«Летом 1902 года я был переведён в Генеральный штаб 2-й пех. дивизии, квартировавшей в Брест-Литовске. Пробыл там недолго, ибо подо­шла пора командовать для ценза ротой. Осенью вернулся в Варшаву, где вступил в командование ротой 183-го пех. Пултусского полка.

До сих пор, за время 5-летней фактической службы в строю артиллерии, я ведал отдельными отраслями служ­бы и обучения солдата. Теперь вся его жизнь проходила перед моими глазами. Этот год был временем наи­большей близости моей к солдату. Тому солдату, боевые качества которого оставались неизменными, и в турец­кую, и в японскую, и в Первую и во Вторую мировые войны.

Тому русскому солдату, которого высокие взлеты, временами глубокие падения (революции 1917 года и первый период Второй мировой войны) бывали непонят­ны даже для своих, а для иностранцев составляли нераз­решимую загадку. Поэтому я хочу сказать несколько слов о быте солдата старой русской армии.

Сообразно распределению населения России, состав «армии был такой: 80% крестьян, 10% рабочих и 10% прочих классов. Следовательно, армия по существу была крестьянской. Благодаря освобождению от воинской по­винности многих инородческих племен, неравномерному уклонению от призыва и другим причинам, главная тя­жесть набора ложилась на чисто русское население.

Раненые русские солдаты, взятые в плен, сопровождаются в лагерь японскими военнослужащими, 1905 г.

Раз­нородные по национальностям элементы легко уживались в казарменном быту. Терпимость к иноплеменным и ино­верным свойственна русскому человеку более, нежели другим. Грехи русской казармы в этом отношении и в сравнение не могут идти с режимам бывших наших про­тивников: старой Австрии, где господствовавшие швабо-мадьярские элементы смотрели на солдат-славян, как на представителей низшей расы; или Германии, где, не го­воря уже об издевательствах над поляками, прусские офицеры, в большом количестве командированные на юг, с нескрываемым презрением относились к солдатам из южных немцев, не находя для них другого обращения, как «Зюд Гезиндель» или «Зюд Каналие»…

Солдат наш жил в обстановке суровой и бедной. В то время, о котором я говорю, в казарме  вдоль стен стояли деревянные нары, иногда отдельные топчаны. На них — соломенные тюфяки и такие же подушки, без наволочек, больше ничего. Покрывались солдаты шинеля­ми — грязными после учения, мокрыми после дождя.

Одеяла были мечтой — наших ротных командиров, но казенного отпуска на них не было. Покупались поэтому одеяла или за счет полковой экономии, или путем добро­вольных вычетов при получении солдатами денежных пи­сем из дому. Я лично этих вычетов не допускал. Только в 1905 году введено было снабжение войск постельным бельем и одеялами.

Обмундирование старой русской армии обладало од­ним крупным недостатком: оно было  одинаковым для всех широт — для Архангельска и для Крыма. При этом до японской войны никаких ассигнований на теплые ве­щи не полагалось, и тонкая шинелишка покрывала сол­дата одинаково и летом и в русские морозы. Чтобы вый­ти из положения, части старались, насколько позволяла их экономия, заводить в пехоте — суконные куртки из изношенных шинелей, в кавалерии, которая была побога­че (фуражная экономия) — полушубки.

Пища солдата отличалась необыкновенной скромно­стью. Типичное суточное меню: утром — чай с черным хлебом (в день 3 фунта хлеба); в обед — борщ или суп с 1/2 фунтом мяса или рыбы (после 1905 года – 3/4 фунта) и каша; на ужин — жидкая кашица, заправленная салом. По числу калорий и по вкусу пища была вполне удовлетворитель­на и, во всяком случае, питательнее, чем та, которую крестьянская масса имела дома.

Злоупотреблений на этой почве почти не бывало. Солдатский желудок был предметом особой заботливости начальников всех степеней. «Проба» солдатской пищи была традиционным обрядом, выполнявшимся самым высоким начальником, не исклю­чая государя, при посещении казарм в часы обеда или ужина.

До 60-х годов прошлого столетия, то есть до великих реформ императора Александра II, телесные наказания и рукоприкладство, как и во всех европейских армиях, являлись основным началом воспитания войск. Тогда фи­зическое воздействие распространено было широко в на­родном быту, в школах, в семьях.

С 60-х же годов и только до первой революции телесное наказание допуска­лось лишь в отношении солдат, состоявших по пригово­ру суда в «разряде штрафованных». Нужно заметить, что русское законодательство раньше других армий покончило с этим пережитком средневековья, ибо даже в англий­ской армии телесные наказания были отменены только в 1880 году, а в английском флоте — в 1906-м.

Вообще русское военное законодательство, каратель­ная система и отношение к солдату были несравненно гуманнее, нежели в других первоклассных армиях «более культурных народов». В германской армии, например, царила исключительная жестокость и грубость. Там вы­бивали зубы, разрывали барабанные перепонки, заставля­ли в наказание есть солому или слизывать языком пыль с сапог…. Об этом говорила возмущенно не только прес­са, но и официальные приказы. В течение одного, напри­мер, 1909 года вынесено было 583 приговора военными судами за жестокое обращение начальников с солдата­ми…

В австрийской армии существовали такие наказания, как подвешивание, когда солдата со свя­занными и скрюченными назад руками привязывали к столбу так, что он мог касаться земли только кончиками больших пальцев ног; в таком положении, обыкновенно в обморочном состоянии, человека держали в течение не­скольких часов… Заковывание в кан­далы, при котором человеку цепью коротко прикру­чивали правую руку к левой ноге и в согнутом таким образом положении выдерживали шесть часов. Такая система сохранялась до 1918 года, т. е. до круше­ния австрийской армии.

Далеко нам было до такой «культуры»! У нас установлены были наказания и арест, назначе­ние не в очередь на работы, воспрещение отпуска, сме­щение на низшие должности.

Не скрою, бывали и в нашей армии грубость, ругня, самодурство, случалось еще и рукоприкладство, но с кон­ца 80-х годов в особенности — только как изнанка ка­зарменного быта — скрываемая, осуждаемая и преследу­емая. Но было, и гораздо чаще, другое: сердечное попе­чение, заботливость о нуждах солдата, близость и до­ступность. Русский военный эпос полон примеров самопо­жертвования — как из-под вражеских проволочных за­граждений, рискуя жизнью, ползком вытаскивали своих раненых — солдат офицера, офицер солдата…

В японском плену находился раненый капитан Кас­пийского полка Лебедев. Японские врачи нашли, что можно спасти ему ногу от ампутации, прирастив пласт живого человеческого мяса с кожей… Двадцать солдат из числа находившихся в лазарете предложили свои услуги… Выбор пал на стрелка Ивана Канатова, который дал вырезать у себя без хлороформа кусок мя­са…  Этот эпизод проник в японскую печать и произвел большое впечатление в стране.

Ведь даже такое бывало на фоне дружного со­жительства в походах и боях, в тисках неприятельского плена! Вообще то отчуждение, которое существовало между русской интеллигенцией и народом, в силу особых усло­вий военного быта, отражалось в меньшей степени на взаимоотношениях офицера с солдатом. И нужны были исключительные обстоятельства, чтобы эти отношения впоследствии столь резко изменились.

Военная наука трудно давалась нашему солдату-кре­стьянину, благодаря отсутствию допризывной подготовки, отсутствию у нас спорта и благодаря безграмотности. Перед Первой мировой войной призывы давали до 40% безграмотных. И армия, в которой с 1902 года введено было всеобщее обучение грамоте, сама должна была вос­полнять этот пробел, выпуская ежегодно до 200 тысяч запасных, научившихся грамоте на службе. Во всяком случае, выручала солдатская смекалка, свойственная рус­скому человеку вообще, проявлявшаяся в легкой приспо­собляемости к самым сложным и трудным обстоятельст­вам походной и боевой жизни.

Как я уже говорил, русская общественность, и либе­ральная, и социалистическая, исходя из незнания военного быта и из идей пацифизма и антимилитаризма, в большинстве своем относилась с равнодушием или прене­брежением к армии. Пренебрежением ко всему комплек­су явлений, носивших презрительную кличку «военщи­ны», «солдатчины», но — худо ли, хорошо ли — оли­цетворявших ведь собою элементы национальной оборо­ны.

В 1902-1903 годах армия наталкивалась на испыта­ния более тяжкие: во время вспыхивавших местами беспорядков войска, призванные для усмирения, связанные строгими правилами применения оружия и часто добро­сердечием начальников, подвергались не раз незаслужен­ным и тяжким оскорблениям толпы.

Можно только удив­ляться, насколько малое отражение имело тогда в армии то брожение, которое происходило уже в массах на по­чве революционной пропаганды и социального недоволь­ства. Солдаты безотказно исполняли свой долг. Но о ка­ких-то пределах добросердечия заставил нас поразмыс­лить эпизод, происшедший в нашем округе, в городе Радоме, когда революционная толпа напала на дежурную роту Могилевского полка. Рота изготовилась к стрельбе. Прибывший командир полка, полковник Булатов остано­вил роту:

— Не стрелять! Вы видите, что тут женщины и дети.

Вышел к толпе сам, безоружный, и… был убит напо­вал мальчишкой-мастеровым. Итак, солдат старой русской армии был храбр, смет­лив, чрезвычайно вынослив, крайне неприхотлив и впол­не дисциплинирован. …Покуда волны революции не смели и дисциплину, и самую армию…

Я видел ясно некоторые недочеты в системе нашего боевого обучения, писал на эту тему, но практически в скромной и зависимой роли ротного командира ничего в этом направлении осуществить не мог. Я не буду распро­страняться на эту специальную тему, приведу один лишь пример, понятный и для неспециалистов. Уже в вооруже­ние армий вводились скорострельная артиллерия и пуле­меты, и в военной печати раздавались предостерегающие голоса об обязательной «пустынности» полей сражений, на которых ни одна компактная цель не сможет появиться, чтобы не быть уничтоженной огнем…

А наша артиллерия все еще выезжала лихо на открытые по­зиции, наша пехота в передовом Варшавском округе, как у нас говорилось, «ходила ящиками»: густые ротные колонны в районе стрелковых цепей в сфере дей­ствительного огня — передвигались шагом и даже в ногу!.. За это упущение пришлось нам поплатиться в первые месяцы японской войны…

А она надвигалась. Кончил я командование ротой осенью 1903 года накануне войны. Но ее приближение ни в малейшей степени не отражалось на жизни, службе и настроении войск. Не только у нас в пограничном Вар­шавском округе, войска которого не предполагалось сни­мать с австро-германского фронта, но и в других округах не замечалось ни какой-либо особой технической подго­товки, ни морального воздействия на солдат и офицеров.

Мы — большие и маленькие командиры, по требова­нию свыше МОЛЧАЛИ»… (А.И. Деникин «Путь русского офицера», М., «Современник», 1991 г., с. 89-97).