…А я лишь смертный. За свое в ответе,
Я об одном при жизни хлопочу;
О том, что знаю лучше всех на свете,
Сказать хочу. И так, как я хочу.

Александр Твардовский

Записки Льва Ивановича Жданова, в 1942 году рядового 114-го стрелкового полка 37-й стрелковой дивизии, относятся к числу мемуаров, даже беглое знакомство с которыми поражает огромным количеством деталей, которых не найдёшь в официальных документах. А ведь тогда, во время сталинградских боёв, это был восемнадцатилетний паренёк, недавний выпускник одной из московских школ. Из-за слабого зрения Лев не подлежал призыву в действующую армию, но из эвакуации он добровольно ушёл на фронт; «Мне горько и стыдно от того, что меня не берут в армию. Что я — совсем, что ли, инвалид?..»

Из однополчан, немногие из которых были старше его, Жданов выделялся своим природным умением чётко схватить всё, даже малейшие подробности войны. И спустя десятилетия после окончания войны он поставил перед собой цель — закрепить всё пережитое на бумаге. Эти очерки не претендуют на художественное описание, хотя образность, яркость стиля автора пронизывают всю ткань повествования. Это и не историческое исследование, хотя автор довольно много цитирует свидетельств той эпохи. По его определению, очерки «строго документальны; их цель сохранить правдивые подробности войны, характеры, образы моих товарищей…». И это Жданову во многом удалось.

Дневники Льва Ивановича состоят из девяти тетрадей, разбитых на девятнадцать глав. Это своеобразное повествование с частыми отступлениями в довоенное прошлое. Основой для дневников послужили фронтовые записи 1942-1943 годов. Вести дневники военнослужащим Красной Армии запрещалось. Поэтому командир роты, заметив пишущего солдата, приказал уничтожить все записи и зарисовки. Единственное, что «отвоевал» себе молодой боец, — и то полуофициально — делать короткие записи из одного-двух слов с характерными деталями событий. Спустя десятки лет эти записи, развёрнутые в подробнейшее повествование, стали основой для уникальных мемуаров.

Этот метод — восстановление по одному штриху целостной картины — напоминает попытки известного естествоиспытателя Кювье воссоздать образ ископаемого животного. Но в данном случае аналогия поверхностна. Разница в том, что автор всё видел сам, а главная деталь, определившая последующее повествование, была им обозначена ещё во время войны.

Нелегко Льву Ивановичу давалась военная наука. По ряду обстоятельств он попал в гвардейскую дивизию. «Нас специально отбирали (это я, нестроевик, случайно попал к парашютистам-десантникам)… Была хорошая физическая подготовка (очень полезно для меня — заводского доходяги!), нас учили приёмам нападения с финкой, приёмам самбо, не считая турника, марш-броское, бега в полной боевой выкладке и преодоления штурмовой полосы…»

Но всё это было преддверием войны. Наверное, все проходят через первый бой, первое ранение, первую увиденную смерть. Натурам впечатлительным, эмоциональным все эти моменты достаются ценой дополнительных переживаний. Первая смерть, которую увидел юный боец, — это гибель его товарища. «До пояса почти угадывается человек, и запах потный, человечий, смешанный с пылью и дымом. А потом — ничего нет… А в стороне валяется винтовка с развороченным прикладом… Осторожно обхожу, и никак не могу оторвать глаза… Вот оно, настоящее ужасное зрелище войны!»

После передачи командиру своей роты пакета с донесением и доклада об увиденном автор, неожиданно для самого себя, вызывается ночью идти на место гибели товарища и похоронить его. И тут спохватывается: «А как же я в темноте буду там копаться в только что виденной «анатомии» и искать его документы? Хорошо бы не разрешил — боюсь, очень боюсь. Не знаю, как выдержу это». В этом откровении автора куда больше правды, чем в иных мемуарах, где война представляется сплошной цепью геройства, отваги, а кровь и смерть — досадными исключениями, о которых и вспоминать лишний раз не стоит. Да, такие вещи закаляют душу, но, закаляя, неизбежно ее ранят. И кто-то выходит из этого испытания с честью, но иные терпят жестокий крах.

В бою вражеская пуля угодила молодому солдату в левую стопу. С огромным трудом добравшись до медсанбата, Лев терпеливо ожидает помощи. Но то, что последовало перед операцией, ошеломило бойца. Обработав рану, врач взял линеечку и тщательно замерил входное отверстие. «Зачем это?» — не мог понять солдат. Наверняка читатель и сам догадался: калибр советской винтовки заметно меньше немецкого автомата, видимо, хирург решил подстраховаться — не «самострел» ли перед ним? Ведь виновных в этом после излечения направляли совсем по другим «инстанциям»…

Мы редко, и то лишь в опосредованном виде, найдём в записках Жданова описание жестоких боев. Автор повествует о том, чему он сам был свидетелем. Но разве война от этого перестаёт быть страшнее и непригляднее? Её каждодневная тягота, многодневные пешие марши, недоедание и недосыпание, рытьё окопов — тоже часть жестокого, кровавого образа. Автор не проявляет сожаления по этому поводу — он просто излагает эти и другие моменты великого социального потрясения.

Перед нашими глазами переход гвардейцев 37-й дивизии в ночь на 15 августа 1942 года в районе Качалино: «Куда мы идём? Почему такое ощущение, что по просёлку уже шли?.. Когда кто-нибудь из нас, заснув на ходу, сходит с дороги и идёт по обочине, то ему вслед негромко покрикивают; «Коли его! Коли его!» При этом кто-нибудь толкнёт пальцами в бок. Заснувший просыпается и смеётся, удивляясь: как это так — заснуть на ходу?.. Я сам очнулся, споткнувшись в стороне от просёлка».

Во время одного из таких маршей Жданов проходит через брошенные советские позиции, где только что прорвались немецкие танки. Воздух оглашает слабый крик из окопа: «Братцы! Не могу… Пристрелите…» И на глазах у всех помощник командира взвода подбежал к окопу и увидел нечто такое, от чего вздрогнули его губы. Лишь когда он вернулся в строй, вытерев свою финку о шинель того, кто навсегда остался в окопе, все поняли, что произошло… Эта сцена может показаться невероятной не только по жестокости, но и абсурдности.

Командир сознательно обрывает жизнь, едва теплящуюся в этом страшном обрубке человека. Вправе ли он это делать? Вот вопрос, на который трудно дать однозначный ответ. Сознавая это, Жданов добавляет: «Я открываю этот эпизод спустя десятилетия после умолчания. Не вправе уносить его в могилу… Помкомвзвода исполнил акт милосердия, требующий большого мужества: помог умирающему бойцу окончить жизненный путь, не мучиться от страшных болей… Это добрая братская помощь, а не жестокость, как может быть она воспринята с эмоциями и без размышлений».

Характерны описания подробностей военного быта. Они точны, выразительны и на многие вещи, казавшиеся у иных авторов устоявшимися, позволяют смотреть не в русле прежних взглядов. Вот после очередного привала взводный подаёт команду: «Подъём! Примкнуть штыки». А… штык почему-то не хочет надеваться на ствол… Я знаю, почему он заедает: на стволе и внутри штыка — кольца расточки и шрамы от резца… Конечно, понятно, что ижевцам-оружейникам сейчас не до шлифовки — надо больше оружия давать фронту… штык заедает не только у меня. Но мне труднее всех, потому что руки слабые».

От внимательного взгляда автора ничего не ускользает, и для тех, кто не был на войне, эти заметки поистине бесценны. Вот он с друзьями занял оборону на лугу. Грунт влажный, и падающая немецкая мина взрывает глубокие воронки, звук от разрыва глуше, и осколки летят в основном вверх — не так, как на утрамбованной дороге. И все эти впечатления жадно впитывала не только его память, но и затёртые листочки солдатского блокнота, где он ухитрялся делать наброски.

Этот блокнот — его личное имущество. Небольшой, кожаный с застёжкой и карандашом в петельке: «Люблю рисовать, и поэтому, собравшись в «Большой поход», заготовил его. Правда, рисовать мне, бойцу, не положено, но я незаметно пытаюсь делать маленькие зарисовки».

Раскрыть свой душевный мир непросто, даже перед давним другом. Лев Иванович предельно откровенен в самых тайных мыслях. Всякий ли, особенно солдат, решится признаться даже самому себе, что он боится смерти? Но автор оказался крепче душой, чем сам себя считал: «Как я боялся, чтобы со мной не случилось так, как с фадеевским Мечиком, чтобы страх, тупой и беззащитный, не захватил меня всего, не парализовал волю…

Оказывается, нет, во мне живёт и действует очень расчётливо злобно что-то новое: другое моё «я», тогда как первое трусливое «я» обливалось холодным потом и даже впадало в беспамятство». И это рассуждения человека, сумевшего если и не преодолеть страх, то внутренне готового это сделать; перешагнуть через него в минуту опасности и действовать здраво и осознанно в самых критических ситуациях.

Не случайно Лев Толстой определял храбрость как умение вести себя подобающим образом в минуту опасности. Это принципиальное соображение, поскольку отвергается её показное проявление, бравада. Именно так и должен вести себя человек на поле боя. И то, о чём пишет Жданов, — одна из форм проявления этого качества, важного для воина.

Умение Льва Жданова рисовать пригодилось на войне самым неожиданным образом. Глядя на товарища, из-под огрызка карандаша которого как по волшебству возникают портреты его однополчан, многие из них проникались к нему, по его выражению, хилому и затюканному бойцу, невольным уважением. Автор откровенен: «Но я почему-то не могу всех рисовать. Какое-то неведомое чувство отталкивает некоторых».

Он перебарывает эту неприязнь: «Ведь в бой пойдём. Может случиться, что только эта зарисовка на бумаге и останется от человека, совсем молодого парня». А заказчики, только что подтрунивавшие над неопытным бойцом, оставались довольными, зная, как дома обрадуются нежданному подарку — весточке с фронта, да ещё с образом родного человека, защитника Отчизны.

Даже во фронтовых набросках Жданов старался передать характер человека, ключевые черты его личности, а не только достичь внешнего сходства. Многие из графических работ, хранящихся ныне в фондах музея-заповедника «Сталинградская битва», были творчески переработаны автором, подняты до вершины яркого, неповторимого обобщения. Но вместе с тем они точны как документ.

Война оставила на пехотинце Льве Жданове следы — ранения в череп и в левую ногу, «наградив» его инвалидностью II группы. Дневники рядового Жданова написаны много лет спустя после Сталинградской битвы, и поэтому неизбежно смещение оценок, перенос современного видения на давно ушедшие события. Но есть одна важная деталь: автор преподносит события со своей точки зрения, не попадая в плен мнений бывших военачальников. Это взгляд человека, словно сумевшего вернуться на некой машине времени в свою фронтовую юность, чтобы передать мысли и чувства тех, кто побывал в жерле огненного вулкана, имя которому «война».

Из статьи Л. Ларина «Сталинградский дневник рядового Жданова», журнал «Родина» № 1 2013 г., с. 45-46.