После этих боев личный состав полка отвели под Житомир на переформирование. Нам в батарею прислали комбата. Из госпиталей стали поступать бойцы с опытом боев под Сталинградом и на Курской дуге, а с призывных пунктов — молодые необстрелянные солдаты.

Началась подготовка к предстоящим боям. Старшина Любимов много рассказывал о 163-м ИПТАП, в котором он служил чуть ли не с 41-го года. Тогда полк был вооружен «сорокапятками» на конной тяге. В одном из боев полк был полностью уничтожен. Его штаб сдался в плен, а старшина вынес из окружения Знамя полка и журнал боевых действий.

Вот он меня учил. Как? Когда нас отвели на формировку, он мне говорит: «Лейтенант, где воевал?» — Я ответил. — «Ну, тогда ты ни хрена не знаешь. Давай, рой себе ровик и садись, я тебя буду учить». Отрыл я ровик, сел. Он берет немецкий автомат и очередь по ровику, где я сижу. Кричит: «Где я? Высунись, я не буду стрелять». — «А я откуда знаю?» — «Слушай еще раз». Вот так, пока не научишься определять, откуда стреляют. Эти знания необходимы, поскольку очень часто уцелевшие батарейцы оказывались в немецком тылу, и им приходилось выбираться из окружения. Вот так он меня обучил, а потом, когда он погиб, я уже учил.

Бойцы взвода лейтенанта Назарова Б.В., командир — третий слева в первом ряду

Вскоре мы прямо с завода получили пушки ЗИС-3, затем прибыли новенькие американские «студебеккеры». Укомплектовали огневые расчеты. Расчет состоял из пяти человек: командира орудия, наводчика, заряжающего, двух подносчиков снарядов. Все номера расчета были взаимно заменяемые. Сил этого расчета едва хватало поднять станины пушки и посадить их на крюк «студебеккера», при условии, что самый тяжелый из расчета, как противовес висел на дульном тормозе орудия.

Получил я (Назаров Б.В.) и личное оружие. Но если штабные командиры имели пистолеты ТТ, то я получил наган, который так проржавел, что у него не вращался барабан, и сколько я ни жал на курок, выстрелить так и не смог. Однако вскоре я раздобыл трофейный «вальтер», и жить стало легче. Огневые расчеты получили автоматы ППШ. Приходилось ли ими пользоваться? Да… был случай такой. Не хочется про это говорить…

Под Ковелем поползли на нейтралку за картошкой и наткнулись на боевое охранение. Немец, дурачок, бросил в нас гранату. Был бы умный — сидел бы и не показывался. Но, видать, повоевать хотел, хотел убить нас, да не добросил. Потом он высунулся посмотреть, и я по нему очередь дал. Потом подползли — он лежит весь в крови. Меня всего трясло. Я не знал, куда деваться… неприятно…

Самоходная установка ИСУ-152 на марше

У меня появился ординарец, который носил для меня с кухни обед и выполнял разные поручения. Командиром полка стал подполковник, а вскоре полковник Архипов С.П. Только недавно я из документов узнал, что он был Героем Советского Союза. На фронте он звезду не носил, и мы не знали, что он Герой.

После полного укомплектования полк побатарейно своим ходом выступил в поход в направлении на город Ковель. По дороге нас обстреляли из засады автоматчики. Мы быстро соскочили с машин, старшина определил, откуда ведется огонь, и несколькими выстрелами заставил их замолчать. В этом месте на деревьях весело несколько плакатов: «Смерть Гестапо и НКВД!»

В одной деревне войска НКВД вели зачистку. Я зашел в один дом, где майор вел допрос молодого человека. Показывая рукой на окно, в котором виднелась наша колонна машин с орудиями, он сказал: «Против кого вы воюете?! Ведь эта сила!» Молодой человек ответил: «Мы войдем в историю!»

По дороге нас почти не кормили, а у населения можно было раздобыть только молоко, все остальное они прятали. Но такая была атмосфера подозрительности, что, даже беря молоко, заставляли хозяев пить первыми — опасались отравления… В одном доме, хозяин которого с семьей ушел с немцами, в хлеве было две свиньи. Одну из них я пристрелил. Пока ехали, ели сырую свинину, и даже командир полка прислал своего штабного офицера, который попросил заднюю ногу, но ему дали только половину…

Первый бой мы приняли под Ковелем. Немцы пытались деблокировать окруженную в районе города группировку, и нас выдвинули на танкоопасное направление. Под вечер заняли огневую позицию. Мой взвод прикрывал дорогу. В том месте, где мы расположились, она делала крутой поворот на девяносто градусов. Примерно в трехстах метрах от дороги, на опушке хилого лесочка росли два больших дерева. Первое орудие своего взвода, с которым я находился, я поставил между этими деревьями.

Второе орудие комбат приказал поставить метрах в пятистах за поворот дороги. Туда же ночью подошли гвардейские минометы «андрюши». За дорогой виднелись разрушенные каменные дома, а чуть дальше возвышалось строение, напоминающие цех завода, откуда периодически взлетали осветительные ракеты и стрелял пулемет. За нашими спинами шли канава и насыпь с разрушенной железной дорогой, рельсы и шпалы которой стояли практически вертикально, образуя как бы забор.

Утром после налета авиации справа по дороге в нашем направлении пошли немецкие танки, а с фронта, со стороны завода, прячась за домами, пошла в атаку пехота. С большого расстояния с дороги немецкий танк стал бить в направлении реактивных минометов и попал в одну установку, которая взорвалась. Как потом стало известно, слетевшая с направляющей ракета попала во второе орудие моего взвода, уничтожив его вместе с расчетом. Когда танки поравнялись с нашей позицией, мы сожгли два из них, но третий открыл по нам огонь. Появились раненые.

Мы попрыгали в ровики, где и сидели, пока огонь не прекратился. Танки на нас не пошли, а свернули с дороги в поле и ушли в наш тыл. День мы просидели на своей огневой позиции. Бой сместился влево, дорога опустела. Вечером ребята потащили раненых в тыл, а я остался прикрывать их переход через железную дорогу. Ребята вернулись обратно ночью со «студебеккером» из другой батареи. Под обстрелом мы с большим трудом прицепили пушку. Я не успел схватиться за борт машины, как получил в живот осколок от разорвавшегося недалеко снаряда.

Меня погрузили на машину и отвезли в медсанбат. Пришел доктор, посмотрел и говорит санитарам: «Несите его в мертвецкую». Я пытаюсь говорить, но боль дикая, пена изо рта, говорить не могу. После его слов я потерял сознание. Очнулся в мертвецкой, когда стали выносить покойников. Один пожилой санитар говорит: «Гляди-ка, этот смотрит!» — «Чего смотрит!? Валяй его». Однако они меня отнесли в операционную, пришел доктор, посмотрел и говорит: «Надо же, не подох!» Прооперировал он меня. Лечили меня довольно долго, но, не долечив, отправили в полк.

Я приехал забинтованный, мне необходимо было регулярно ходить на перевязку. Командир полка меня пожалел и, когда со штаба бригады пришел запрос направить боевого офицера в штаб 47-й армии в качестве офицера связи, то он направил меня. Из полка мне дали ординарца Соседкова и шофера с полуторкой, в штабе добавили двух красноармейцев. Вроде давали и броневичок, но потом передумали, и мы остались с одной полуторкой.

Обосновались в сарае, где также находился хозяин с семьей, а дом занял большой чин из политотдела армии с охраной. Мы его никогда не видали, да и в сарае бывали редко, так как постоянно мотались с поручениями и пакетами.

Во время одной поездки была у меня интересная встреча. Как-то, в поисках адресата, которому требовалось вручить очередной пакет, мы заехали на шоссе, окончившееся тупиком, в конце которого стоял дворец. Около дворца было полно кустов малины. Ребята были голодные, говорят: «Командир, давай поедим хоть малины». Я разрешил, но сказал, что можно, но только по одному и с автоматами. Они по очереди сходили, поели малины.

Вдруг из дворца выходит пан и, выяснив, что я офицер, приглашает войти. Я не стал отказываться, и он провел меня в залу на первом этаже. В широком кресле сидела пожилая пани. Я поздоровался, она по-русски пригласила меня сесть в соседнее кресло, покрытое белым чехлом, и спрашивает: «Вы не из Липецка?» Ответил, что, к сожалению, сам из Москвы и в Липецке не бывал. Она огорчилась, сказала, что родилась в Липецке. Немного поговорив, я попрощался с хозяевами и, уходя, заметил, что на белом чехле остался след от моего грязного обмундирования.

Вечерами при штабе устраивались танцы, но я туда не ходил… В первый день, как я прибыл в штаб армии, я нашел озеро, снял свою потрепанную гимнастерку, штаны, обмотки с ботинок, постирал-помыл, конечно, без мыла. Все это разложил, высушил. Потом все это одел и посчитал, что я кум королю. Пошел в штаб, а там, слышу, музыка играет…

Подошел, смотрю, офицеры танцуют, все такие шикарные. Одеты стильно, сапоги у них хромовые, блестят. Во ребята! Красавцы! Я смотрю, сидит симпатичная связистка. Одна. Я думаю: «Ну, вот эта одна, я к ней и подсяду». Подсел к ней, говорю: «Вот у вас тут и танцы, так хорошо». Еще что-то сказал, потом предложил познакомиться. Она сидит, молчит, ничего не говорит. Ну, я тогда поближе подвинулся, приобнял ее, говорю: «Давайте познакомимся с вами». Она мягко взяла мою руку, положила мне на колено и говорит: «Слушай, у меня от больших звезд отбоя нет, а ты с маленьким лезешь». Все! Больше я туда не ходил.

Надо сказать, что ненависти или черной зависти к этим холеным штабным офицерам я не испытывал. У меня было острое желание быть на их месте. Спать в тепле, на чистом, а не во вшах, в грязном окопе, хорошо и регулярно питаться, красиво одеваться. И чтобы поменьше было смерти вокруг. Так что когда через месяц пришел приказ вернуться в полк на должность командира взвода, мне было горько и обидно. Как же я устал от всех этих боев, грязи, крови, смертей! Ну что это?! Что за жизнь?! В полку я узнал, что в одном из боев погиб старшина Любимов.

В 1944 году обстановка под Варшавой была сложной. Нас перебросили в район города Лигионува. В одном из боев на высотке под Лигионувом я потерял наводчика орудия Митю Долинского и заряжающего Цая… Митька, как и я, был москвич. Мы с ним дружили. Так он любил стрелять из пушки! Парень — ой-ей-ей! Он сидел в ровике. И откуда ни возьмись, реактивный снаряд, и прямо в ровик. Когда я туда заглянул, меня поразила эта кровавая масса и почему-то сверху нее медаль «За отвагу». Все, не стало Митьки Долинского. Так я его и засыпал в этом ровике…

Полк двинулся к городу Штетину. По дороге вместе с нами шли беженцы и гражданские разных национальностей, работавшие на немцев. Развернувшись у Штетина, полк вел огонь с закрытой позиции по мосту, по которому отходили из Пруссии немецкие войска. Вокруг наших батарей было очень много семей немецких беженцев, безоружных немецких солдат, потерявших свои части. Отношение с ними было мирное, они нас даже подкармливали и рассказывали, что Гитлеру капут, что с января в Берлине его нет, он не выступает по радио. Они очень боялись, слушая по радио Геббельса, что их всех отправят в Сибирь. После ликвидации этого узла обороны по понтонной переправе мы переехали Одер…

После разгрома танковой группировки в Померании наш полк маршем был направлен к Берлину. На наших глазах немецкая армия разваливалась. Повторялся наш 1941 год, но наоборот… Немцев так было много, что их уже не брали в плен, и они колоннами шли в неизвестном направлении. На этом марше наш взвод потерял командира орудия Масюка. Он стоял ночью на посту у дома, где находился командир батареи. Мимо него прошла колонна, и один из нее подошел к Масюку прикурить. Поняв, что перед ним немецкий офицер, он взял его в плен и завел в дом. Пока комбат допрашивал обер-лейтенанта, Масюк разбирался с отобранным у того парабеллумом и сам застрелил себя.

Во время подготовки наступления на Берлин окончательно решился вопрос о переформировании полка в тяжелый самоходный. Мы успели получить четыре самоходки ИСУ-152, «коровы», как их называли, и я стал командиром одной из них. Мы были приданы штурмовым группам, которые состояли из пехотинцев, саперов. Когда начались бои за Берлин, мы в составе штурмовой группы шли по улицам и в основном вели огонь из пулемета по открытым окнам верхних этажей и по подвалам. На нашем направлении сопротивление было разрозненное и слабое.

1 мая мы двигались к центру города по одной из улиц. Неожиданно нашу самоходку крутануло. Я вылез из люка, чтобы посмотреть, что произошло. Гусеница была сорвана взрывом снаряда или мины. В этот момент недалеко разорвался снаряд, и осколок ударил меня по коленке, разбив коленную чашечку и порвав связки. Я упал. Меня подхватили ребята и оттащили в подвал, где перевязали.

Ребята наложили шину из двух палок, завязали их проволокой и попытались меня научить ходить с этим приспособлением. Но я не смог. В этом подвале я пролежал до вечера второго мая… Вскоре меня отвезли в госпиталь в Потсдам. Немецкие врачи сделали мне операцию и вставили протез коленного сустава. После излечения я был демобилизован в 1946 году из рядов РККА по статье 1А. Ходить я мог, только опираясь на палку.

Пришел в свой институт. А мне говорят: «На тебя данных нет, что ты у нас учился. Мы эвакуировались, все потерялось». — «Простите, что же мне делать?» Пришлось заново сдавать вступительные экзамены. И надо сказать, что, к своему удивлению, хотя прошло четыре года, я их сдал. Окончил Московский инженерно-строительный институт им. В.В. Куйбышева, проектировал и строил в электронной, затем в авиационной промышленности многие оборонные предприятия по всему Союзу… Рекомендую познакомиться с воспоминаниями Чепика В.П.

«Назаров Борис Васильевич», из книги А. Драбкин «Я дрался с Панцерваффе. Двойной оклад – тройная смерть», М., «Яуза», «Эксмо», 2007 г.,  с. 137 – 155.