Надо сказать, что вообще при Александре I флот был в заброшенном состоянии. Пре­даны были забвению его славные традиции, отст­ранены от дел лучшие флотоводцы — Ушаков Ф.Ф. и Сенявин Д.Н. Корабельным флотом командовал англичанин Е.Е. Тет, гребным — немец А.В. фон Моллер, военно-морское министерство возглавлял француз И.И. Траверсе.

В начале Отечественной войны 1812 г. флот без­действовал, но, как не без оснований полагал член Императорского русского военно-исторического общества лейтенант Каллистов Н.Д., его неуязвимость для французов была одной из главных причин, заставивших Наполеона отка­заться от наступления на Петербург. В сентябре же и корабельный и гребной флот на Балтике пришел в движение: моряки перевезли из Финляндии корпус Штейнгейля, а 29 сентября освободили Митаву, за­нятую еще в июле пруссаками из корпуса Макдо­нальда. Тем самым флот тоже подготавливал усло­вия для русского контрнаступления…

Но начнём по порядку. Двенадцатый год, Отечественная война помнятся каждому словно бы какой-то иной, не школьной, что ль, па­мятью, а «священной памятью», и, войдя в сознание ещё почти детское, никогда уж не отрываются от понятия «родина»…

«Есть точные указания, что впервые не только размышлять вслух о войне с Россией, но и серьезно изучать этот вопрос Наполеон начал с января 1811 г. — говорит академик Е.В. Тарле. И продолжает: — Военная и дипломатическая подготовка к концу весны 1812 года была Наполеоном в основном и отчасти в деталях закончена. Вся вассальная Европа покорно готова была выступить против России».

В России даже политические младенцы не видели в том ничего внезапного и вероломного. И Александр I тоже. В этом он не был похож на Николая I. Николай принимал как личное оскорбление, как недоверие к его государственному разуму всякое упоминание о подготовке Англии и Франции к войне, названной впоследствии Крымской. Он и мысли не допускал, что кто-то может переиграть русского самодержца в политических или военных комбинациях. Александр, напротив, внимательно прислушивался к сообщениям о подготовке Франции; его дипломатическая служба (не в пример николаевской) не ежилась от страха огорчить повелителя «пренеприятными известиями».

Весною 1811 года, когда император французов «размышлял вслух о войне с Россией», было велено повысить боеспособность русского флота и главные командиры портов получили весьма подробные предписания. Одно из них адресовалось  в  Ревель,  вице-адмиралу Сенявину:  «Государь император высочайше указать соизволил состоящие в Ревеле 15 канонерских лодок и один провиантский транспорт  приготовить и  вооружить для кампании к первому числу будущего апреля».

Сенявин Д.Н.

Сколачивая Великую армию, Наполеон не имел воз­можности сколотить Великую армаду, однако поначалу не отказывался от мысли двинуть на Россию и свои мор­ские силы.

Об этом в Петербурге узнали не весною одиннадца­того года, а ровно годом позже  — из депеши русского посла в Швеции. Смысл се сводился к тому, что Напо­леон намерен отправить на Балтийское море флотилию канонерских лодок для поддержки левого фланга своих армейских частей. И верно, Наполеон тогда планировал наступление на Петербург, а не на Москву.

Началось усиленное строительство канонерских лодок. Началось не менее спешное вооружение корабельного флота. К действительной службе срочно призвали опыт­нейших офицеров, «повинных» в английском происхож­дении.

После Тильзита Александр исполнил пожелание Напо­леона, похожее на приказание: удалить из флота людей с английскими фамилиями. В число изгнанных попали не только Тет и Кроун, очень дельные адмиралы, но и Белли с Грейгом, имевшие прочную боевую репутацию. Все они очутились в ссылке. Многие влачили жалкое су­ществование, особенно Белли, сподвижник Ушакова и Сенявина.

Русские офицеры жаловались (и основательно) на предпочтение, которое правительство оказывало чужезем­цам. Однако тех, что вернули из ссылки, радушно приня­ли на кораблях: эти служили честно, а их оскорбили в угоду Наполеону. Многим тогдашним флотским было свойственно чувство справедливости. Во всяком случае, по отношению к сослуживцам.

И как раз это же чувство, а вовсе не огульное отчуждение от людей с нерусскими фамилиями, выказалось во флотском неудовольствии, когда Александр, воздав должное Тету, Кроуну, Грейгу и другим, «позабыл» Сенявина.

Ни у кого не возникало и минутного колебания: именно Дмитрий Николаевич, герой морей, победитель фран­цузов, именно Сенявин самим господом богом определен в командующие. Тут дело было не только в его флотоводческом даровании. Тета и Кроуна уважали, Сенявина и уважали и любили. Ничуть не обижая первых, флота лейтенант Н.Д. Каллистов отметил, что последний поль­зовался «восторженным обожанием подчиненных».

Однако Александр Павлович, как все самодержцы, по­лагал, что «восторженным обожанием» должен пользо­ваться лишь он, самодержец, и никто более. «Восторжен­ное обожание», обращённое на кого-либо другого, всегда настораживало, всегда пугало верховных правителей. И этого «обожания» Александр не прощал Кутузову, не прощал и Сенявину

Александр не прощал тех, кто видел его слабость: Кутузову — свое аустерлицкое униже­ние. Сенявину — послетильзитское. Особенно выигран­ную Сенявиным тяжбу с Наполеоном за судьбу эскадры и моряков, тяжбу, в которой он, Александр, уступил.

Русский царь говаривал, что все русские либо плуты, либо дураки. Однако плуты и дураки спокойно уживались подле трона. Не уживались те русские, которые  позволяли непозволительное — мыслить самостоятельно…

Так началась война. Наши армии откатывались на восток. Пал Витебск. Пал Смоленск. Сенявин сидел в Ревеле. Над Олай-кирхой реяли ласточки. Ночные сторожа, медлительно ударяя колотушкой, выкрикивали, который час.

Армия Кутузова отходила. Эскадра адмирала Кроуна следовала из Архангельска на Балтику. Кронштадтская эскадра адмирала Тета гото­вилась к заграничному походу: действовать вместе с англичанами. Сенявин сидел в Ревеле… Громадная война решала судьбу родины. Сенявин сидел в Ревеле… О нем не вспоминали. Он послал «всеподданнейшее прошение» — назначьте в дело, дабы «служить противу неприятеля». Царь не ответил. Может, прошение не дошло до царя?

«Милостивый   государь мой,  Дмитрий  Николаевич! На всеподданнейшее прошение вашего превосходительства, представленное мною государю императору относительно желания вашего служить противу неприятеля его величество вопросить изволил: «Где? В каком роде службы? И каким образом?» О чем уведомляя вас, милости­вый государь мой, есть с истинным почтением и преданностью вашего превосходительства покорнейший слугa, маркиз Иван Траверсе».

Сутки, как в беспамятстве, Сенявин не брался за перо. Потом написал морскому министру: «Милостивый государь маркиз Иван Иванович! Вчерась, с приездом курьера, я получил письмо вашего высо­копревосходительства от 31 числа минувшего июля (1812 г.) за № 1570 и вследствие высочай­шего его императорского величества вопроса, объявлен­ного в оном письме, где? в каком роде службы? и ка­ким образом? желаю я служить противу неприятеля, ответствовать вашему высокопревосходительству честь имею.

Намерение мое есть, по увольнении отсюда, заехать в Петербург и, повидавшись с женою и детьми, ехать потом к маленькому моему имению… Там отберу людей, годных на службу, возвращусь с ними в Москву, явлюсь к Главному предводителю второй ограды, подкрепляю­щую первую, и вступлю в тот род службы и таким зва­нием, как удостоены будут способности мои. Наконец, буду служить таким точно образом, как служил я всегда и как обыкновенно служат верные и приверженные русские офицеры государю императору своему и оте­честву».

Шла война национальная, отечественная. Сенявин, на­рочито повторив издевательские вопросы царя, предло­жил себя народной войне. Он хотел вступить в ополче­ние, хотел защищать Москву вместе с крестьянами. Он не оговаривал себе никаких чинов, никаких должно­стей: «как удостоены будут способности мои».

Маркиз Иван Иванович де Траверсе мог  занимать кресло морского министра, не выиграв ни единого морского сражения. Дмитрий Николаевич Сенявин не мог служить так, «как служил всегда». Ему отказали даже в праве на боевую, солдатскую смерть. Он подал в отставку. Император, не сказав ни слова, уволил его. Прибавить к тому нечего.

Строки послужного списка: «По   прошению   уволен   от службы…» — апрель 1813-гo. «Вне службы находился 12 лет, 8 месяцев и 3 дни» — декабрь 1825-го. Какая точность, какое бесстрастие! Впрочем, чего ж требовать от формуляра? Но в формуляре, как в футля­ре, упрятаны годы и годы сенявинской жизни.

Отставка Сенявина — это не только годины, когда Аксаков видел «господина, так гадко одетого», когда «великий человек» почти христарадничал. Отставка Дмитрия Николаевича — это пора, когда он ждал, «чтоб с сумрачной зарей погас печальной жизни пламень».

Некий автор «Воспоминаний и впечатлений» оставил «впечатление», сжимающее сердце: «Дмитрий Николае­вич Сенявин, этот знаменитый адмирал и политик, нахо­дился в полнейшем забвении», он жил в домишке «на пустыре, вблизи казарм Измайловского полка. Летом, во всякое время, можно было его видеть задумчиво сидя­щим на деревянной лавочке у ворот своего дома».

Из книги Ю. Давыдова «Сенявин», М., «Молодая гвардия», 1972 г., с. 221-229