«Штабс-капитан Фигнер в 1812 году прибыл в 11-ю артиллерийскую бригаду из Турции, имея за отличие орден Георгия 4-й степени. По личному его показанию, вызывались охотники под крепостью Рущуком для из­мерения глубины и ширины крепостного рва и, ежели можно, высоты вала с инженерных или артиллерийских офицеров.

Он явился первым к главнокомандующему и сделал уверение, что он дело исполнит сие самым аккуратным образом, ежели возвратится назад. Так не­медленно в темноте ночи отправился к крепости; ползши долго на руках и на животе до рва, выполнил по возмож­ности эту порученность, взялся охотником на штурм крепости, и оказалась верность в его измерении, за что и награжден вышепрописанным орденом.

Имев довольно именитого родителя по состоянию в звании граждан­ского губернатора, он как по воспитанию, так и по природе имел необыкновенную способность к изучению иностранных языков, объяснялся на трех — французском, немецком и италианском, в особенности на французском говорил так, что не всякой природной француз мог так правильно выражаться.

С открытием военных действий против французских войск он, по убыли ротного коман­дира, оставался старшим и командующим ротою. По оставлении нашими войсками города Смоленска во вре­мя отступления он остановлен с ротою в ариергарде, скучал, стоявши со своею батареею в ожидании действий неприятеля против себя, и, видевши впереди себя множе­ство стрелков в деле в кустах (бой при Лубине), отправился к ним и, поощривши их двинуться с ним вперед, лично сам взял в плен их капитана и представил его к главнокоман­дующему, потом явился на свою батарею, двинул и оную вперед, действовал довольно хорошо, за что награжден чином капитана.

Более не находя случаю к отличию себя, особенно до отступления русских войск к Москве, здесь, с позиции перед оною, явясь к главнокомандующему, объявил про один пункт, где пожелал стать с своею батареею.

Со вступлением же французов в Москву начало в нем заме­чаться что-то особенное, чего он никому не открывал, как-то: запускаемая, небритая борода и всклокоченные, запускаемые волосы на голове; и по прибытии войск наших к Тарутино он просил позволения у главнокоман­дующего отлучиться в Москву, узнать совершенно, в ка­ком положении неприятель, и получил приказание от­правиться.

Надев на себя лохмотья самого бедного по­следнего сословия нищего старца, дошел до Москвы, пробрался в улицы оной, дошел до Кремля и начал пантомимами испрашивать подаяние хлеба, но скудно очень оный доставал, терпел и голод. Как вдруг взят был одним французом к дому, где стоял главного штаба Наполеона высокого звания чиновник в должности по­мощника начальника штаба; поручено ему было таскать, где найдет, дрова, топить печки и исправно смотреть за оными, был причислен к прислуге и питался с нею вместе.

Слышал их всех разговоры, особенно генералов, прихо­дящих к хозяину, где он жил, но имел одно помышление, которое его не оставляло ни день ни ночь, — это убить Наполеона! И как кажется, он о своем сем намерении перед отходом в Москву предъявлял сие достоверно неиз­вестно кому.

Подумал прежде как-нибудь поместиться в Кремле, вышел утром прямо в ворота, но в оных был тотчас остановлен часовым — старой гвардии солдатом прикладом ружья в грудь до упаду с ног. Так лишась оной надежды, явился опять к прежнему своему хозяину; вечером слышит разговор, что назавтра крайне нужно отправить с депешами от Наполеона офицера в авангард и что надобно поискать верного проводника, который бы довел до оного места. Взявши сие на замечание, показал­ся ему оный случай лакомым.

Вставши поутру рано, вытопил свои печки и ни шагу с передней. Генерал, рано вставши, видит в передней своего истопника исправным, приказал позвать поляка и велел спросить у Фигнера, не знает ли он до такой деревни дороги. «Знаю». Генерал приказал ему объявить награду — несколько червонцев, ежели он возвратится назад, а на место его приказал найти другого истопника.

Явился офицер конно и два рядовых улана, посадили и Фигнера на лошадь и от­правились прямейшим трактом на ближайшие аванпосты казачьи. Всю дорогу он думал, как их сдать казакам, чтобы не ускользнули. Прибывши к деревне около четы­рех верст от аванпостов русских, он сказал, чтобы они в этой деревне сделали добрый отдых, уже ехать недале­ко, а он пойдет расспросить, нет ли какой опасности впереди, и чтобы они его дожидались непременно.

Они вошли в избу и расположились на отдых, а он поскакал на лошади прямо на пикет, объявил, что в деревне есть неприятельской офицер с депешами и два улана польские с ним. Весь пикет кинулся с ним, и нашли их в избе спящими. Фигнер, вошедший в избу с казаками, разбудил офицера, сказал ему по-французски: «Вставайте, я привел вам проводников! Давайте ваши бумаги, мы их вместе доставим в их место».

Казаки обезоружили улан и пред­ставили к главнокомандующему. Когда доложили ему, что капитан Фигнер прибыл с пленными, он его не узнал, вошедшего с офицером и с бумагами, спросил: «Где Фигнер?» Когда он сказал: «Я, ваше сиятельство!», он его обнял, поцеловал, долго с ним разговаривал после и на­едине.

Когда спросили с пленного офицера, был ли он знаком в Москве с своим проводником, он показал, что он служил истопником у их помощника начальника глав­ного штаба Наполеона в виде нищего. Фигнеру по высо­чайшему приказу велено состоять по гвардии.

Но он одной просил награды у главнокомандующе­го — чтобы иметь свою партию наездников, на что и вос­последовало согласие; дана была ему партия сначала 300 человек кавалеристов разной конницы, с которыми он, скрываясь ночью в лесу почти в тылу неприятеля, внезапно нападал на разные партии фуражиров по дерев­ням, по дороге на обозы и подвоз провианта или фуража, останавливал и предавал огню.

Наживши себе таким образом полное одеяние французского штаб-офицера с фуражкой, надел на себя и небоязненно из лесу несколь­ко раз отправлялся в стан неприятельской, на биваках у огней дружески разговаривал с ними, жаловался на недостаток всего в лагере, выпытывал, куда они намере­ны ехать — на фуражировку или за продовольствием, вы­правлялся, как велика их партия, просил позволения по­слать совместно с ними свою партию и внезапно их истреблял и брал в плен.

Один раз выехал в французский лагерь и взял с собою трубача улан, одевши его в их плащ и высокую их польскую шапку, приехал на их аванпостную цепь, отдал свою лошадь держать улану; беря лошадь, плащ его как-то распахнулся, и часовой заметил что-то сомнительное, взял было на прицел ружье в трубача, но вдруг громкий смех Фигнера с посыпав­шимися колкостями на французском языке на часового и строгий приказ: «Не стреляй в своего!» поляка его остановил, и часовой, когда опустил ружье, получил от него похвалу за осторожное стояние, и поехал далее. Так в короткое время доставил множество пленных, офице­ров и нижних чинов, и был произведен в полковники гвардии; партия же его была увеличена до 800 человек и четырех орудий конных артиллерии.

Но вместе с сим и слух по лагерю распространился неприятельскому, что партизан есть из русских, штаб-офицер, по фамилии знали, чрезвычайно смелый, приез­жает иногда на их биваки и узнает, что нужно, и нападает удачно. Назначена была даже награда, кто его живого приведет или истребит. Так ему уже приходилось дело иметь гораздо с большими партиями фуражиров, кото­рые прикрывались целыми батальонами пехоты с артиллериею.

Но дело шло все так для них неожиданно неудачно, что они бросали свои орудия, и пехота сдавалась, и не­приятель все истреблялся и расстраивался и терпел уже великую нужду в продовольствии, как пехота, так и кон­ница. Каждый почти день пригонялись партии пленных. Наконец французы нашли необходимостью подкрепить свой авангард пехотою, так до трех тысяч с бригадным их генералом и отделились от главной квартиры и следо­вали спокойно в тылу своего авангарда к оному, как вдруг неожиданно верстах уже в десяти от своего места из лесу летит ядро, другое, и являются с разных мест разного рода кавалерия, гусары, уланы, казаки и рысью на картечный выстрел два конных орудия.

Неприятель начал сворачивать с дороги и выстраивать фронт под выстрелами артиллерии, казаки начали обхватывать тыл. Наконец, сам Фигнер с трубачом выехал галопом на середину, труба потребовала переговоров и сдачи; подъ­езжает сам генерал, слышит правильный выговор своего языка и при приятном голосе самое красноречивейшее убеждение положить оружие.

Генерал не пожелал сего, но попросил на полчаса прекратить действие для объявле­ния о сем штаб- и обер-офицерам своего отряда. В это время весь отряд Фигпера из лесу вышел на большую дорогу с двумя конными на оной дороге орудиями и взял на прицел картечного выстрела — и время истекло пол­часа; начальник отряда выехал и объявил капитуляцию отряда, что они оставляют оружие, но багаж, вещи и что есть собственное — все остается при них.

Фигнер добавил, что и оружие оставляется как генералу, так и штаб- и обер-офицерам при них. Отряд оный прибыл в главную квартиру российскую и прошел в полном параде с музыками полков мимо князя Кутузова.

По случаю истребления французского авангарда под Тарутином и совершенного разбития всей неприятель­ской армии под Малым Ярославцем французы предались бегству, и с сим вместе и партизанство господина Фигнера окончилось, и за все его заслуги он награжден по собственному его желанию орденом, соответству­ющим званию генерал-майора уже, Георгия 3-й степени на шею.

По прибытии к нашей армии государя им­ператора был он потребован лично и удостоился весьма ласкового принятия и назначен командиром иностран­ного пятитысячного легиона, состоящего из числа плен­ных, пожелавших штаб- и обер-офицеров и нижних чинов служить под знаменами России против французских войск.

Давши оному легиону («легион смерти» из дезертиров наполеоновской армии) воинственное образование и по одеянию красивый вид и полное оружие, он с ним выступил за границу, бывши отдельным командиром своей части, и был всегда впереди армии, вступившей также за границу.

Какое было тайное сожаление об сем храбрейшем штаб-офицере, патриоте России, великих способностей полководца и ученейшем, но предопределение его было уже начертано рукой провидения. Руссы не были его командою, которую он столько любил, что шаг его был вперед, так и вздох неизвестности об его жизни.

Наконец мелькнул он уже на границе Саксонии с правой стороны от главной армии. Сколько он ни старался привязать оный отряд к себе ласковым и добрым обращением и милостивыми поступками, но они все, начиная от ко­мандиров полков, штаб- и обер-офицеров и нижних чи­нов, скрывали свой умысел, и никто ему не открыл.

Не так большая частичка неприятеля в Саксонии мелькала за рекою Эльбою, которую он выследил и предположил разбить, не сомневаясь в успехе оного. Ночью сделавши переправу чрез реку, на рассвете внезапно ударил на неприятеля. Вместо крику «Ура!» поразило сердце его ужасом: это крик «Виват император Наполеон!».

В одну минуту выстрелы стихли, и легион этот положил весь ружья. Он один и при нем адъютант по фамилии русских дворян Беклемишев, сидя на лошадях, остались, кавале­рия неприятельская кинулась за ними. Фигнеру как сдать­ся, когда жизнь его была оценена в России от неприятеля, так, не находя никакой надежды к своему спасению, он бросился вплавь в реку Эльбу с своим адъютантом, и оба погрязли в волнах оной.

Так да будет надолго известна в потомстве слава его заслуг и ему от его соотечествен­ников доброе сожаление с воспоминанием об герое, по­дававшем великую надежду на себя России».

Из книги «1812 год. Воспоминания воинов русской армии», составители Петров Ф.А., Афанасьев Л.И. и др., М., «Мысль», 1991 г., с. 82-87.