О, если бы когда-нибудь
Сбылись поэта сновиденья!
Ужель отрад уединенья
Ему вкушать не суждено? Мне видится мое селенье,
Мое Захарово…
А. С. Пушкин

«В 40 верстах от Москвы по Можайскому шоссе и в 3 верстах от станции Голицыно Александровской железной дороги среди красивых прибрежных холмов маленькой речки Захаровки приютилось небольшое селеньице – Захарово. Тихое, малолюдное, без трактиров, без дач, мирно спит оно, никому неизвестное. А между тем ведь это то самое Захарово, «колыбель Пушкина», — так написал в начале XX в. о с. Захарово А. Саладин.

Кто спорит о значении Михайловского, Тригорского? Кстати, по-настоящему Пушкин увидит их только юношей. Или Болдина? Здесь поэт задержится на одну знаменитую осень 1830 года. Зато Захарово — это и есть пушкинское детство. Первая деревня, которую увидел и навсегда полюбил. Первые вёсны и осенние листопады. Летние знойные дни и снежные замети. Деревенская жизнь. И впервые узнанное чувство свободы — от беспорядочного и неприветливого родного дома, от не баловавших лаской и любовью родителей. Свободы читать, наблюдать, сочинять…

В 1804 году новой хозяйкой села Захарова стала Мария Алексеевна Ганнибал – бабушка поэта, а господский дом обратился в родной дом для маленького Пушкина.
Уж вижу в сумрачной дали
Мой тесный домик, рощи темны,
Калитку, садик, ближний пруд.
И снова я, философ скромный,
И мир забыв, и им забвенный,
Покой души вкушаю вновь…, — напишет А.С. Пушкин в «Послании к Юдину».

Небольшой деревянный дом под вековыми липами и кленами. Балкон с широкой лестницей в сад. Боковые крылья-флигели, один из которых был отведен детям Пушкиным с их гувернантками и гувернерами, няньками, прислугой. Березовая рощица между воротами и домом, где в погожие летние дни — а сколько их было тогда, в детстве! — накрывался к обеду и чаю стол под отливавшей синевой туго накрахмаленной скатертью. Грачиные гнезда. Аллея, тянувшаяся к Смоленскому тракту…

Сергей Львович Пушкин, отец поэта, откровенно тяготился деревней и искал любых способов оставаться в Москве. Английский клуб, тот, что в первые свои годы занимал огромный гагаринский дворец у Петровских ворот, вполне заменял ему в летнее время все сельские радости и развлечения. Надежду Осиповну отличало равнодушие к хозяйству. Марье Алексеевне Ганнибал всегда хватало заботы с внучатами да с постоянно дававшим о себе знать безденежьем, чтобы еще заниматься перестройкой усадьбы.

Через несколько лет после гибели поэта С.И Шевырев, постоянно бывавший в соседних Больших Вяземах, писал: «Захарово деревня была богатая: в ней раздавались русские песни, устраивались праздники, стало быть, Пушкин получил первые впечатления народной жизни». Но добавлял он к этому замечанию и другое: «А в Вяземах Пушкин имел случай видеть памятники годуновского времени и слышать предания о царе Борисе». Вяземы — это полторы версты от Захарова: приходская церковь, куда неукоснительно каждое воскресенье и в праздничные дни отправлялись Пушкины, старинное богатейшее поместье… И на всем печать так занимавшего воображение поэта царя.

Убийца и человек, знавший цену просвещению, царедворец и превосходный администратор, дипломат и властолюбец. Прежде всего, властолюбец! Как мечтал Борис Годунов о власти, как рвался к ней, не задумываясь над средствами, как утверждал себя! Вяземы — вотчина Годунова, так и оставшаяся для него загородным царским селом. Отсюда богатство и размах здешнего собора — пятиглавого, белокаменного, на высоком подклете, в окружении нарядных открытых террас-гульбищ. Даже звонница у него необыкновенная, в три яруса поставленных друг на друга арок. Внутри собора роспись так называемой «годуновской школы», великолепное убранство. Рядом с деревянным дворцом располагались многочисленные хозяйственные постройки, «огороды» — сады, каменный мост у державшей пруды плотины.

Еще куда как далеко Годунову до престола — всего лишь приближенный и доверенный боярин, конюший по придворному чину, пусть самый чин был восстановлен в день венчания на царство Федора Иоанновича специально для шурина — для него. Но это Борис посылает и наставляет пристава для встречи польских послов. Дворец в Вяземах вполне мог служить резиденцией посольств, а пребывание в нем приехавших дипломатов только увеличивало влияние Годунова на государственные дела.

После смерти Бориса Вяземы отошли в казну, но чем это могло облегчить их судьбу перед лицом событий Смутного времени, грозным валом перекатывавшихся по нынешним пушкинским местам! Греховодный Гришка Отрепьев, тайком пробиравшийся на литовскую границу, и Лжедмитрий, направлявшийся в Москву во главе шведско-польских отрядов, блистательная Марина Мнишек, одержимая страстью вступить на русский престол, — все они побывали в Вяземах, а псевдоцарственная чета и вовсе жила в здешнем дворце.

Конечно, можно просто сопоставить даты: мальчик шести — одиннадцати лет и события двухсотлетней давности. Что из этого слишком далекого прошлого могло сохраниться в памяти живших в захаровских местах взрослых и что могло интересовать ребенка, которого даже не назовешь подростком. Правда, в год покупки Марией Алексеевной Ганнибал деревни один из путешественников писал, что собственными глазами видел на стенах храма в Вяземах едва прикрытые поновленной росписью выцарапанные на стенах даты — 1611, 1618, 1620 и многочисленные сопутствующие им имена польских шляхтичей.

Позднее возникнет в творчестве Пушкина тема Бориса Годунова, а дорога Самозванца на Литву будет обозначена в его драме точно через Захарово и хорошо знакомые Пушкину с детства места. Хозяйка корчмы так и говорит Гришке: «Будто в Литву нет и другого пути, как столбовая дорога! Вот хоть отсюда свороти влево да бором иди по тропинке до часовни, что на Черканском ручью, а там прямо через болото на Хлопино, а оттуда на Захарьево, а тут уж всякой мальчишка доведет до Луёвых гор».

Захарово не останется в стороне и от последующих событий. Оно перейдет в руки беспокойного и воинственного князя Федора-Мерина Федоровича Волконского. Волконский воспользовался расположением Годунова, назначившего его в год своей смерти Мценским воеводой, но по-настоящему князь покажет себя в правление «боярского царя» Василия Шуйского. Здесь он будет яростно добиваться отречения Василия от престола, настоит и на пострижении бывшего царя — на всякий случай! — в монахи. Федор Волконский приведет к Москве земское ополчение, но не останется в окружении вновь избранного царя.

В 1614 году достанется ему верстать ельчан — распределять по государственным службам жителей Ельца, города тревожной и воинственной судьбы. С незапамятных времен служила протекавшая здесь река Сосна пограничной чертой русских земель; по одну сторону удельные княжества, по другую половецкая степь, опасная нежданными набегами. Елец — защитная крепость, разрушавшаяся, стиравшаяся с лица земли и снова встававшая на развалинах. Две осады в XV веке, казалось, навсегда уничтожили город — сто лет о нем не вспоминали летописцы, — но в годы правления Федора Иоанновича был снова отстроен и сразу же «пошатнулся» в своей верности московскому престолу. Примкнул к Дмитрию Самозванцу, признал Тушинского вора.

Федору Волконскому предстояло восстановить порядок, связать «пошатнувшихся» с новым царем. Только и о военных делах забывать Федору Волконскому не приходилось. Через двадцать лет, воеводой Белгорода, отразит он осаду польских частей. Двумя годами позже, уже в чине окольничего, будет стоять с полком в Путивле. В 1640 году отправится с посольством в Грузию. Какими бы хлопотными и беспокойными ни были царские «службы», мало кто в те годы мог сравниться с Волконским. Кажется, время проходит мимо него, не задевая князя ни старостью, ни недугами. В 1650 году получит он наконец сан боярина за удачный сыск. Вот только из военачальника превратится Федор-Мерин на старости лет в специалиста по подавлению всех видов недовольства против царя.

Начнет в 1650 году с Псковского мятежа и сразу же получит заветный боярский сан. Станет для Алексея Михайловича настолько незаменимым, что в 1662 году, например, с 25 июля по 9 сентября будет «сыскивать» в Сыскном приказе про «Коломенский мятеж» и в том же сентябре направится волжским путем «для сыску против изменников-башкир». Но одно дело чины, другое — земля. Ее ценили очень высоко, ею награждали — давали в поместье, в вотчину, иначе временно или для наследования в семье, — но ее и отнимали, даже без вины, не в наказание, а из определенных расчетов. Михаил Романов мог дать Федору Волконскому и чин стольника, и воеводство в Переславле, а принадлежавшую тому землю присоединить к собственным владениям. В переписи земель 1621-1623 годов так и говорилось: «Пустошь Яковлевская, Захарково тож, у Варваринского болота и тою пустошью владел князь Федор Волконский и по государеву указу отписана к Вяземе»…

Среди рассказов о Пушкине немало внимания уделялось его гордой и своенравной бабке по отцу Ольге Васильевне, которая якобы не могла простить сыну женитьбы на «прекрасной креолке», как называли Надежду Осиповну современники, бесприданнице, да еще дочери арапа-двоеженца. Несомненно, к внуку была ближе другая бабушка, М.А. Ганнибал.

Надежда Осиповна не терпела однообразия, и страсть к переездам дополнялась у нее страстью к перемене обстановки: вчерашняя гостиная становилась спальней, спальня кабинетом, людская превращалась в детскую, и так без конца. Беспокойный дух «прекрасной креолки», непонятным образом уживавшийся со способностью молчать, не замечая окружающего, месяцами словом не отзываться нашалившему ребенку. Дети — любимые, вроде дочери Ольги, о замужестве которой Надежда Осиповна не хотела и слышать, и нелюбимые, вроде непонятного для матери Александра, молчаливого, неуклюжего, замкнутого. Лишь вмешательство бабушки Ганнибал и постоянное присутствие няни Арины Родионовны несли с собой тепло и беззаботную радость детства. И еще Захарово… Первый настоящий дом, куда возвращался с уверенностью, что все найдешь на привычных местах, где могли складываться привычки, семейные обычаи, само ощущение семьи.
Но вот уж поддень. — В светлой зале
Весельем круглый стол накрыт;
Хлеб-соль на чистом покрывале,
Дымятся щи, вино в бокале,
И щука в скатерти лежит…

После каждой очередной московской квартиры, недолговечной и случайной, было радушное и уютное Захарово на целых полгода — с мая до октября. Впрочем, есть достаточные основания считать, что там же прошла для маленького Пушкина и зима 1808/1809 года. По неизвестной причине Сергей Львович провел ее в Москве один — размолвки между родителями не были редкостью. Захарово было приобретено в конце 1804 года. Пушкины начинают там бывать с 1805 года и вплоть до отъезда юного поэта в Петербург в Царскосельский лицей. Прощаясь с Москвой, Пушкин прощался с детством, с Захаровом.

Вернуться в Захарово представлялось так же невозможно, как и вернуться в детство: бабушка рассталась с деревушкой почти сразу же после отъезда внука в том же 1811 году. Новой владелицей этих мест стала полковница Харитина Ивановна Козлова, оставившая по себе память только причастностью к Захарову. К тому же могила полковницы в Больших Вяземах оказалась рядом с могилой умершего в Захарове брата поэта — Николая…

Для Надежды Осиповны была всего лишь вызвавшим ироническую улыбку «сентиментальным путешествием» поездка Пушкина незадолго до свадьбы в захаровские места: «Отправился туда один, лишь бы увидеть места, где провел несколько годов своего детства». Внучка арапа Петра Великого навсегда осталась чужда сантиментам. Да и имело ли для нее значение, что захаровские впечатления остались в «Евгении Онегине» — ведь это захаровский дом стал домом Онегина! — коснулись «Дубровского» и «Барышни-крестьянки», навевали мысли о «Борисе Годунове», позднее породили «Историю села Горюхина» и желание заняться серией исторических романов.

И как каждый уголок Ясной Поляны остался жить в произведениях Льва Толстого, так ростки Захарова ожили в пушкинских строках, вплоть до распевавшейся в деревне песни «Как во городе было во Казани», которую затягивает в «Борисе Годунове» Варлаам. Захарово слишком давно ушло из жизни «прекрасной креолки» и ее семьи. Чего же, кажется, искать в нем Пушкину?

А вот поэт приезжает в ставшую чужим владением деревню, радуется знакомым из числа своих сверстников — деревенских ребятишек, успевших превратиться в мужиков и баб, до времени состарившихся и в нем самом подмечающих черты прожитых лет. Он счастлив встречей с дочерью Арины Родионовны Марьей, когда-то выданной замуж за местного крестьянина. Марья сварит ему яишенку, поставит молока, пообещает навестить в Москве, и с ней одной Пушкин поделится нестерпимой горечью нахлынувших впечатлений: «Все наше порешилося, говорит, Марья; все, говорит, поломали, все заросло…»

Родные места — родные люди, и когда Марья, сдержав слово, придет в пушкинскую квартиру на Арбате, Пушкин не только покажет ей молодую жену. Он похвастается рукоделием Натальи Николаевны, а Марья, и не приглядевшись толком к шитью — «что-то четвероугольное», — все одобрит, все похвалит, всему порадуется за него. И иная память о Захарове — будто бы хотел Пушкин быть похороненным в Захарове и даже место назвал — ту самую веселую березовую рощу у ворот, где накрывался бабушкин обеденный стол, даже не раз возвращался к этой мысли, как Лев Толстой, захотевший лечь в землю там, где когда-то играл в детстве с любимым братом Николенькой в «зеленую палочку» — в ту, которая одна владеет тайной сделать счастливыми сразу всех людей.

Могло ли забыться Захарово, когда не стало Пушкина? В 1851 году поэт и переводчик Н.В. Берг, сотрудник так называемой «молодой» редакции журнала «Москвитянин», помещает здесь небольшой очерк. Будто случайно оказался он в Захарове, будто так же случайно узнал о жизни здесь Пушкина, встретился со старухой Марьей, записал ее ставший уже достаточно сбивчивым рассказ, зарисовал старый дом и липу, под которой особенно любил читать поэт.

Все было бы достаточно правдоподобно, если бы не обстоятельства жизни Берга. С «Москвитянином» связан С.И. Шевырев, превосходно знавший историю Захарова. В том же кругу вращается Гоголь, трепетно хранивший в памяти каждую связанную с Пушкиным подробность. Но главное, Шевырев почти каждое лето оказывался в Вяземах, принадлежавших отцу его жены. В июле 1851 года на даче Шевырева живут одновременно Гоголь и Берг, и не исключено, что помеченный следующим месяцем очерк стал результатом ведшихся там разговоров или прямой подсказки современников и друзей поэта. Ссылка же на случайность — всего лишь журналистский прием, позволявший заинтриговать читателя.

Во всяком случае, понадобятся годы и годы, чтобы опровергнуть распространенную во второй половине прошлого столетия версию о рождении Пушкина именно в Захарове. В дни торжественного празднования столетия со дня рождения поэта будет поднят вопрос о необходимости приобретения Захарова на общественные средства, как то произошло с Михайловским. Но москвичи оказались медлительнее псковичей. Деревня продолжала оставаться частной собственностью и на рубеже нашего столетия лишилась пушкинского дома. Много раньше были разобраны за ветхостью и флигели. Не их ли исчезновение так больно задело поэта во время «сантиментального путешествия»? Общественные хлопоты о захаровских местах ни в чем не ограничили действий сменявшихся хозяев, как и в доме, ставшем последней квартирой Гоголя.

И все же в Захарове все было иначе. Сохранился фундамент старого дома. Стоят у пруда неохватные березы, на которых Бергу когда-то удавалось различать следы вырезанных слов: предание утверждает, что когда-то много берез было исписано пушкинской рукой — живые берестяные грамоты великого поэта. И еще одно. Дети появлялись в родительской семье поэта непрестанно — братья, сестра, так быстро и часто умиравшие, что Пушкин даже не вспоминал их имен. Родившиеся сразу после него Павел, Михаил, Платон, Софья… Запомнился один Николай, проживший шесть лет и ушедший из жизни особенно болезненно. В «Программе автобиографии» Пушкин отдельно записал: «Смерть Николая». Осталась память о веселом подвижном мальчишке и память невольной вины за какую-то мелкую причиненную ему перед самой смертью обиду. Надгробный камень Николеньки — след жизни семьи в захаровских местах…

По материалам книги Н. Молева «Подмосковные усадьбы и дачи», М., «Алгоритм», 2006, с. 194 – 219.