Ещё в нашем доме были коньки. Обычно на них катался брат, но иногда он бывал занят, и это счастье перепадало мне. Коньки были стальные, со специальными отверстиями в передней и задней части для крепления на валенки с помощью верёвок. Одну верёвочку продеваешь в задние дырки и обвязываешь вокруг валенка, другую в передние и обвязываешь ей носок валенка на уровне пальцев.

Потом начинается главное: верёвки надо натянуть туго – для этого служат специально выструганные палочки. Палочку просовывают между валенком и верёвкой и крутят пока конёк и валенок не примкнут друг к другу плотно. Катков, разумеется, тогда не было, никто их не заливал – не до этого было. Катались по любой мало-мальски пригодной поверхности. Чаще по проезжей части дороги. Благо машин в то время было мало. Слово «пробка» тогда имело ещё только традиционный смысл – затычка для бутылки.

Мальчишки постарше катались с крючком. Из жёсткой проволоки сгибается крюк, которым удобно зацепиться за задний борт, и машина тебя повезёт: стой – не падай. Были и в моей биографии такие моменты. А бывало, заметит лихачей шофёр, выскочит, поймает и натреплет одному-другому уши. Только в 8-ом классе купили мне настоящие коньки с ботинками. К тому времени у нас в городе уже был настоящий каток на стадионе.

Пришло время написать, наконец-то, о том, как мне купили новые валенки. Однажды в конце апреля тётя Аня пришла с работы радостная с огромным свёртком в руках. Меня поставили на стул, тётя торжественно развернула свёрток. В её руках возникли два огромных, как мне показалось, серых валенка. Меня вставили внутрь, коленки исчезли, я застыла в ужасе: как же я смогу ходить в таких бахилах? Но ноги (спасибо им за это!) за конец весны, лето и осень подросли. Хотя поначалу и было трудновато передвигаться, но зато как тепло, мягко, уютно!!! Я проходила в этих скороходах пять лет, и это были лучшие годы моей жизни!

В городе был завод по ремонту шахтного оборудования — «Свет шахтёра», а у завода был свой пионерский лагерь на Мишихе. До сих пор не знаю, что это за штука такая была: «Мишиха», но лагерь помню. К нему вела деревянная дорога. Иногда такую дорогу называют «гатью». Весной, после таяния снега, и дождливой осенью по грунтовой дороге не проехать, мостить бетонку или шоссе – дорого. Вот и приспособились сибиряки строить гати, деревянные дороги. Заготавливают нетолстые неошкуренные брёвна и раскладывают их поперёк будущей дороги. К брёвнам прибивают доски так, чтобы получились две непрерывные колеи и дорога готова. В Сибири всё делают из дерева: заборы, дома: от полов до крыши, навесы, колодцы, столбы для электроснабжения, вплоть до высоковольтных, тротуары, дороги. Такой увидел Сибирь Александр Городницкий ещё в конце пятидесятых, в своих геологических скитаниях:
Покрыта льдом зелёная вода,
Летят на юг перекликаясь птицы,
А я иду по деревянным городам,
Где мостовые скрипят, как половицы.

Вместо летнего отпуска маму послали работать начальником в пионерлагерь на Мишихе. Она уже две недели там: надо подготовить помещения к приёму детей: убрать неизвестно каким образом попавший туда за зиму мусор, что-то починить, подкрасить, почистить трубы у стоявший здесь в стылом одиночестве кухонной печи. Но вот все работы закончены, на улице заметно потеплело, и, наконец-то завтра — открытие сезона. А это значить, что и мне пора отправляться к месту дальнейшего прохождения службы. Путь не близкий для моих четырёх лет – 4 км. Хорошо ещё, что деревянная дорога будет сопровождать меня до места назначения – не даст заблудиться. Мы идём вместе с Тамарой Захаровной, старшей пионервожатой лагеря. Наверное я плетусь еле-еле, потому что ей приходится время от времени подбадривать меня: «Держись, Нинок-нирук, скоро уже половина пути!». Это она в шутку так меня называет, а вообще-то, я – Нина. В конце концов, попутчица не выдерживает и сажает меня на плечи. Так я и появляюсь перед молодым народом: сидящей верхом на её худеньких плечах.

У мамы совершенно не было времени заниматься мной – я была предоставлена самой себе. У мальчишек были свои дела, и они меня в лучшем случае не замечали. Девочки стали брать меня в свои игры: в дом, в магазин, в больничку, а, чаще, просто забавлялись со мной как настоящей: говорящей, бегающей, видящей куклой. Очень скоро мне это надоело, и я стала их сторониться. Сиротливо бродила одна по территории лагеря, залазила в самые укромные места. Обыденная форма одежды: трусы и майка, ноги босые. Платьице, панамка и сандалики выдавались только для торжественной линейки: открытие или закрытие сезона, приезд шефов из дирекции завода. Босые ноги были в цыпках и порезах, в подошвах постоянно сидели занозы. Вытащить их сама я не могла, просить помощи – не решалась. Вот и ходила постоянно прихрамывая, иногда – на обе ноги. Хорошо когда моя верная подруга – Тамара Захаровна – отловит меня и повыдирает застрявшие в ногах предметы. Я никогда не плакала и не кричала. И эта привычка тоже осталась на всю жизнь.

Мне хотелось чего-то настоящего, а не кукольного. Нашла себе место на линейке и под звуки горна, первая прибегала на своё место, участвовала в уборке лагеря, ездила вместе с водовозом на колодец за водой, дежурила у флага. Но самым любимым моим занятием было – помогать в столовой: протирать столы, ставить солонки, раскладывать вилки-ложки. Иногда мне даже позволяли расставлять на столах тарелки с едой и раскладывать хлеб. Хотя в лагере по сравнению с домом хорошо кормили, есть всё равно хотелось почти всегда, а в столовой, где витали ни с чем не сравнимые запахи, хотелось ещё больше! Это чувство сопровождало каждого из нас ещё долгие годы. Но я уже отлично понимала значение слова «нельзя» и никогда не позволяла себе взять лишний кусочек. Но однажды со мной произошёл конфуз.

В обед к чаю давали конфетки: маленькие разноцветные шарики, очень похожие на витаминки. Каждому полагалось по 8 шариков. Я вышла из столовой, зажав в кулачке свои восемь сокровищ, и присела на скамейку, предвкушая наслаждение. Неожиданно, проходившая мимо девочка, положила в мою ладошку ещё один шарик. Вторая положила тоже, третья, четвёртая… Я просто онемела! Понимала, что надо кричать: «Нет, не надо!!», но язык меня не слушался! Мне было только четыре года! Внезапно как из-под земли возникла моя грозная мама. Она моментально разобралась в обстановки и прекратила это безобразил. Меня же, спотыкающуюся и захлёбывающуюся слезами, повела к спальному корпусу.

Дети уже стелили постели к сончасу, я же обходила кроватку за кроваткой и каждому клала на тумбочку конфетку. Очень скоро у меня не осталось ни одной. Горе, смешенное со стыдом – публичное наказание! И полное непонимание своей вины!! После этого мне было приказано приходить в столовую после всех ребят, когда питались работники лагеря. Когда у мамы находилось время, она брала меня на обед с собой.

Ещё одно привлекательное место в лагере: продуктовый склад. Там было много чего интересного, но сильнее всего манила сушёная картошка. Она была упакована в бумажные (крафтовские) мешки, и один мешок всегда был открыт. Ребятишки постоянно вились у заветной двери: авось что-то и перепадёт! Но для меня это была запретная зона. Но иногда мне всё-таки доставалось несколько ломтиков. Тамара Захаровна, тайком от мамы, прихватывала для меня в кармане небольшую жменьку (горсточку). Это была наша общая большая тайна. Не знаю, кто из нас при этом больше рисковал?! Сейчас подумать, что же такого привлекательного было в этих сморщенный комочках? Не сладкие, без единой жиринки – не жаренные, а сушёные – они заменяли нам все лакомства в Мире, тогда ещё совершенно нам не ведомые!

Тоже самое можно сказать о жмыхе. Сейчас мало найдётся не только детей, но и взрослых, которые знают, что такое жмых. Это было через несколько лет, но раз уж к слову пришлось! Наши соседи держали поросёнка и привозили для него отходы с маслобойни – это где масло растительное жмут из семечек. Это были большие прессованные пластины. Наверное, иногда попадались не вылущенные семечки или что-то ещё. Мы не разбирали, жевали всё подряд, захлёбываясь слюной. Жевали долго и упорно и только после этого выплёвывали абсолютно безвкусные жвачки.

Славка – соседский сын, был признанным предводителем двора. Авторитет его, безусловно, держался на том, что он мог, имел моральное право — пролезть в стайку через одному ему известную лазейку и отломить кусок лакомства. Позднее, когда его родители обнаружили утечку, он был нещадно выпорот и несколько дней не выходил во двор. Мы же все тряслись от страха: боялись, что наказание может распространиться на нас. Но до этого не дошло.

На соседней улице располагалось училище фабрично-заводского обучения – ФЗУ. Иду в школу, поверх шапки и пальтишка повязана старая бабушкина шаль – это значит, что бабушка до моего возвращения не сможет никуда выйти из дому. Я иду, мороз за 20, а может быть и больше, метёт позёмка – Сибирь!! Навстречу строем фзушники – их ведут в столовую. Что-то там сегодня на завтрак?! Животишки прилипли к позвоночнику, куцые шинельки, холщёвые брючки, простые ботинки, некоторые даже без носок!!! Большинство из них сироты или полусироты. Мне самой холодно, и поэтому не понятно, просто не доходит, как же чувствуют себя они. Это уже потом, когда вспомнится, слёзы наворачиваются на глаза. Жители района недовольны этим соседством. Ночами голодные пацаны лазят по подвалам: выставляют стёкла, срывают замки. Всё, что хоть отдалённо можно назвать пищей, забирают. Теперь в наших подвалах нет ни мышей, ни крыс!

Во времена нашего детства не знали холодильников. Семья, в которой я росла, купила первый холодильник в 1967 году – в год рождения моего сына. А в те годы, о которых идёт речь, все продукты, требующие заморозки, складывались в авоськи или сумки и вывешивались за окно. Вот благодаря этому пищевому допингу выживали эти бедные ребятишки! Они мастерили проволочные крючки и по ночам выходили на охоту. Где они потом варили свою добычу или съедали полусырой? Когда – то и я разделяла гневные возмущения соседок, но сейчас… Да что об этом говорить. Они тоже были Детьми этой страшной Войны!!!

Тётю Аню переводят на работу в областной центр, и мы все переезжаем. Да и как мы можем остаться? Квартира, предоставлялась тёте, и должна быть освобождена в одночасье. Только мама не может уехать в середине учебного года. Ей разрешили жить при школе, в маленькой комнатушке на пару с другой учительницей. Она подъедет летом.

Для переезда и перевозки вещей нам выделяют на станции самый маленький грузовой вагон – теплушку, как называли их в то время. Они использовались как пассажирский транспорт довольно долго: в них уезжали на фронт солдаты, беженцы ехали в южные республики (Ташкент – город хлебный). В пятидесятых, комсомольцы уезжали на Целину и на строительство новых городов и электростанций в Сибирь. А мы: тётя Аня за старшую, бабушка и двое маленьких ребятишек – ехали искать своё счастье в большой город. Вещей было мало, хотя захватили с собой всё: и железные кровати, и доски к ним, огромные столы, табуретки, связки книг. Не забыли ни курятник, ни МПС-овский диван. Несколько узлов с постелями. Ехали долго, так как нас часто отцепляли и ставили в тупик, как не срочный груз. Какой добрый человек установил в нашей теплушке печку?! С топкой, поддувалом и жестяной трубой – эти печки были тогда распространены и назывались почему – то «буржуйками».

Во время вынужденных стоянок, команда, возглавляемая бабушкой, отравлялась на поиски топлива: щепок, оброненных с угольных вагонов — углярок — кусков угля, промасленных тряпок и ветоши. Однажды остановились ночью, и тётя Аня, поговорив с проходящими мимо железнодорожниками, объявила: «Приехали». Нет, совсем не так представлялся мне областной город!! Первой мыслью было, что мы приехали в ад!!! Нас отцепили на товарной станции, куда пригоняли, обычно, грузы, предназначенные для заводов.

Вот эти-то заводы, со всеми ужасами из технологий, окружали нас со всех сторон. Самым страшным из них был коксохимический завод. Его агрегаты были настолько огромными, что не помещались ни в какие цеха: печи – коксовые батареи, тушильные башни, ректификационные колонны просто стояли на земле без крыш и стен. При разгрузке очередной коксовой камеры, пламя вздымалось до самого неба. Раскалённые куски кокса падали в специальный, покрытый изнутри футеровкой вагон. Дальше – тушильная башня. Едва вагон въезжал в неё, на него обрушивались невидимые потоки воды. Невидимые, потому что они тотчас превращались в пар, который огромным белым грибом поднимался в небо. Когда, годы спустя, я впервые увидела в хронике атомный взрыв, то сразу же узнала в нём родной коксохим. Конечно, наш гриб был меньше и не загораживал мгновенно всё небо, но ведь видела его я семилетней девочкой!

Но вот я уже школьница. Мне повезло: школа близко от дома и потом – это самая большая женская школа в города. Почти с самого начала Войны и до прошлого года в школе располагался госпиталь, и только в этом году появилась возможность вернуть здание ГорОНО. Где учились дети все эти годы трудно даже представить! Да и сейчас классы ещё переполнены. Например, в нашем — 39 девочек. 39 девочек и только 3 отца!!! Двое из-под брони – работали в оборонке — и только один уцелевший – из окопов. Был он контужен, ходил всегда с палкой, и этой палкой часто наказывал дочку за не понравившиеся ему оценки. Учителя, знавшие об этом, старались не ставить ей плохих. Класс их в этом поддерживал. Остальные дети были либо полусироты, либо детдомовские. Детдомовки ходили в одинаковых платьях, пальтишках, валенках и всегда держались своей стайкой. Нас – домашних – они недолюбливали, но скорее всего — просто завидовали.

Учебники, тетрадки и другие принадлежности нам выдавали в школе. Учителя строго следили за тем, чтобы мы берегли учебники, не вырывали листы из тетрадок. У каждого была своя чернильница-непроливайка, её приносили в небольшом матерчатом мешочке, привязанную к ручке портфеля с наружной стороны. Держать чернильницу в портфеле было опасно – она имела обыкновение неожиданно превращаться в проливайку, и тогда всё содержимое портфеля оказывалось залитым чернилами. Ручки были деревянные со «вставкой», в которую вставлялось небольшое железное перо — «пёрышко». Иногда оно царапало бумагу и ставило кляксы – большие чернильные лужи – в тетради. А после кляксы в тетради появлялась противная «двойка».

К каждой тетрадке прилагалась промокашка, мягкая бумажка по размеру листа. Прежде чем закрыть тетрадку или перевернуть лист, необходимо было его «промокнуть» иначе невысохшие чернила расплывались, и текст становился нечитаемым. За это тоже ставили двойки. Вот так в борьбе с чернильницами-проливайками и кляксами проходила наша школьная жизнь до тех пор, пока не изобрели шариковые авторучки. Но мы тогда были уже совсем взрослыми.

***

Так где же, скажете Вы, Война? Где обстрелы, бомбёжки, ревущие самолёты с крестами на крыльях, перекрестья прожекторов? Где немецкие солдаты, топчущие своими грязными сапогами нашу родную землю? Ничего этого не было. Всё буднично и просто: сначала повестка, несколько скупых треугольничков, и глухая тишина. Робкая надежда: ранен, не может писать. Да ну пусть безногий, безрукий, лишь бы живой! Почтальонов ждали и боялись. Вдруг похоронка: стандартное: «Погиб смертью храбрых» или извещение из военкомата: — БВП. Не было в наших краях на боёв, ни оккупантов, ни салютов, ни унылых верениц пленных. Иногда, уже после Победы, бывали факельные шествия – некоторое подобие салютов. Позже, уже после войны с Японией появились пленные японцы: они работали в шахтах. Мы их видели на улицах, когда они строем проходили по проезжей части под охраной автоматчиков. Никакой ненависти к ним мы не испытывали: они и так были понурые, жалкие и, я думаю, полуголодные.

Школу я окончила в 1958 году. Жизнь постепенно налаживалась. Отменили карточки. В магазинах стало возможно хоть что-то купить. Закончились, точнее, притупились тягостные ожидания матерей и жён. Отцы наши так и не вернулись. Но хотя мы в повседневной жизни не вспоминали и не говорили о Войне, она осталась с нами навсегда.