На защиту Отечества и спасение Москвы от войска польского короля Сигизмунда в стране начало собираться первое земское ополчение. В Рязани собирал людей Прокофий Ляпунов. Свои вожаки нашлись во Владимире, Суздале, Костроме, Ярославле, других городах.

После расправы с Лжедмитрием II к ополчению примкнули и остатки тушинцев во главе с бывшими боярами второго Самозванца — князем Дмитрием Тимофеевичем Трубецким и казачьим атаманом Иваном Заруцким, «мужем великой храбрости», как назвал его летописец. В феврале 1611 года разрозненные отряды разными дорогами двинулись к Москве.

Известие об этом воодушевило москвичей. Начались открытые выступления против поляков. Поводом к одному из них послужила ссора на городском рынке: некий поляк, покупая овёс для своей лошади, хотел заплатить продавцу-москвичу столько же, сколько платили русские, однако торговец запросил вдвое больше. Началась потасовка, которая переросла в побоище. Лишь вмешательство королевского наместника в Москве Гонсевского на время утихомирило людей.

Между тем началась Страстная неделя — последняя перед Пасхой. Но ожидание праздника и самый праздник превратились в дни величайшего бедствия для Москвы. Побоище началось во вторник Страстной недели, 19 марта, одновременно с подходом к Москве первых отрядов ополченцев. В этот день в столицу вступил будущий освободитель Москвы, князь Дмитрий Михайлович Пожарский, с ратными людьми и некоторые другие отряды. Опережая русских, поляки выступили из Кремля — и началась жестокая резня.

Сохранились свидетельства очевидцев и даже участников этого побоища — как русских, так и поляков. Из Дневника Самуила Маскевича: «На другой день после Вербного воскресенья лазутчики извещают нас: один, что из Рязани идёт Ляпунов с 80 000 человек и уже в двадцати милях от столицы; другой, что из Калуги приближается Заруцкий с 50 000 и также находится невдалеке… Советовали нам многие, не ожидая неприятеля в Москве, напасть на него, пока он ещё не успел соединиться, и разбить по частям. Совет был принят.

Но во вторник поутру, когда некоторые из нас ещё слушали обедню, в Китае-городе наши поссорились с русскими. По совести не умею сказать, кто начал ссору: мы ли, они ли? Кажется, однако, наши подали первый повод к волнению, поспешая очистить московские дома до прихода других: верно, кто-нибудь был увлечён оскорблением, и пошла потеха…»

Резня началась на Красной площади, в торговых рядах, а затем выплеснулась на улицы города. На колокольнях ударили в набат. Развернулось ожесточённое сражение. Бои проходили на Тверской улице, где стрельцы из находившейся поблизости Стрелецкой слободы не пропустили поляков к воротам Белого города, на Сретенке, где бились воины князя Дмитрия Пожарского и пушкари из Пушечного двора, на Никитской улице, у Яузских ворот, в Замоскворечье.

«Русские свезли с башен полевые орудия, — продолжает свой рассказ С. Маскевич, — и, расставив их по улицам, обдавали нас огнём. Мы кинемся на них с копьями, а они тотчас загородят улицу столами, лавками, дровами; мы отступим, чтобы выманить их из ограды: они преследуют нас, неся в руках столы и лавки, и лишь только заметят, что мы намереваемся обратиться к бою, немедленно заваливают улицу и под защитою своих загородок стреляют по нам из ружей, а другие с кровель, с заборов, из окон бьют нас самопалами, камнями, дрекольем. Мы не в силах ничего сделать, отступаем, они же нас преследуют и уже припирают к Кремлю.

…Мы не могли придумать, чем пособить себе в такой беде, как вдруг кто-то закричал: «Огня! Огня! Жги домы!» Наши пахолики (слуги) подожгли один дом: он не загорелся; подожгли в другой раз: нет успеха; в третий раз, в четвёртый, в десятый — всё тщетно: сгорит только то, чем поджигали, а дом цел. Достали смолы, прядева, смолёной лучины, и тут едва успели запалить этот дом; то же делали с другими домами, где кто мог. Наконец, занялся пожар: ветер, дуя с нашей стороны, погнал пламя на русских и принудил их бежать из засады; а мы следовали за разливающимся пламенем, пока ночь не развела нас с неприятелем…»

Говорили, будто злодейскую мысль поджечь Москву подал боярин Михайло Салтыков, первым начавший жечь свой собственный двор. Вид города после первого дня побоища был ужасен: Красная площадь, торговые ряды, улицы завалены трупами; в некоторых местах их высота превышала человеческий рост. Но это было лишь начало варварского разрушения столицы.

На следующий день, с самого утра, поляки приступили к планомерному поджогу Москвы. Дотла были сожжены стены Деревянного города, многие церкви, монастыри, несчётное число дворов в Белом и Деревянном городе. В отдельных районах вспыхивали ожесточённые сражения. В ходе одного из них, у наспех сооружённого острожка (крепости) возле церкви Введения Богородицы, был тяжело ранен князь Дмитрий Михайлович Пожарский; истекающего кровью, его успели вывезти из Москвы в Троице-Сергиев монастырь. Но если польским солдатам москвичи ещё могли противиться, то с огнём сладить было невозможно.

Из Дневника С. Маскевича: «Пламя охватило дома и, раздуваемое жестоким ветром, гнало русских, а мы потихоньку подвигались за ними, беспрестанно усиливая огонь, и только вечером возвратились в крепость. Уже вся столица пылала; пожар был так лют, что ночью в Кремле было светло, как в самый яркий день, а горевшие дома имели такой страшный вид и такое испускали зловоние, что Москву можно было уподобить только аду, как его описывают. Мы были тогда в безопасности, нас охранял огонь.

В четверг мы снова принялись жечь город, которого третья часть оставалась ещё неприкосновенною, огонь не успел так скоро всего истребить. Мы действовали в сём случае по совету доброжелательных нам бояр, которые признавали необходимым сжечь Москву до основания, чтобы отнять у неприятеля все средства укрепиться. И так мы снова запалили её… Смело могу сказать, что в Москве не осталось ни кола, ни двора».

А вот исполненные горечи и скорби слова московского летописца: «Люди же Московского государства, видя, что нет им помощи ниоткуда, побежали прочь из Москвы. А были в тот день великие морозы, и бежали люди, не разбирая дороги, — так что от самой Москвы до Яузы не было видно снега, но всё люди шли. И перебили солдаты и гайдуки польские и немецкие всех людей в Кремле и в Китае-городе, а в Белом городе не всех перебили, а только тех, которые с ними бились. И начали посады жечь: в Белом городе всё сожгли, и Деревянный город с посадами сожгли, только остались слободы за Яузой, которые не успели сжечь. Сами же литовские люди и московские изменники начали укреплять город к осаде. Оставшиеся же люди Московского государства засели в Симоновом монастыре, в осаде, и стали дожидаться подхода к Москве ратных людей».

После подавления восстания в Кремле и Китай-городе начались чудовищные по своему размаху и бесстыдству грабежи и варварское разорение православных святынь. Вот что рассказывает немец Конрад Буссов, нанявшийся в армию польского короля Сигизмунда: «Воинские люди только и делали, что искали добычу. Одежду, полотно, олово, латунь, медь, утварь, которые были выкопаны из погребов и ям и могли быть проданы за большие деньги, они ни во что не ставили. Это они оставляли, а брали только бархат, шёлк, парчу, золото, серебро, драгоценные каменья и жемчуг. В церквах они снимали со святых позолоченные серебряные ризы, ожерелья и ворота, пышно украшенные драгоценными каменьями и жемчугом…

Тот, кто ушёл в окровавленном грязном платье, возвращался в Кремль в дорогих одеждах… Кто хотел брать — брал. От этого начался столь чудовищный разгул, блуд и столь богопротивное житьё, что их не могли прекратить никакие виселицы… Из спеси солдаты заряжали свои мушкеты жемчужинами величиною с горошину и с боб и стреляли ими в русских, проигрывали в карты детей знатных бояр и богатых купцов, а затем силою навсегда отнимали их от отцов и отсылали к их врагам, своим родителям и родственникам…»

В конце марта к сожжённой дотла Москве подошли наконец отряды Прокофия Ляпунова, Дмитрия Трубецкого, Ивана Заруцкого. Началась осада русскими своей же собственной столицы. Вскоре ополченцы выбили поляков из Белого города и заперли их в Китай-городе и Кремле. Но среди начальников, пришедших к Москве, начались свары и раздоры. Они представляли слишком разные слои русского общества — те силы, которые ещё недавно уничтожали друг друга в ходе гражданской войны. Потому и доверия друг к другу не было ни у казаков, ни у «земских» служилых людей (дворян, ополченцев русских городов).

22 июля 1611 года на казачьем кругу, по ложному обвинению в «умышлениях» против казаков, был убит Прокофий Ляпунов — самый авторитетный из вожаков первого ополчения, человек, который, казалось, мог навести порядок в подмосковных «таборах». Это убийство совпало по времени с первым перенесением в Москву чудотворной иконы Казанской Божией Матери. Во время её встречи у Новодевичьего монастыря между казаками и «земскими» людьми начались ссоры. Тогда же к Москве подошли и отряды «понизовых» (то есть волжских) казаков. Эти занялись открытым грабежом и разбоем.

«В те дни пришли понизовые люди под Москву: Новодевичий монастырь захватили, и инокинь из монастыря выгнали в таборы, и монастырь разорили и выжгли весь. Многих же служилых людей у того монастыря перебили и изувечили, а иные и сами себе смерти искали, не стерпев такого позора. И было под Москвой нестроение великое и притеснения ратным людям от казаков. И, не стерпев этого, ушли все ратные люди от Москвы прочь».

Так распалось первое земское ополчение, столь много обещавшее для России. Под Москвой остались лишь казачьи отряды да бывшие тушинцы во главе с Заруцким и Трубецким; они простояли здесь весь 1611 и 1612 годы. Но освободить Москву казаки не могли. Вскоре осаждённые сумели отбить у русских стену Белого города и вновь захватили разорённый Новодевичий монастырь… Это было, пожалуй, самое страшное время в истории Русской Смуты. В июне пришло известие о взятии поляками Смоленска.

В июле шведы овладели Новгородом. После того, как Москва присягнула королевичу Владиславу и вступила в союз с Польшей, Швеция объявила войну России. Новгородцы заключили со Швецией мир и признали царём шведского королевича Карла-Филиппа. В августе казаки едва не стали целовать крест «Ворёнку» — так называли сына Лжедмитрия II и Марины Мнишек, жившей в Коломне и по-прежнему считавшей себя «царицей Московской». Вскоре в Пскове объявился якобы воскресший в третий раз «царь Дмитрий Иванович» (вошедший в историю под именем Лжедмитрия III). В начале 1612 года ему как законному государю целовали крест стоявшие под Москвой казаки. Но ещё осенью 1611 года начало собираться второе ополчение…

По материалам книги А. Карпов «Русь Московская», М., «Молодая гвардия», 1998, с. 247 – 257.