В статье «Не могу молчать», написанной в 1908 г., Л.Н. Толстой выражает протест против смертных казней, которыми царское правительство отвечало на «революционные» выступления крестьян, стремившихся добиться одного — земли.  «Сначала я думал, про Петра Столыпина, когда имел наивность предлагать ему выступление с проектом освобождения земли от собственности, что он только ограничен и запутан своим положением.

Думал я про Николая Романова, что только своим рождением, воспитанием, средой доведен до той умственной и нравственной тупости, которую он проявлял и проявляет в своих поступках. Но чем дальше продолжается теперешнее положение, тем больше я убеждаюсь, что эти два человека, главные виновники совершающихся злодейств…»

Как и все представители династии Романовых, Николай II короновался на царство в Успенском соборе Кремля. Произошло это 14 мая 1896 года. Во время церемонии случилась неприятность — когда государь поднимался по ступеням алтаря в соборе, дабы принять причастие, с его плеч упала цепь ордена Андрея Первозванного. Свидетели увиденного расценили произошедшее как плохое предзнаменование и предпочли не распространяться об этом. Но знали бы они, что это лишь мелочь по сравнению с тем, что произойдет через несколько дней на Ходынском поле и накрепко, навсегда станет частью истории дома Романовых.

Именно на этом, известном среди москвичей устраиваемыми здесь народными гуляниями и всероссийскими выставками, поле 18 мая собрался народ, чтобы посмотреть на молодого царя и получить по случаю его восхождения на трон щедрые подарки.

И хотя официально начало гуляния было назначено на 10 часов утра 18 мая, люди стали собираться на Ходынском поле еще с вечера предшествующего дня. Это привело к тому, что к рассвету 18 мая в ожидании гуляний и подарков здесь было уже полмиллиона человек, на такое число людей Ходынское поле никак не было рассчитано. А народ все прибывал и прибывал…

Как писал Лев Толстой в своем рассказе «Ходынка», «народу было так много, что, несмотря на ясное утро, над полем стоял густой туман от дыханий народа». А Максим Горький глазами Клима Самгина смотрел «с крыши на Ходынское поле, на толстый, плотно спрессованный слой человеческой икры». В чем же все-таки причина произошедшей трагедии, ставшей несмываемым пятном на всей династии Романовых? Благодаря очевидцу — Владимиру Гиляровскому, назвавшему свой репортаж «Катастрофа на Ходынском поле», теперь мы можем об этом сказать.

Первопричиной Гиляровский считает «неудачное расположение буфетов для раздачи кружек и угощений», которое «безусловно увеличило количество жертв». «Они, — пишет Гиляровский, — построены так: шагах в ста от шоссе, по направлению к Ваганьковскому кладбищу, тянется их цепь, по временам разрываясь более или менее длительными интервалами. Десятки буфетов соединены одной крышей, имея между собой полторааршинный суживающийся в середине проход, так как предполагалось пропускать народ на гулянье со стороны Москвы именно через эти проходы, вручив каждому из гуляющих узелок с угощением.

Параллельно буфетам, со стороны Москвы, т. е. откуда ожидался народ, тянется сначала от шоссе глубокая, с обрывистыми краями и аршинным валом, канава, переходящая против первых буфетов в широкий, сажень до 30, ров, — бывший карьер, где брали песок и глину. Ров, глубиной местами около двух сажен, имеет крутые, обрывистые берега и изрыт массой иногда очень глубоких ям. Он тянется на протяжении более полуверсты, как раз вдоль буфетов, и перед буфетами имеет во все свое протяжение площадку, шириной от 20 до 30 шагов. На ней-то и предполагалось, по-видимому, установить народ для вручения ему узелков и для пропуска вовнутрь поля.

Однако вышло не так: народу набралась масса, и тысячная доля его не поместилась на площадке. Раздачу предполагали производить с 10 часов утра 18 мая, а народ начал собираться еще накануне, 17-го, чуть не с полудня, ночью же потянул отовсюду, из Москвы, с фабрик и из деревень, положительно запруживая улицы, прилегающие к заставам Тверской, Пресненской и Бутырской. К полуночи громадная площадь, во многих местах изрытая ямами, начиная от буфетов, на всем их протяжении, до здания водокачки и уцелевшего выставочного павильона, представляла из себя не то бивуак, не то ярмарку. На более гладких местах, подальше от гулянья, стояли телеги приехавших из деревень и телеги торговцев с закусками и квасом. Кое-где были разложены костры.

С рассветом бивуак начал оживать, двигаться. Народные толпы все прибывали массами. Все старались занять места поближе к буфетам. Немногие успели занять узкую гладкую полосу около самих буфетных палаток, а остальные переполнили громадный 30-саженный ров, представлявшийся живым, колыхавшимся морем, а также ближайший к Москве берег рва и высокий вал. К трем часам все стояли на занятых ими местах, все более и более стесняемые наплывавшими народными массами. К пяти часам сборище народа достигло крайней степени, — полагаю, что не менее нескольких сотен тысяч людей. Масса сковалась. Нельзя было пошевелить рукой, нельзя было двинуться.

Прижатые во рве к обоим высоким берегам не имели возможности пошевелиться. Ров был набит битком, и головы народа, слившиеся в сплошную массу, не представляли ровной поверхности, а углублялись и возвышались, сообразно дну рва, усеянного ямами. Давка была страшная. Со многими делалось дурно, некоторые теряли сознание, не имея возможности выбраться или даже упасть: лишенные чувств, с закрытыми глазами, сжатые, как в тисках, они колыхались вместе с массой. Так продолжалось около часа. Слышались крики о помощи, стоны сдавленных. Детей-подростков толпа кое-как высаживала кверху и по головам позволяла им ползти в ту или другую сторону, и некоторым удалось выбраться на простор, хотя не всегда невредимо.

…Редким удавалось вырваться из толпы на поле. После пяти часов уже очень многие в толпе лишились чувств, сдавленные со всех сторон. А над миллионной толпой начал подниматься пар, похожий на болотный туман. Это шло испарение от этой массы, и скоро белой дымкой окутало толпу, особенно внизу во рву, настолько сильно, что сверху, с вала, местами была видна только эта дымка, скрывающая людей. Около 6 часов в толпе чаще и чаще стали раздаваться стоны и крики о спасении. Наконец, около нескольких средних палаток стало заметно волнение. Это толпа требовала у заведовавших буфетами артельщиков выдачи угощений.

В двух-трех средних балаганах артельщики действительно стали раздавать узлы, между тем как в остальных раздача не производилась. У первых палаток крикнули «раздают», и огромная толпа хлынула влево, к тем буфетам, где раздавали. Страшные, душу раздирающие стоны и вопли огласили воздух… Напершая сзади толпа обрушила тысячи людей в ров, стоявшие в ямах были затоптаны… Несколько десятков казаков и часовые, охранявшие буфеты, были смяты и оттиснуты в поле, а пробравшиеся ранее в поле с противоположной стороны лезли за узлами, не пропуская входивших снаружи, и напиравшая толпа прижимала людей к буфетам и давила. Это продолжалось не более десяти мучительнейших минут… Стоны были слышны и возбуждали ужас даже на скаковом кругу, где в это время происходили еще работы».

В общей сложности в давке на Ходынке погибло не менее 1380 человек, немало из оставшихся в живых было изувечено. Плохая организация торжеств по случаю коронации Николая II и привела к столь печальным итогам. Городские власти не подготовились должным образом к проведению столь масштабного мероприятия. А управлял Москвой тогда генерал-губернатор и великий князь Сергей Александрович, дядя новоиспеченного царя Николая II. Историки до сих пор неоднозначно оценивают личность и деяния великого князя, недаром получившего прозвище Ходынского.

Видимо, судьбе было угодно, чтобы здесь, на Ходынке скрестилась ответственность власти царской и власти городской. Реакция обоих Романовых на трагедию была, мягко говоря, неадекватной. Ни сам Николай II, ни его дядя не сочли нужным объявить траур. После того, как поле очистили от трупов — хоронили на близлежащем Ваганьковском кладбище, — празднование по случаю коронации продолжилось, а на месте, где еще несколько часов назад среди гор погибших москвичей стонали чудом уцелевшие люди, состоялся концерт. Царя приветствовали исполнением гимнов.

«Пир во время чумы» продолжился на приеме в Кремлевском дворце, на котором многочисленные придворные произносили льстивые речи о начале новой эпохи династии Романовых. Собравшиеся на торжество царские вельможи, иностранные дипломаты не слышали стонов умирающих в московских больницах людей. Конечно, осиротевшим семьям кое-чем помогли, одарив сотней-другой царских ассигнаций. Тем же, кто оставался в больницах, разослали по бутылке мадеры, из числа не выпитых на коронационном банкете. Так или иначе, на пожертвованиях императорская семья не обеднела — на коронацию казенных денег ушло во многие разы больше, чем на лечение и похороны задавленных на Ходынском поле.

Неудивительно, что многие восприняли произошедшее как перст Божий и вслед за Константином Бальмонтом, сочинившим в 1906 году стихотворение «Наш царь», повторяли: «Кто начал царствовать — Ходынкой, Тот кончит — встав на эшафот». С тех пор Ходынка стала олицетворением проклятия последнего русского царя из рода Романовых, на котором пресеклась вся царствующая династия. Но насколько же похожим стало отражение в зеркале истории двух разделенных тремя веками событий: начало царствования Романовых прекратило Смуту в русском государстве, а окончание — вновь привело к гражданской войне…

По материалам А.А. Васькин «Москва при Романовых. К 400-летию царской династии Романовых», М., «Спутник+», 2013, с. 295 -300.