Разбуженный громом Отечественной войны, к патриотической лирике обращается Жуковский В.А. (1783-1852) – замечательный русский поэт, как впрочем и другие русские поэты. «Тишайший» Василий Андреевич становится — «потому что в это время всякому должно быть во­енным» — поручиком московского ополчения, пишет красноречи­вые приказы за адъютанта Кутузова М.И. генерала Скобелева И.Н. (деда знаменитого полководца – Скобелева М.Д.), наконец, создает главный свой па­мятник патриотического воодушевления — «Певец во стане рус­ских воинов».

Популярность этого произведения была огромна. «Часто в об­ществе читаем и разбираем «Певца во стане русских воинов», но­вейшее произведение г. Жуковского, — сообщает в «Походных запис­ках русского офицера» Иван Лажечников — Почти все наши выучили сию пиесу наизусть… Какая поэзия! Какой неизъяснимый дар увле­кать за собою души воинов!» Лажечников И.И. (1792-1869) в Отечественную войну 1812 г. служил в Московском гренадерском полку.

В «Певце…» звенящими хвалами осыпаны русские герои:

Друзья, прощанью кубок сей!
И смело в бой кровавой
Под вихорь стрел, на ряд мечей,
За смертью иль за славой…

Сегодня обращаюсь к страницам романа «Двенадцатый год», который написал в 1880 г. Мордовцев Даниил Лукич (1830-1905) – известный беллетрист, историк и публицист. На страницах этого произведения появляется поэт Жуковский, который читает офицерам своего «Певца во стане русских воинов»…

Под Тарутином

Кружок офицеров снова собрался у костра, где ле­жал труп Усаковского… Порешили тут же, где он пал, выкопать ему могилу. И могила была выкопана быстро. Копали ее сами офицеры не лопатами, а саблями, в знак особого сочув­ствия покойнику. Завернули его в плащ всего — с раз­дробленной головой до ног — не его первого, не его и последнего хоронили так на походе.

Засыпав свежую могилку землей, снова по-прежнему уселись тут же во­круг костра и припомнили все, что кто помнил хорошего из жизни покойника; а потом скоро перешли и на другое: не такое было время, чтоб долго вспоминать про убитых товарищей — на это смотрели как на раз­луку, и быть может, ненадолго…

Разговор оживился. Серебряный кубок Давыдова пе­реходил из рук в руки. В дружеском кружке виднелись новые лица, в том числе и молодое, задумчивое, цыгановатое лицо Жуковского в ополченском костюме.

— Господа! — торжественно произнес Бурцев, ко­торый успел с горя хватить больше других и был в возбужденном состоянии. — Господа! Сегодня на привале, толкаясь меж московскими ратниками, я набрел на сле­дующую картину: под кустом, закрытый от солнца тенью березы, сидит некий молодой князь и, положив к себе на колени записную книжку, строчит… И что же бы вы думали он строчит! Угадайте!

— Что? Стихи? — отозвалось несколько голосов, и все обернулись к Давыдову.

Давыдов с удивлением смотрел на Бурцева: «Ты, брат, перепил, кажись?»

— Нет, я не перепел, — скаламбурил Бурцев; — да ты, брат, и не туда попал… Строчили под кустом та­кое, я вам доложу…

И он коварно, подмигивая и щурясь, взглянул на Жуковского. Жуковский давно сидел как на иголках. Строчили, господа, вот что, — продолжал Бур­цев; «Певец во стане русских воинов».

— Кто же это? — спросил Давыдов.

— А вон наша красная девушка, — указал Бурцев на Жуковского.

Жуковский, который совсем покраснел, хотел было уйти; но его стали упрашивать прочесть стихи, говори­ли, что нехорошо таиться от товарищей, что они все теперь — одна семья. Жуковский говорил на это, что его стихи не кончены, что это только наброски, задуманные, но не исполненные картины, что в них нет свя­зи, не везде отделан стих; но ничего не помогло: его просили прочесть хотя отрывки.

Нечего делать: он по­лез в карман, вынул оттуда небольшую, темно-малинового бархата книжечку, вышитую разноцветными бисерами и светло-русыми, словно лен, женскими волосами (подарок перед разлукой), подсел ближе к костру и не­смелым, дрожащим голосом начал:

На поле бранном тишина,
Огни между шатрами;
Друзья, здесь светит нам луна,
Здесь кров небес над нами.

Приступ был удачен. Все слушали затаив дыхание. Давыдов сидел глубоко задумчивый; он чутьем поэта ощутил мастерство стиха: он чувствовал веянье талан­та. Бурцев с благоговением смотрел на цыгановатое, робкое и скромное лицо поэта и не шевелился. Дурова сидела бледная, несмотря на красноватый отблеск кост­ра. Все ждали — даже в темноте виднелись лица солдатиков, на которых падал огонь от костра — и они слушали. Жуковский, у которого дрожали руки, как и голос, продолжал с большей силой:

Наполним кубок круговой!
Дружнее! руку в руку!
Запьем вином кровавый бой
И с падшими разлуку.

Он взглянул на то место у костра, где недавно за­рыли Усаковского; у Дуровой вырвался из груди глубо­кий вздох, словно стон — все взглянули на нее; но Жу­ковский с силой продолжал чтение:

Кто любит видеть в чашах дно,
Тот бодро ищет боя…
О, всемогущее вино,
Веселие героя!

Он остановился. Ропот одобрения был единодушный. Бурцев не усидел и бросился целовать поэта, востор­женно повторяя:

— Бесподобно! бесподобно! «Кто любит видеть в чашах дно, тот бодро ищет боя!» Божественно! «О, все­могущее вино, веселие героя!» Пребожественно! Выпь­ем же, Вася, друг, цыпочка! — И он душил бедного поэта; тот защищался, краснея еще более.

— Перестань, Бурцев, ты задушишь его, — вмешал­ся Давыдов.

С трудом усадили забияку и просили Жуковского продолжать. Тот снова отговаривался, что далее у не­го не все выправлено; но его попросили — и он, повер­нув листок, начал:

Отчизне кубок сей, друзья!
Страна, где мы впервые
Вкусили сладость бытия,
Поля, холмы родные,
Родного неба милый свет,
Знакомые потоки,
Златыя игры первых лет
И первых лет уроки, —
Что вашу прелесть заменит?
О, родина святая,
Какое сердце не дрожит,
Тебя благословляя?

От этих последних стихов, казалось, действительно все задрожали. Голос читающего перешел в какой-то молитвенный тон, отзывавшийся и плачем и восторгом. На лицах слушавших горело и дрожало умиление. Ду­рова, спрятавшись за Бурцева и закрыв лицо руками, вздрагивала всем телом — она глухо рыдала.

Все бы­ли так глубоко потрясены и мелодиею голоса читавшего, и прелестью и музыкою стиха; мысль, положенная в этот стих, до того глубоко выражала душевное на­строение каждого; всем, пережившим ужасы последних дней за эту именно родину, до того она казалась теперь дорогою с её полями и родными холмами, политыми кровью их товарищей; этот милый свет родного неба, эти знакомые потоки, замутившиеся от родной же кро­ви, и «златыя игры первых лет и первых лет уроки» — все это теперь, и именно теперь, до того глубоко выра­жало душевное настроение каждого, что гармонические строфы, прочитанные гармоническим, полуплачущим голосом, вызвали какой-то стон восторга.

Никто сначала не заметил за общим потрясением, а когда заметили, то не поверили, что Бурцев, этот всесуетный повеса и пьяница, — горько плакал, сидя на корточках и мотая всклокоченною головою, как это обыкновенно и неволь­но делают люди, когда плачут о чем-либо безнадежно.

Никто не заметил и того, что из-за спин и застывших от внимания лиц солдатиков, которые подвинулись к костру и, держась несколько в отдалении, в тени, жад­но вслушивались в каждое певучее, знакомое их серд­цу слово читавшего и как-то по-детски моргали глаза­ми, боясь шевельнуться и громко дохнуть как на смот­ру,  — что из-за спин солдатиков выглядывало худое, морщинистое и загорелое лицо с седыми, нависшими на маленькие, глубоко сидевшие подо лбом глаза, бровя­ми — лицо Платова, которого хотя солдатики и узнали, и посторонились было от него, но он знаком показал им, чтоб они не трогались и стояли бы по-прежнему смирно, не обращая на него внимания.

Долго не могли прийти в себя слушатели; но когда первый немой восторг прошел, все шумно начали хва­лить молодого поэта, благодарили его, жали ему ру­ку, придвигались к нему все теснее и теснее. У Давы­дова лицо подергивало — так поражен он был неслы­ханною задумчивостью и неслыханною же мелодиею стиха. Все начали просить: «Дальше, ради Бога, даль­ше!»

Ободренный неожиданным успехом, Жуковский стал перелистывать книжку. Это еще не кончено — не совсем гладко — разве это? — тихо говорил он как бы сам с собою. – Вот, это, кажется, конечно — это…

Хвала наш вихорь-атаман,
Вождь невредимых, Платов!
Твой очарованный аркан
Гроза для супостатов.
Орлом шумишь по облакам,
По полю волком рыщешь,
Летаешь стражем в тыл врагам,
Бедой им в уши свищешь…

Солдаты заворошились и оглянулись. Сквозь их куч­ку протискивался, торопливо и нервно дергая себя за седой ус, Платов: по лицу атамана текли слезы, и он громко, как-то сердито сморкался, шагая через ноги сидевших у костра офицеров и пробираясь к Жуковско­му. При виде атамана произошло общее смятение; мно­гие с изумлением вскочили с мест.

— Сидите, пожалуйста, сидите, господа! — торопли­во успокаивал старик. — Я к вам тоже… я вот к ним… не знаю, как имя-отчество…

И старик порывисто обнял молодого, окончательно смутившегося поэта, который узнал Платова.

— Не стою этого, мой друг, не стою,  — говорил расчувствовавшийся атаман: — Я совсем не стою… Спа­сибо — похвалили, хоть и не заслужил, ей-Богу, не за­служил…

Жуковский бессвязно бормотал что-то; Давыдов вежливо подошел к старику и попросил не побрезговать их кружком — выкушать с господами офицерами ста­кан чаю или чару хорошего вина. Старик благодарил, жал руки, утирал глаза, сморкался все также громко и быстро, как быстро он все делал. Ему очистили место около Давыдова, который казался хозяином в этой им­провизированной гостиной у костра.

— Что прикажете, ваше превосходительство, — вина?

— Винца, винца, мой друг, спасибо… Погреюсь у вас и послушаю вот их…

Ему отрекомендовали Жуковского. Старик кой о чем спросил его; снова благодарил за лестные стихи, которых он не заслужил… Старик сегодня утром был огорчен замечанием главнокомандующего, что будто бы он, Платов, недостаточно распорядительно действовал при удержании неприятеля после выступления из Мо­жайска наших главных сил: старика грызло это замеча­ние; не давало ему покоя — и вот эти стихи росой па­ли на его огорченную душу.

Когда смятение улеглось, и Платов высморкался в последний раз так энергически, как будто бы послал свой нос на штурм, Жуковский снова завел своим пе­вучим голосом:

Хвала бестрепетным вождям!
На конях окрыленных
По долам скачут, по горам
Вослед врагов смятенных;
Днем мчатся строй на строй; в ночи
Страшат, как привиденья:
Блистают смертью их мечи,
От стрел их нет спасенья…

Давыдов сидел бледный, глубоко потупившийся; рука, в которой он держал давно погасшую трубку, дрожала. Старческие светлые глаза Платова радостно смотрели на него. И вдруг Бурцев, словно сорвавшийся с петли, забыв и Платова, и все окружающее, бросился на своего друга и стал душить его в своих объятиях.

— Дениска! Дениска подлец!.. Денисушка мой, ведь это ты, ракалья!  — пьяно бормотал он, теребя озада­ченного друга. — У! Подлец, какой ты хороший…

Офицеры покатилась со смеху. Даже солдаты прыснули. Но в этот момент вдали бухнула, как из пустой бочки, вестовая пушка — и все схватились с мест.

Д. Мордовцев