2 сентября 1941 года. Установлена хлебная норма: рабочим — 600, служащим — 400, иждивенцам и детям — 300 граммов в день. 12 сентября. Нормы были снижены: рабочим — 500, служащим и детям — 300, иждивенцам — 250 граммов. 1 октября. Очередное снижение: рабочим — 400, служащим, иждивенцам и детям — 250 граммов. 20 ноября. Последнее снижение: рабочим — 250, всем остальным — 125 граммов хлеба в день.

Поэтесса Вера Михайловна Инбер три года провела в блокадном Ленинграде. Героическая стойкость ленинградцев во время блокады — основная тема стихов и прозы В. Инбер военных лет. Она сумела найти точные, впечатляющие слова для передачи событий жестокой и кровавой борьбы. Вера Инбер писала статьи для  газеты «Ленинградская правда», выступала по радио, на митингах, в воинских частях, на заводах, в школах, на передовой, на кораблях.

За  поэму «Пулковский меридиан», написанную в 1942 г. и ленинградский дневник «Почти три года», вышедший в 1946 г. она была награждена Сталинской премией второй степени в области литературы. Облик фронтового города запечатлен так же в стихах «Трамвай идет на фронт», «Заботливая женская рука», «На врага» и других.

Русская советская поэтесса и прозаик Вера Инбер краткое время посещала историко-филологический факультет на одесских Высших женских курсах. Ее первая публикация «Севильские дамы» появилась в одесских газетах в 1910 г. Вместе с первым мужем, Натаном Инбером, жила в Париже и Швейцарии (1910-1914). В Париже издала за свой счет первый сборник стихов. Сотрудничала с рядом столичных и провинциальных русских изданий, писала в основном о моде. В 1914 г. вернулась в Одессу, а в начале 20-х гг. переехала в Москву. В те годы принадлежала к «Литературному центру конструктивистов». Работала журналистом, писала прозу и очерки, ездила по стране и за рубеж (в 1924-1926 гг. в качестве корреспондента жила в Париже, Брюсселе и Берлине).

Вместе с мужем Вера Инбер жила в блокадном Ленинграде и записала все, свидетелем чему была, в своем «Ленинградском дневнике», опубликованном в 1946 г. Сама Инбер была близка к голодной смерти. Она описала голод, холод и борьбу за выживание. В июне 1944 г. Инбер вместе с мужем возвратилась в Москву. Последние строки «Ленинградского дневника» такие: «Прощай, Ленинград! Ничто в мире не изгладит тебя из памяти тех, кто прожил здесь все это время». Вера Инбер умерла 11 ноября 1972 г. Похоронена на Введенском кладбище в Москве.

Вот некоторые записи из дневника писательницы и строки  из поэмы «Пулковский меридиан».

«Песчинки» ленинградского быта

***

«Тревога! Три тревоги! Пять тревог! Весь день воет сирена…

Как грозен неба вид! Как необычен!
Как глухо полыхают жерла туч
В часы ночных боев, когда зенитчик
Прожектористу говорит: «Дай луч!»
И бледный луч на поиски врага
Вздымается, как грозная рука.

Нашла его. Нашарила за тучей.
К земле его! Чтоб оземь головой,
Чтоб подняли его моторы вой,
Чтобы сгорел он в собственном горючем,
Чтобы зловещий этот нетопырь,
Ломая крылья, пал бы на пустырь.

***

Подвиг учительницы. Немцы захватили поселок. Согнали жителей в здание кино. Поставили впереди местную учительницу и приказали ей вслух читать немецкую листовку на русском языке. Учительница бросила листовку офицеру в лицо.

Мы отомстим за все: за город наш,
Великое творение Петрово,
За жителей, оставшихся без крова,
За мертвый, как гробница, Эрмитаж,
За виселицы в парке над водой,
Где стал поэтом Пушкин молодой.

…Мы отомстим за юных и за старых:
За стариков, согнувшихся дугой,
За детский гробик махонький такой,
Не более скрипичного футляра.
Под выстрелами, в снеговую муть,
На саночках он совершал свой путь.

***

Что такое жизнь? Это витамины и калории. Здесь это ощущаешь с неумолимой ясностью. Но есть мужество, которое нарушает все каноны жизни и смерти. Можно смело сказать, что Ленинград питается преимущественно ненавистью к врагу. И этим живет.

Не зря старушка в булочной одной
Поправила беседовавших с нею:
«Хлеб, милые, не черный. Он ржаной,
Он ладожский, он белого белее.
Святой он». И молитвенно старушка
Поцеловала черную горбушку.

Да, хлеб… Бывало, хоть не подходи,
Дотронуться — и то бывало жутко.
Начнешь его — и съешь без промежутка
Весь целиком. А день-то впереди!..
И все же днем ли, вечером, в ночи ли,
Работали, учились и учили.

***

Сегодня утром громадная очередь за водой стояла у воронки. Там, где снаряд пробил водопровод. Вода грязная, но ее пропускают через тряпку. Теперь не знаю, есть ли даже она. Ведь водопровод не работает.

Вода!.. Бывало, встанешь утром рано,
И кран, с его металла белизной,
Забулькает, как соловей весной,
И долго будет течь вода из крана.
А нынче, ледяным перстом заткнув,
Мороз оледенил блестящий клюв.

А нынче пьют из Невки, из Невы
(Метровый лед коли хоть ледоколом).
Стоят, обмерзшие до синевы,
Обмениваясь шуткой невеселой,
Что уж на что, мол, невская вода,
А и за нею очередь. Беда!..

***

Тихомиров рассказал нам также о редкой коллекции тюльпанных луковец, выкопанных голодными людьми для супа. Одного такого человека поймали на месте преступления: он уносил эти луковицы в сумке противогаза. Но было ли это «преступлением» в такую зиму, как эта наша зима?

Лежу и думаю. О чем? О хлебе.
О корочке, обсыпанной мукой.
Вся комната полна им. Даже мебель
Он вытеснил. Он близкий и такой
Далекий, точно край обетованный.
И самый лучший — это пеклеванный.

***

Немецкий летчик, раненый, придя в сознание, спрашивает, где он. Узнав, что в Ленинграде, в госпитале под знаком Красного Креста, умоляет, чтобы его перевели в другое место.
— Но ведь это госпиталь… Красный Крест…
— Вот именно поэтому.
Наши летчики специально бомбят русские госпитали.

Здесь госпиталь. Больница. Лазарет.
Здесь красный крест и белые халаты;
Здесь воздух состраданием согрет,
Здесь бранный меч на гипсовые латы,
Укрывшие простреленную грудь,
Не смеет, не дерзает посягнуть.

Но Гитлер выжег кровью и железом
Все эти нормы. Тишину палат
Он превращает в судорожный ад.
И выздоравливающий с протезом,
Храбрец, блестяще выигравший бой,
Бледнеет, видя смерть перед собой.

***

За окном вьются мухи. Им холодно, они стремятся в дом. Во время тревоги это единственные живые существа на улице. Один школьник с негодованием и возмущением рассказывал о грачах, прожорливых птицах, выклевывавших из земли только что посаженную капусту.
— Эти грачи идут за нами по пятам, — рассказывал мальчик. — Мы сажаем, а они выдергивают. Мы сажаем, а они выдергивают.
— А пугало если поставить? — предложила я.
Мальчик только рукой махнул:
— Какое тут пугало? Они просто смеются над ним.
— А если пугнуть из винтовки?
— Вот-вот, и мы так думали! — воскликнул мальчик. — Достали мы винтовку, мелкокалиберную. Начали стрелять. Да разве этих грачей испугаешь из винтовки, когда они привыкли к снарядам?! Они просто смеются над винтовкой.
И действительно, приходилось им, в свою очередь, идти за грачами по пятам и снова сажать выдернутые кустики. Было замечено, что вторично грачи уже раз выклеванное не клевали.

Как много птиц и маленьких детей
Опять щебечет в гнездах Ленинграда!
О детский мир, цвети и не скудей
В пределах комнат и в аллеях сада
И после двух блокадных наших зим
Чаруй нас возрождением своим!..

***

Сегодня утром тишина последних дней была нарушена зенитками. Я просыпалась и засыпала три раза. Часам к 10 было несколько таких же оглушительных выстрелов, как было уже однажды. Это — «мы», но, что именно, неизвестно. То ли артиллерия, то ли (и это вернее) какая-то сверхмощная зенитка. Наш бедный дом содрогался с головы до ног. Но радио в это время передавало сказки Арины Родионовны для школьников… Все это, вместе взятое, — Ленинград.

Я внука потеряла на войне…
О нет! Он не был ни боец, ни воин.
Он был так мал, так в жизни не устроен,
Он должен был начать ходить к весне.
Его зимою, от меня вдали,
На кладбище под мышкой понесли.

***

Большой налет немцев на Волхов. Повреждено железнодорожное полотно. Мы сбили 24 самолета. Сегодня все время канонада. Не есть ли это «начало?..»

Преследуем единственную цель мы,
Все помыслы и чувства об одном:
Разить врага прямым, косоприцельным,
И лобовым, и фланговым огнем,
Чтобы очаг отчаянья и зла —
Проклятье гитлеризма — сжечь дотла.

Из воспоминаний дважды Героя Советского Союза лётчика Попкова В.И.

Мне дороги все награды Родины. Но главная моя награда — память 30 детей, которых я с товарищами вывез в дни блокады из умиравшего от голода Ленинграда в 1942-м. Было получено задание — обеспечить перелет Жданова и Жукова из Москвы в Ленинград. А у меня там жила тетя, и я решил поддержать ее продуктами.

Она обрадовалась такому подарку. И говорит: «Ну, хоть немного подкормлю малышей» (она работала в детском доме). Не скрывая слез, она показала мне 30 живых, обтянутых прозрачной кожицей скелетиков — маленьких мальчиков и девочек. Я заплакал, потому что только глаза у них были живые. Двигаться они уже почти не могли…

Перегружать самолет нельзя. Решили слить часть горючего и… взять детей. Как мы радовались, когда Москве я смог передать в детский дом эти еще теплившиеся жизни!