Митрофорный протоиерей Василий Брылев

«Когда началась коллективизация, мы жили на хуторе, — так начал рассказ о себе в интервью Анне Даниловой священник Василий Брылев. — Я еще был маленький — лет пять-семь. Отца посадили, потому что не хотел идти в колхоз, не хотел, чтобы им руководили безбожники. Не пошел к безбожникам. Тогда у нас забрали все — и зерно, и животных, и птиц. И мы питались одной травой, ничего не оставили».

Отца арестовали, семья осталась без средств к существованию. Но мать продолжала водить детей в храм — девять километров по проселочной дороге. Отец Василий продолжил: «Мы были слабые и не могли идти. Но мама сказала: «Мы идем к Богу, все будет хорошо». Потом возвращаемся, а в колхозе созрела пшеница. Мы говорим: «Мама, разреши нам сорвать несколько колосков». Но мама сказала: «Умрем, но чужого не возьмем». Мы говорим: «А как же они у нас забрали зерно?» Мама ответила: «Пусть, но мы не возьмем». Она была вся в Боге».

Когда началась Великая Отечественная война, Василий Брылев работал на заводе. В 1942 году ему исполнилось 18 лет и его отправили учиться в Ижевск. Он вспоминал: «Вначале отправили учиться в офицерскую школу Ижевска. Я раньше жил в Люблинском районе по Курской дороге. Все ребята там собрались и говорят: «Наши отцы защищают Родину, отдают за нее жизнь, а мы будем здесь сидеть? Давайте запишемся в добровольцы, чтобы нас отправили на фронт».

Все записались, и я с ними. Нас было человек 20-30.
— 1942 был самым страшным годом?
— Да. Я был подо Ржевом. Там мы были просто солдатами и там были страшные бои. В 1942 году зимой мороз был 30 градусов. Бог дал, и мы выжили. Правда, там я ноги простудил. Однажды встал и хотел пойти, но отнялись ноги, а потом все постепенно восстановилось. Всю зиму наступали, отступали. Всякое было…

Весной 1943 года нас отправили на Курскую дугу. У меня, как у связиста, был напарник, так как с аппаратом положено два человека. Страшное дело было: немец откроет огонь, порвет всю связь, и ползешь под обстрелом. Рядом рвутся снаряды, а ты ползешь, потому что некуда деваться. Пули свистят. Я был верующим человеком, а напарник мой был безнравственным… Ему было лет 45, он был начальником цеха на заводе Сталина. Как провод порвется, так надо ползти. Мы должны были ползти поочередно, а он не идет. Ну, я за него и ползу. Ни в какую не идет. А куда деваться было? Ползешь, рядом снаряды рвутся, а жив остаешься. Много времени прошло, Бог хранил.

Был еще случай. Немец открыл такой сильный огонь и порвал всю связь. Начальник штаба батальона меня посылает в одном направлении восстановить связь, а моего напарника — в другом направлении. Я пополз, далеко прополз, нашел прорыв, а у нас своего провода не было, мы пользовались обычно немецкими проводами: немец отступал и оставлял. Я прополз вокруг, но провода не нашел. Пополз в сторону немцев. Прополз, может, метров триста и обнаружил провод. Я восстановил связь, а остальной провод притащил начальнику штаба. Полкатушки намотал!

За это мне дали медаль «За отвагу», прямо на фронте наградили. Немец отступил, маленько затих. Начальник штаба собрал все четыре роты и стал говорить о том, кто как вел себя во время боя. Он сказал про меня: «Какой молодой, а как выполнил приказ командира. А этот коммунист не выполнил приказ и явился без ружья» — про моего напарника… Снова отправили восстанавливать разрыв кабеля. Ну, я сам и пополз. Отполз, потом смотрю на это место, где напарник остался, — немец открыл такой огонь, все смешалось… Приполз обратно и не могу найти окоп, где напарник остался. Немного сориентировался и стал откапывать. На помощь приполз какой-то солдат. Откопали, а напарник мой без сознания. Мы его оттащили в медсанчасть. Вот так вышло, он меня посылал на смерть, а сам попал…»

«И на фронте был весь в Боге, — говорит священник. — В окопе молитву читал. А знаете, один раз как было — рота шла по овражку, а небо чистое и ясное. Вдруг звук такой — надрывный — смотрим, черная точка: снаряд! Не успели даже залечь в овраг, а снаряд упал рядом с нами в нескольких метрах. Упал и не разорвался! Христос сохранил нас.
— На фронте вы не скрывали, что верующий?
— Все знали, я не скрывал это. Я твердо веровал.

Вот под обстрелом ползешь, рядом рвутся снаряды. Или сидишь и мерзнешь в окопе, а рядом свистят пули. Но я был с Богом, читал молитву и надеялся. Под Ржевом был такой огонь! Мы там воевали всю зиму. Там я был простым солдатом, а на Курской дуге был уже связистом. Господь меня спас и сохранил. Господь допустил ранение. Монахиня сказала маме: «Драгоценная, не печалься, он скоро придет без одного крыла». И вскоре мне перебило руку. Верующих мне немного приходилось встречать в огне под Ржевом и на Курской дуге. Были, конечно. Даже те, которые не верили, крестились и молились, но особо не были заметны верующие. Я и еще несколько человек открыто крестились и молились.
— А как вы шли в атаку? Что кричали — «Ура!», «За Родину!» или «За Сталина!»? И вообще, как это было?
— Что все, то и я. Кричали «Ура!» и «За Родину!», но «За Сталина!» я не кричал. У нас все отняли, отца посадили, поэтому я не мог кричать «За Сталина!» Я выполнял свой долг, за двух — за себя и за этого коммуниста. Я шел за Родину и все. Были по-разному настроены. Мне родители внушали, что нужно быть с Богом, что если будут принуждать, то нельзя отказываться, потому что Господь не будет долго терпеть безбожников. Я был с Богом.

Меня ранило в 1943-м, я без сознания лежал, сколько — никому не известно. Один Господь знает. Когда меня ранило, я об этом не знал, потому что сразу потерял сознание. Сколько времени я лежал рядом с убитыми, и, видите, остался жив. Потом я стал приходить в себя. Хотел опереться на руку, а она не действует. Лежу, а из груди течет кровь. Мне осколки попали в грудь. Легкое разорвало, грудь задело, руку перебило.
— Как вас нашли?
— Я сам пришел в себя. Через какое-то время ко мне подполз солдат. Он сначала хотел ползти в свою часть, но немец открыл по нему огонь, и он пополз ко мне. Он мне и помог добраться до санчасти. Его послал ко мне Господь.

Господь все пошлет, когда нужно. Еще полгода лежал в госпитале. Два месяца лежал в Калуге. Потом отправили в Сибирь. До Владимира доехали — со мной плохо, я умираю. Высадили. Полмесяца полежал, опять повезли. До Перми доехали, опять со мной плохо. Полежал полмесяца в Перми. Повезли дальше, опять плохо. Высадили в Новосибирске, так и лежал до выздоровления. Мы выполнили свой долг с Богом. Господь нас сохранил, и мы Его благодарим за это» (А. Данилова «Протоиерей Василий Брылев — под Ржевом и на Курской дуге»).

Протоиерей Рафаил Маркелов

Когда началась война, Рафаил Маркелов был простым нижегородским пареньком. 17-летним он ушел на фронт. Окончил снайперские курсы и в составе воинского подразделения, сформированного на собранные в храмах деньги, был направлен в Прибалтику — на один из самых горячих участков фронта. Его отец ушел на фронт сразу же с начала войны, матери он лишился давно, и теперь воевал за свою страну и за своих родных — брата и сестер, в детском доме ожидавших возвращения Рафаила.

«На войне я был снайпером, — рассказывал отец Рафаил в одном из интервью. — Воевал в составе Второго Балтийского фронта, 208-я дивизия, 319-й стрелковый полк. Дело это особое, не то что просто в пехоте — знай себе стреляй. Здесь стреляешь в него, в противника, один раз. Стрельнул — уходи на другое место. Не ушел — тебя убьют.
— А из чего вы стреляли?
— Как из чего? Из снайперской винтовки. И прицел оптический был.
— Как вы учились снайперскому ремеслу?
— А нас специально учили. Сперва спрашивали, кто хорошо стреляет, проверяли. А я с детства к охоте был приучен, вот меня и взяли.

Призывался на фронт я из Ивановской области, в Верховце. Во там нас и учили стрелять из снайперской винтовки, а потом специальный взвод снайперов сформировали и на фронт.
— И скольких же вы немцев подстрелили?
— Не знаю. Много. Но разве их там разглядишь, сколько их там? Убит или не убит, не поймешь. Ну, если не поднялся, значит, видать, убит. Еще раз говорю, у снайпера нет времени смотреть, убит, не убит. Уходить надо!
— В каком году вы пошли на войну? Сколько вам тогда было?
— Пошел я в 43-м, мне 17 лет было. А уж в 44-м — еще 18 не было — меня ранило.
— Как же это произошло?
— Было это в Латвии, ее тогда как раз освобождали. Километров 40-50 до Риги не дошли. Меня засекли и стали выбивать. Сначала немец бил из пулемета. Ну а я по воронкам все ползаю и ползаю, из одной в другую. Спрячешься в воронке, только все успокоится, чуть вылезешь, а он опять стреляет. Прямо нет спасения! Так продолжалось довольно долго, потом ему, видать, надоело и стал он из миномета садить. И накрыло меня осколками. Шестого августа это было. И уж после этого я не воевал».

«Я стал переползать, — рассказывал отец Рафаил о своем ранении в другой беседе. — Вдруг ударило, чувствую боль и тепло в ноге. Гляжу — кровь, кое-как перевязал, а дальше — уже работа врачей. Медсанбат был прямо при фронте, недалеко от передовой. Ох и доставалось же врачам! Только прибыл, гляжу, а по ним немец как раз прямой наводкой бьет. Нам санитары кричат: «Не ходите сюда, идите в сторону! Он по красным крестам бьет!» В полевом госпитале Рафаила оперировали и извлекли из тела более 40 осколков. Но все извлечь так и не удалось. Он пролежал в госпитале шесть месяцев, но боли не проходили. «Сколько ногу ни лечил, рана не заживала», — рассказывал он. Врачи только разводили руками.

«В госпитале лежал в Кирове, — продолжает батюшка, — а оттуда комиссовали. До Горького ехал на поезде, а дальше — пешком. Два дня шел. Январь. Солнце блещет. На душе хорошо. Одно слово: живой! Чем ближе к дому, тем все милее вокруг. Везде привечали: солдат с фронта идет! Не наш ли? Незнакомый… Но все равно свой, родной. Живой. А это значит, есть надежда, что и наши когда-нибудь вот так же…»
Он обогнал двух женщин. И вдруг слышит:
— Батюшки! Да это ж наш солдат идет!

Оказалось, односельчанки. Скоро и родное Новоселье. И первое, что он увидит, — купола и кресты храма. Ради этого стоило выжить в том латвийском лесу под перекрестным огнем. И стоит жить дальше» (А. Киселев «60 лет Великой Победы. Протоиерей Рафаил Маркелов о войне»).
— Что было самое трудное на войне?
— Уберечь себя, остаться живым. Там ведь как? Дело делай, а по сторонам-то не зевай, смотри в оба, а то пропадешь.
— Отец Рафаил, на той войне сражались в основном православные люди или большинство было безбожниками?
— Ну, тогда особо-то этого не было видно. Молиться мы так уж не молились, но все же в основном люди были верующие, я так думаю. Во всяком случае, крестики очень многие носили, да и «Господи, помилуй» постоянно слышалось. Особенно когда в атаку идти, перед боем. Тут только и слышишь: «Господи, помилуй!» А кто молился, те молились. Хотя и не разрешалось это, но все равно всегда ведь найдешь место, где помолиться: на посту стоишь и молишься про себя, просишь у Бога, что тебе нужно. Никто не помешает.
— Батюшка, а после войны Вы что делали?
— Из госпиталя пришел в конце 1945 года, в колхозе работал, в лесничестве работал, своим хозяйством занимался, плотничал, крыши крыл — в общем, делал, что придется, чтоб жить». (Там же).

Рукоположение Рафаил Маркелов принял лишь в 1983 году. Пять лет он был диаконом, а с 1988 года — священником. В глухой деревне Осинки, куда отец Рафаил переехал по благословению нижегородского митрополита, он начал вместе с местными жителями восстанавливать полуразрушенную церковь.

«Все работы по дереву, кирпичную кладку, кровельные работы — все батюшка старался делать сам. Будучи очень пунктуальным человеком, отец Рафаил однажды договорился с рабочими о подъеме креста на купол церкви на 9 часов утра. Но рабочие вовремя не явились. Тогда батюшка один поднял 80-килограммовый крест на вершину купола храма! Пришедшие рабочие не могли поверить в такое!

Он имел старую закалку русского умелого и терпеливого воина и пахаря. Трудно представить, что он не умел делать в хозяйстве. И во всех делах отец Рафаил старался взять на себя самую трудную, опасную часть работы». А на войне страшно ли ему было? Вспоминая те годы, батюшка говорил: «Страшно, когда в атаку идешь, а рядом товарищей убивают… Но тем, кто без Бога в душе, куда страшнее. В основном вместе со мной воевала молодежь, и верующих почти не было: мы же воспитаны были при Советской власти. Я, стоя на посту, всегда говорил: «Господи, не допусти лихого человека!» А в бою всегда призывал Господа…»

Протодиакон Николай Попович

«Вообще, каждый день, пережитый на войне и адекватно осмысленный, объективно приводит человека к вере. Война — это совершенно особое состояние, при котором жизнь в течение долгого времени держится на тончайшем волоске. Когда для многих нательный крестик, вшитый матерью в сыновнюю рубашку, становится невероятно значимым и дорогим — даже, в конечном счете, более дорогим, чем глаза любимой и руки матери. Война лично мне помогла быстрее прийти к вере», — так говорил в беседе с журналистом протодиакон Николай Попович, клирик московского храма Спаса Нерукотворного Образа на Сетуни, бывший фронтовик, кавалер ордера Красной Звезды, прошедший с боями Белоруссию, Литву и Польшу.

Отец Николай — человек очень непростой судьбы. Его отец был дворянином, офицером, прадед принимал участие в освобождении Болгарии от турок и воевал под Плевной. А по материнской линии в его роду были священники, дед прослужил 70 лет в протоиерейском сане. Но, по словам отца Николая, он, как и почти все советские дети, рос атеистом. Мечтал стать летчиком, его кумиром был Чкалов. Когда Николаю исполнилось 11 лет, его отца арестовали и расстреляли. А еще через несколько лет началась война.

Отец Николай вспоминает начало войны: «Было воскресенье, мы спали, а мама приехала из Москвы с ночной смены, говорит: «Что спите? Война началась». Так и узнали. Сразу на фронт захотелось, но мне всего 15 лет было. Понял, что летчиком мне не быть, и заплакал. Брат пытался поступить в артиллерийскую школу, но его не взяли — сын врага народа. Мама пошла работать контролером на фабрику-кухню на Кутузовском, а я на авиационный завод, получил рабочую карточку, стал слесарем третьего разряда, мне дали бронь, но в 1943 году я сбежал — пришел в военкомат и попросился на фронт. Не сказал там, что работаю на заводе, да меня и не спрашивали — все тогда рвались на фронт воевать и побеждать. Такой настрой был.

Помню первый салют в Москве — в 1943 году, после победы на Курской дуге. Я еще тогда на заводе работал. Это самая значительная победа, она показала наше духовное преимущество. Кадровой армии в то время уже почти не существовало, воевали призывники второй, третьей категории. Если в Сталинграде условия для немцев были очень тяжелые — мороз, снег, окружение, — в Курске стояла прекрасная погода, июль, а техническое преимущество, и существенное, имели немцы.

Наши танки-«тридцатьчетверки» не сравнить было с немецкими «Фердинандами», «Тиграми» и «Пантерами», но мы выстояли и в знаменитом сражении под Прохоровкой нанесли поражение немецкой армии — русский дух сломал гордый прусский дух. Курская дуга — наша честь и слава, главная наша победа в Великой Отечественной войне. Я сначала учился в пехотном сержантском училище под Костромой, нас оттуда на месяц раньше выпустили — пришили ефрейторские лычки и отправили на фронт. Попал пулеметчиком в Белоруссию в знаменитую операцию «Багратион», с боями прошел Белоруссию, Литву, Польшу. За форсирование Немана и за отражение немецкой контратаки награжден орденом Красной Звезды».

Про эту награду отец Николай рассказал, когда спросили, какая из его многочисленных наград для него самая дорогая. Он ответил: «Красной Звезды, хотя звезда и считается масонским знаком. Но я его считаю за солдатский Георгиевский Крест. Он такой и есть. Дело же не во внешнем облике. Он давался за боевой ратный подвиг. А получил я его за то, что мы форсировали Неман в тяжелейших условиях.

Не знаю, как мы выжили. Плавсредства были примитивными, пулемет мы перевозили на маленькой лодчонке. И еще пять коробок пулеметных лент вместе с амуницией. Я, кстати, был командиром пулеметного расчета. А немцы били по воде из всех орудий, стараясь сорвать переправу. Когда мы его форсировали, то, слава Богу, на той стороне оказался песчаный берег, мы быстро вырыли позиции, и немцы пошли в бешеные контратаки. И вот мы две отразили, немцы шли на нас пьяные и в полный рост. Психическая атака. Никогда этого не забуду. Страх был невероятный. Мы их косили, а они все шли и шли. Вот за этот бой я и был награжден Красной Звездой… А орден Отечественной Войны I степени мне был дан за непосредственное участие в боевых действиях армии».

В Польше, на подступах к Восточной Пруссии, Николай Попович был тяжело ранен осколком в голову. Впоследствии том, что предшествовало ранению, отец Николай видел промысел Божий. А всего-то, казалось бы, мелочь — просто надел найденную каску. «А перед своим последним боем я надел каску. Обычно мы их не носили, потому что они были тяжелые. Использовали пилотки. А тут гляжу, валяется новенькая каска — ну я ее и надел. Видно, это был перст Божий. Ночью немцы пошли в атаку на наши позиции. Я начал стрелять — и вдруг почувствовал страшный удар. Потерял сознание и пролежал до утра, истекая кровью. А утром меня подняли санитары. За глоток воды я, наверное, тогда отдал бы все.

Позже, когда я стал верующим и узнал из Евангелия о страданиях Иисуса Христа на Голгофе, то, прочитав Его слова, произнесенные на кресте: «Жажду», — я заплакал. Потому что вспомнил, как хочет пить человек, истекающий кровью. Но у меня-то это было недолго, а у Господа длилось два дня. И я думал — какая же это была мука жажды! Меня это потрясло. Господь на кресте попросил попить, а ему дали уксус. В госпитале я сказал врачу, что надел каску за час до боя. Он посмотрел на меня и сказал: «Видно, Коля, за тебя кто-то сильно помолился в ту ночь. Иначе ты бы здесь не лежал».

В общем, мне сделали операцию. Но ранение было тяжелое. Отнялись левая рука и левая нога. Они у меня и сейчас слабые. Называется: остаточные явления полного левостороннего паралича. Из госпиталя нас вывозили на самолетах «У-2». Помню, радовался — все еще бредил авиацией. Руку и ногу отняло, а я радуюсь! А когда полетели, то нарвались на «мессершмитта». Как он нас не сшиб — не знаю! Это чудо. Наш летчик полетел буквально по макушкам деревьев. И поскольку скорость у «мессера» большая, а у «кукурузника» маленькая, то мы каким-то образом проскочили. В конце концов, приехал домой инвалидом Отечественной войны второй группы».

К вере фронтовик, будущий диакон Николай Попович пришел не сразу. «Мама молилась, перекрестила меня, когда уходил на фронт, но я тогда не придал этому значения. К сожалению, ни до войны, ни на фронте не встречал я верующих людей. Хотя когда начался минометный обстрел, многие крестились и говорили: «Господи, помоги!» В душе у людей вера сохранялась».

После войны Николай Попович получил два высших образования — юридическое и экономическое. Работал в Госплане РСФСР, занимал ответственные посты в системе Госкомитета по труду и заработной плате при Совете Министров СССР. Но уже при Хрущеве разочаровался в коммунистических идеалах, а когда в 1968 году советские войска вошли в Чехословакию, сдал свой партбилет. «Когда наши войска вошли в Чехословакию, возмущению моему не было предела. Мне рассказывали фронтовики, дошедшие до Чехословакии, как там встречали наших солдат: засыпали цветами, закормили-запоили. И наступить сапогом на их независимость…» Конечно же, после такого отчаянного, до безумия смелого шага бывший фронтовик лишился работы, но репрессии, к счастью, не последовали. Два года он помогал художникам реставрировать храм, а потом пошел в церковные сторожа.

Мать говорила ему:
— Коля, ты закончил два института — и пошел в сторожа!
А сын отвечал:
— Лучше быть сторожем, чем врать.

Николай работал сторожем и одновременно постигал премудрость богослужения, стал чтецом. В диаконы Николая Поповича рукоположили только в 1990 году. Николай Попович никогда не забывал о духовном опыте, полученном под огнем. На вопрос протоиерея Михаила Ходанова «Что происходит с душой во время войны?» он ответил так: «Человеку свойственно чувство страха, самосохранения, а также долга и любви. Сочетание этих качеств и определяет поведение человека. Душа либо принимает желание укрыться и спасти себя — даже путем предательства, либо напротив — даже вопреки здравому смыслу человек идет на подвиг, преодолевая страх…

В войну подвиг не считался чем-то особым. Все было в порядке вещей. Возьмите наших офицеров, солдат, девушек и их отношение к своим подвигам. Так, что-то само собой разумеющееся и естественное. И во многих случаях побеждало не мастерство, а именно дух» (Протоиерей Михаил Ходанов «Протодиакон Николай Попович. Путь фронтовика»).

По материалам книги В. Зоберн «Бог и Победа: Верующие в Великих войнах за Россию», М., «Эксмо», с. 343 – 360.