас приняла беглецов-клятвопреступников в дом свой, чем бы, напомня им присягу и Божий гнев за нарушение клятвы, послать их явиться в свой полк.

Вот они бы, по милосердию Господ­ню, за твою правду и молитвы о них, отслужа верою и правдою, возвратились бы невредимыми к тебе, на радость и утешение в твоей старости, с крестами и меда­лями на грудях, вот такими, какие у него, — он показал на Алексеевы. — А теперь знаешь ли до чего ты дожила? Их за то, что они взяли наемные деньги служить государю своему и бежали к тебе, родной безрассудной матушке, вот при твоих же глазах поставят спина с спиною -так вот, — сказав это, он столкнул беглецов спинами одного к другому, —  и, чтобы не тратить лишней казенной пули на негодяев, одним выстрелом в груди обоих положат их в срамную могилу; вот ты и плачься век сама на себя».

Окончив эту речь, полковник отвернулся от беглецов, и как тогда был противу него досадный ему провиантс­кий чиновник, то он принялся опять шумливо уговари­вать его выдать полку сухарей.

Этим временем Алексеев с беглецами и матерью их вышел вон из корчмы, полагая, что командир полка вполне рассудил его поимку и занялся уж не этакою дрянью, а продовольствием своих солдат, служащих государю верою и правдою. Провиантмейстер, оспоря полковника нашего, тоже пошел в свою станцию.

Полковой командир, кропчась на несправедливость провиантского чиновника, ходил взад и вперед по длине корчмы. Вдруг раздался на улице, невдалеке от квартиры нашей, ружейный выстрел. Полковник изумился, говоря: «Что это такое значит?»

Я отвечал ему: «Это значит не менее нисколько того, что Алексеев исполнил свято командирское ваше пред­начертание». — «Как, да неужели он, дьявольский сын, и вправду это сделал? Избави его Господь, я и черт знает что с ним самим сделаю».

Тогда я, вставши с места моего, сказал ему тоном доклада по службе: «Господин полковник! Избави вас Бог, ежели вы хотя вид гнева вашего покажете храброму гренадеру, имеющему святую доверенность русского во­ина ко всякому вашему слову». — «Да я ведь только страшил этих беглецов и их мать». — «А он будто мог знать, что у вас на уме. Как бы то ни было, но ежели уж это совершилось, то я умоляю вас, г-н полковник, не откажите нам всем, подчиненным вашим, показать себя и в этом деле великодушным, оставя во всяком случае за собою добрую славу надежности слов ваших для подчи­ненных, не опасаяся никаких последствий худых от этого неумышленного…»

При этом слове моем вошел в корчму гренадер Алексеев и сказал: «Исполнил, ваше высокобла­городие». Полковник спросил его робко: «Обоих?» — «Точно так, как изволили ваше высокоблагородие пока­зывать: одною пулею». Полковник пожал плечами и сквозь прихлынувшие слезы еще сделал ему вопрос: «А мать их что?» — «Она воет над ними и…» «Ступай, ступай, в свое место», — сказал ему отрывисто полковой командир.

Гренадер Алексеев повернулся лихо и вышел из корч­мы бодро, как ни в чем не былый. Полковник, стоя оцепенело, сложа руки на груди и выпав на выставленную вперед левую ногу, глядел на выходившее из корчмы свое любезное везде-храброе чадо.

Когда дверь корчмы затворилась и скрыла от глаз наших ужасного мстителя нарушения клятвы, исполнен­ного везде праводушного геройства, но глухого вполне ко гласу природы, терзанной им здесь безжалостно, пол­ковник, тронутый до глубины сердца состраданием, всплеснув руками, сказал: «Всевышний Отец! Прости мне это нечаянное осуждение и казнь неумышленную мало­душных преступников клятвы, пред Тобою всуе данной, и страдание безрассудной матери их — страдание веч­ное!»

Но делать было нечего. Полковник немедля сел на мое место к столу и написал письмо к корпусному коман­диру своему графу Остерману, известив его искренне и подробно о происшествии, просил себе и гренадеру Алексееву прощения от вышнего начальства, которое письмо тотчас отправил с полковым адъютантом Фроло­вым, и в ту ж пору, грянув во все барабаны сбор, высту­пил с полком в поход и удалился от того места, на котором могущественный рок, каким-то уродливым изве­том души и сердца его, поверг в могилу, нечаянно и не­ожиданно, двух малодушных преступников клятвы, воздымив виновную кровь на месте рождения при взорах преступной матери и многих родных — в урок многим.

Чрез четыре дня полковой командир Карпенков полу­чил на марше около местечка Белыничей, от графа Остермана между прочими предписаниями полку нашему и следующее: «…храброму усердному гренадеру Алексе­еву вручить от меня приложенные здесь пять червонцев и, ежели нет по службе его никаких препятствий, произвесть в унтер-офицеры». Что и было тогда же исполнено вруче­нием ему денег и нашивкою золотых галунов. Отслужа все кампании той войны, по возвращении в Россию он, по 20-летней службе и многим ранам, выпущен в отставку с пенсиею на знак отличия ордена Св. Георгия…»

Из книги «1812 год. Воспоминания воинов русской армии», составители Петров Ф.А., Афанасьев Л.И. и др., М., «Мысль», 1991 г., с. 210-216.