Одним из главных событий Крымской войны 1853-1856 гг. явилась героическая оборона Севастополя (1854-1855 гг.), которая началась 13 сентября 1854 г., длилась 11 месяцев и была, бесспорно, кульминационным и самым героическим этапом Крымской войны. Война закончилась поражением России и подписанием Парижского мирного договора 1856 г., по которому Россия согласилась на нейтрализацию Черного моря, с запрещением иметь там военный флот и базы.
В дни обороны прославились сотни героев. Обороняя Севастополь, русские солдаты и матросы проявляли чудеса мужества и самоотверженности. Николай I даже приказал считать за год каждый месяц службы в осажденном Севастополе. В этих боях прославился матрос Петр Кошка, первая сестра милосердия Дарья Севастопольская. В обороне Севастополя принял участие молодой Толстой Л.Н., отразивший те события в своих «Севастопольских рассказах». Раненым воинам спасал жизнь русский хирург Пирогов Н.И., основоположник военно-полевой хирургии, впервые применивший в военно-полевых условиях наркоз.
«Надолго оставит в России великие следы эта эпопея Севастополя, которой героем был народ русский…» — писал в своих знаменитых «Севастопольских рассказах» Лев Толстой. Крымская война явила славную плеяду выдающихся военачальников. Корнилов В.А., Нахимов П.С., Истомин В.И., Хрулев С.А., Панфилов А.И., Новонильский Ф.М. при поддержке населения организовали активную оборону. Терпя нужду во всех видах снабжения, защитники под ураганным огнем выдерживали осаду почти в три раза превосходящей армии союзников.
Пять общих бомбардировок, последовавших с марта по август 1855 г., продолжались каждая от 5 до 10 суток, причем количество осадных орудий непрерывно увеличивалось: к концу действий Севастополь обстреливался из 700-800 орудий крупного калибра, не считая мелких.
О героической обороне Севастополя во время Крымской войны сохранилось немало воспоминаний. Хочу предложить вашему вниманию воспоминания сестры милосердия Крестовоздвиженской общины Бакуниной Екатерины Михайловны. Она родилась в 1812 г., была сестрой милосердия во время Крымской войны, затем стала сестрой-настоятельницей Крестовоздвиженской общины.
В конце 70-х годов во время Восточной войны Екатерина Михайловна, в возрасте 65 лет, приняла начальство над отрядами Красного Креста на Кавказе. Скончалась в августе 1894 г., за 2 недели до смерти ещё продолжала работать в сельской больнице, ею созданной и ею же руководимой.
Крестовоздвиженская община сестер милосердия была основана в 1854 г. во время Крымской войны для ухода за ранеными на поле сражения. Созданию ее активно содействовали великая кн. Елена Павловна, баронесса Раден Э.Ф. и знаменитый русский хирург Пирогов Н.И., стоявший во главе общины во время Севастопольской обороны.
Воспоминания Бакуниной Е.М. привожу с сокращениями:
«…Мое желание поступить в сестры милосердия встретило сильную оппозицию родных и знакомых. В 1854 году мы с сестрой были в деревне у нашей хорошей знакомой, Варвары Петровны Писемской, во Владимирской губернии. Никогда не забуду я того вечера, когда мы получили газеты с известием, что французы и англичане высадились в Крыму. Я не могла себе представить, что этот красивый уголок нашего обширного Отечества может сделаться театром жестокой войны…
В октябре месяце мы вернулись в Москву. С каким нетерпением мы хватались тогда за газеты; и вот прочитала я, что французские сестры поехали в военные госпитали; потом в английские поехала мисс Нейтингаль с дамами и сестрами. А что ж мы-то? Неужели у нас ничего не будет? Эта мысль не оставляла меня. На мое счастье, сестра, с которой я была очень дружна, разделяла мои мысли и согласилась отпустить меня, если у нас тоже будут посылать…
Первый отряд сестер проехал… Их было 30; может быть, несколько больше. Все мне у них понравилось, и они тоже все понравились. Чтобы ехать далее из Москвы, для них были приготовлены хорошие тарантасы; их провожал чиновник. Я провела с ними часа два. Как я завидовала, что они уже едут! Они мне сказали, что и второй отряд уже готов и скоро поедет, но будут посылать еще.
На другой же день я написала в Петербург к гр. Антонине Дмитриевне Блудовой, чтобы она сообщила кому следует, что я желаю поступить в сестры, и с нетерпением ждала ответа, а между тем провела сутки в больнице, видела много перевязок и очень довольна тем, что все это перенесла очень спокойно и без утомления…
Отряд готовился небольшой; кроме меня должны были ехать семь сестер, три доктора и два фельдшера; но не все еще было готово, а в это время мы должны были ездить в клинику, то есть во второй сухопутный госпиталь, и заняться перевязками под руководством доктора Чартораева, и тоже продежурить там сутки. Я очень скоро туда поехала на дежурство, там встретилась и познакомилась с сестрами, которые тоже собирались ехать.
И вот наступило 10 декабря. Мы все восемь, уже одетые в коричневые платья, белые передники и белые чепчики, пошли к обедне в верхнюю церковь дворца. Великая княгиня была там; еще были разные дамы и мои родственники: сестра моя, Федор Николаевич Глинка с женой и другие. После обедни священник громко прочел наше клятвенное обещание перед аналоем, на котором лежали евангелие и крест, и мы стали подходить и целовать слова спасителя и крест, а потом становились на колени перед священником, и он надевал на нас золотой крест на голубой ленте. Эта минута никогда не выйдет из моей памяти!..
Приехали прямо в дом, где жили сестры первого отделения. Впечатление очень грустное, Они со всем рвением и усердием принялись за дело; симферопольские госпитали были переполнены ранеными и особливо тифозными, и сами сестры стали очень скоро заболевать. Когда я приехала, то уже четыре сестры умерли; иные поправлялись, а другие еще были очень больны, и сама старшая этого отделения, она же и начальница всей общины, Александра Петровна Стахович, лежала еще в постели. Не вдруг мы узнали окончательное решение насчет сестер; но, наконец, было решено, что все сестры будут в Севастополе. Уже 16 сестер второго отделения там, на Южной стороне, то есть именно в Севастополе, а сестры первого отделения тоже туда поедут, как только поправятся…
Наконец 21 января мы пошли в бараки. Очень мы все рады были приняться за дело. Но странно, дико все это казалось: и доктора незнакомые, и все такое чуждое. Но не долго мы тут оставались. Приехал Николай Иванович (Пирогов) и сказал, что лучше и нам тоже переехать на ту сторону, то есть именно в Севастополь, чему мы очень обрадовались. Прошло дня три, покуда нам приготовили квартиру. Доктора тут же с нами поместились.
Николай Иванович Пирогов был неутомим и всем распоряжался… Сначала все это было странно, чудно, но в это время раненых не было так много; иногда трех человек принесут, иногда сами приходят. Но что дальше, то больше, и часто от 16 до 20. Тут же тотчас и начинаются операции: ампутации, резекции, трепанации. Большей частью все делал сам Николай Иванович. Докторов очень много всех наций, даже американцев. Все они очень учтивы, даже чересчур. Говорят: «Будьте добры сделать то или это; сделайте одолжение, давайте через два часа это лекарство». И русские доктора очень внимательны и учтивы.
Когда мы приехали, Севастополь был еще очень красив. И улица, где мы жили, площадь, где была лавка со всяким товаром и даже много посуды, стекла, и Екатерининская улица — все было совершенно нетронуто.
Очень тяжело было ходить по Севастополю и встречать отряды, которые идут на батареи. Они идут бойко, весело, но за ними три или четыре человека несут носилки. Сердце так и сожмется, и подумаешь: «Для которого это из них?» Или встретишь четырех человек, которые несут носилки; на иных нет ни движения, ни звука, а с других раздается еще стон — и подумаешь: «Право, лучше тому, для которого уже все кончилось! А этому еще сколько придется выдержать, и, может быть, для такого же конца!» А с каким терпением наши солдаты переносили свои страдания!
В начале марта, после одной ночи, в которую была сильная бомбардировка, утром доктор Тарасов прислал мне сказать, что необходимо послать сестер в Дом собрания, так как там много раненых, а те мелкие домики, в которых был наш перевязочный пункт, недостаточны для такого числа.
Взяв с собой одну сестру, я пошла в Дом собрания. Это прекрасное строение, где прежде веселились, открыло вновь свои богатые, красного дерева, с бронзою, двери, для внесения в них окровавленных носилок.
Большая зала из белого мрамора, с пилястрами из розового мрамора через два этажа, а окна только вверху. Паркетные полы. А теперь в этой танцевальной зале стоит до ста кроватей с серыми одеялами и зеленые столики; все очень чисто и опрятно. В одну сторону большая комната; это — операционная, прежде бывшая бильярдной; за ней еще две комнаты; в другую сторону еще две комнаты с прекрасными, с золотом, обоями, и в них тоже койки. Утром было 11 ампутаций, и потом еще несколько в продолжение дня.
Сначала не обошлось без суеты и лишней беготни, пока устроились в новом помещении. Вечером Тарасов объявил нам, что князь Васильчиков (начальника штаба севастопольского гарнизона.) велел сказать, что ночью будет дело, и чтобы все было наготове и исправно.
В этот вечер у нас в большой зале было все приготовлено: стаканы, водка, самовар кипит. В операционной, вокруг Николая Ивановича, сидят доктора. В одиннадцатом часу начала раздаваться пальба, и тотчас же стали раскрываться настежь наши парадные двери: то двое, то трое носилок сряду; то два человека ведут под руки раненого. Доктора их осматривают, при затруднительных случаях зовут друг друга на совещание, раздаются слова: «Этого на Николаевскую батарею». (Значит, легко ранен.) «Этого в Гущин дом!» (Значит, без всякой надежды.) «Этого оставить здесь!» (Значит, будет ампутация, экзартикуляция или резекция.) Ночь началась очень страшно, но, слава богу, всего было только 50 раненых и 4 ампутации…
Было очень тяжело именно у нас на перевязочном, когда, после того как больной подавал надежды на выздоровление, он вдруг начинает лихорадить, пожелтеет и доктор говорит, что надо его отправить в Гущин дом — для больного это все равно, что смертный приговор. А нечего делать, вполне сознаешь, что нельзя только что принесенным раненым быть в соприкосновении с таким больным и видеть умирающего. На перевязочном пункте не должны умирать.
В Гущином доме, куда я ходила, постоянно увидишь трех или четырех умирающих; всякое утро, если погода была теплая, всех больных на койках выносили на двор, а если придешь через полчаса как они внесены, то уже дух был невыносимый, несмотря на целые ведра ждановской жидкости. Однако и в этом ужасном месте были такие, которые выздоравливали. Я сама имела удовольствие отдать одному обратно его деньги, которые он мне поручил переслать жене после его смерти…
С 19 на 20 апреля ночь была ужасная: более ста раненых и 60 операций в одно утро! Я должна несколько подробнее описать ужасную ночь с 10 на 11 мая… С понедельника на вторник наши выходили рыть новые траншеи — кажется, между пятым и шестым бастионом — и устраивать батареи под прикрытием войска. Мы были наготове всю ночь, но ночь прошла благополучно, и во вторник днем все было тихо и спокойно. Вечером опять ждут и все необходимое готовят в нашей белой мраморной с розовыми пилястрами зале. Тюфяки уже без кроватей, а лежат на полу в несколько рядов; несколько столиков с бумагой, а на одном — примочки, груды корпии, бинты, компрессы, нарезанные стеариновые свечи.
В одном углу большой самовар, который кипит и должен кипеть всю ночь, и два столика с чашками и чайниками. В другом углу стол с водкой, вином, кислым питьем, стаканами и рюмками. Все это еще в полумраке, в какой-то странной тишине, как перед грозой; в зале 15, а может быть, и больше докторов; иные сидят в операционной комнате, другие попарно ходят по зале…
Вносят носилки, другие, третьи. Свечи зажглись. Люди забегали, засуетились, и скоро вся эта большая зала наполнилась народом, весь пол покрылся ранеными; везде, где только можно сесть, сидят те, которые притащились кое-как сами. Что за крик, что за шум! Просто ад!
Пальба не слышна за этим гамом и стонами. Один кричит без слов, другой: «Ратуйте, братцы, ратуйте!» Один, увидя штоф водки, с каким-то отчаянием кричит: «Будь мать родная, дай водки!» Во всех углах слышны возгласы к докторам, которые осматривают раны: «Помилуйте, ваше благородие, не мучьте!» И я сама, насилу пробираясь между носилок, кричу: «Сюда рабочих!» Этого надо отнести в Гущин дом, этого — в Николаевскую батарею, а этого — положить на койку. Много приносят офицеров; вся операционная комната наполнена ранеными, но теперь не до операций: дай бог только всех перевязать. И мы всех перевязываем.
Наконец рассвело. Пальба прекратилась. При Доме собрания есть маленький садик. Представь себе, и там лежат раненые. Я беру водки и бегу туда. Там при чудном солнечном восходе из-за горы над бухтой, при веселом чириканье птичек под белыми акациями в полном цвету лежит человек до 30 тяжело раненных и умирающих. Какая противоположность с этим ясным весенним утром! Я позвала двух севастопольских обывателей, которые всю ночь с большим усердием носили раненых, перенести и этих. Говорили, что в эту страшную ночь выбыло из строя 3000 человек, у нас перебывало более 2000, и было 50 раненых офицеров.
На другой день начались операции и продолжались весь день до вечера, только с небольшим перерывом для отдыха и обеда. На третий день пальба была меньше и раненых тоже; мы думали, что можно отдохнуть, но вдруг двери отворились — и пошли носилки за носилками; и это оказались несчастные, которые были ранены еще в ту ужасную ночь и так и пролежали там почти двое суток. Иным французы давали воды и галеток. Все были ранены в ноги…
Были у меня в Севастополе и старые знакомые. Во-первых, двоюродный брат, Александр Бакунин, пришел с Тобольским полком, в котором служил юнкером, после того, что был профессором в Одессе. Еще мичман Творогов, который мальчиком жил у нас в Москве… Зайдя на минуту в Собрание, я пошла домой, чтобы хорошенько отдохнуть, но сейчас же приходит почти вслед за мной сестра Степанова и говорит, что меня просят тотчас же идти в Собрание. Иду поспешно, не понимая, зачем меня зовут, ведь я только что ушла оттуда.
И первая сестра, которая меня встретила, говорит: «Творогова сейчас принесли сюда; он ранен в грудь с левой стороны навылет». Он был страшно бледен и так слаб, что насилу мне ответил. Прежде чем я пришла, он уже исповедовался и причастился… Я не имела никакой надежды и всю ночь в полутемной комнате просидела около него, прислушиваясь с напряженным вниманием к его дыханию, ожидая ежеминутно последнего его вздоха. Но к утру он стал не так бледен и слаб и отвечал мне в полной памяти. Я боялась оставить моего раненого, так как положение его было очень опасно, хотя на третий день Николай Иванович и все доктора начали подавать надежду на его выздоровление.
Я всегда слыхала, что Нахимов очень внимателен ко всем раненым морякам, а тут я увидела это на деле. На другой же день он был два раза у Творогова — спрашивал, что он желает, что можно сделать для его семейства, так как в эту минуту не было еще никакой надежды на его жизнь. Он также очень внимателен и к матросам, присылает табак, варенье и пр., часто приходит навещать их. Как же морякам не любить такого начальника?!
…Результат ночи с 25-го на 26-е был очень грустный: мы потеряли Селенгинский, Волынский и Камчатский редуты, и неприятельское кольцо все теснее и теснее окружало Севастополь. Это произвело большое уныние. Теперь, дойдя в моих воспоминаниях до 6 июня (4-я бомбардировка), не могу не остановиться и не написать подробно об этом дне… Начну мои воспоминания с самого вечера 5 июня…
Только что мы поужинали и хотели лечь спать, чтобы хорошенько отдохнуть, как вдруг бомба разорвалась близко от нас, так что осколки посыпались на деревья нашего садика. Сестры хотели сейчас же бежать на Николаевскую батарею, а я сказала, что останусь; французы попалят с великим треском и перестанут. Четыре сестры тоже остались. Но перестали только на полчаса, а затем опять поднялась адская трескотня и с нашей Константиновской батареи; с густым и полным звуком несутся ядра над морем в их корабли, а они с кораблей пускают ракеты по нескольку вдруг — настоящий фейерверк!
… Когда рассвело, я крепко заснула, но вбегает Павловская и кричит: «Штурм! Надо скорей уходить!» Но, однако, штурма в эту ночь не было… Александр Бакунин скоро пришел и рассказал, что французы пытались штурмовать Малахов курган, но, потеряв много людей, лестницы и фашины, были отбиты. Солдаты бросались им навстречу как львы. Успех очень всех одушевил, но ждали новой попытки…
Бедный Севастополь! Сколько крови льется в нем и за него!.. И, наконец, французам удалось попасть в Нахимова. Сколько, сколько времени они в него метили! Он так неосторожно разъезжал по всем бастионам; никто не носил эполет, а он постоянно их носил, и когда ему говорили: «Тут опасно, отойдите», он всегда отвечал: «Вы знаете-с, я ничего-с не боюсь».
Эта ужасная весть сейчас донеслась и до нас; пошла какая-то зловещая суета. После своей несчастной раны в голову П.С. Нахимов прожил полтора суток, но не приходил в себя и не говорил. Он лежал на Северной; тело его перевезли сюда, в его дом, без всякой церемонии… Уже готовились к выносу в церковь для отпевания. Это было в пятницу после обеда. На улице стояли войска и пушки, множество офицеров морских и армейских. Во второй комнате стоял гроб, обитый золотой парчой, кругом много подушек с орденами, в головах сгруппированы три адмиральских флага, а сам он был покрыт тем простреленным и изорванным флагом, который развевался на его корабле в день Синопской битвы.
Священник в полном облачении читал евангелие. По загорелым щекам моряков, которые стояли на часах, текли слезы. С тех пор я не видала ни одного моряка, который бы не сказал, что радостно бы лег за него… Его понесли в недостроенную церковь равноапостольного князя Владимира, где уже были схоронены адмиралы Лазарев, Корнилов, Истомин — два последние тоже павшие за Севастополь…
Чем дальше, тем становилось все грознее и грознее. Раз был такой взрыв, что все мгновенно проснулись от гула и сотрясения. У нас даже из иных окон стекла посыпались. Говорили, что это нашим удалось взорвать неприятельский погреб на бывшем Камчатском редуте и что там было до 3000 пудов пороху…
24 и 25 августа раненых с бастионов приносили очень много, до 1000 человек в день, и бывало на трех столах до 100 операций. С этих дней уже не только дежурные, а все сестры — за делом; теперь было не до отдыха, и сестры оказались все очень усердны и деятельны. Два вечера сряду бухта и Севастополь были освещены горевшими в бухте кораблями. Первым сгорел самый большой транспорт, на котором находились смола и сало, — он горел очень ярко; а на другой день сгорел фрегат «Коварный». Живописно бегал огонь по снастям — как будто это была иллюминация!.. И так последние дни своего существования Севастополь был ярко освещен горевшими кораблями — остатками нашего несчастного потопленного Черноморского флота.
26-го утром та же пальба, так же много раненых… 27 августа… ряды неприятелей подходят ко второму бастиону и к Малахову кургану. Да, это штурм! Вдруг вбегает сестра Зихель — на ней лица нет. Она говорит, что надо спасаться, что со всех сторон штурмуют. За ней вбегает Александра Петровна Стахович и прерывающимся голосом говорит мне:
— Ради бога, сестра, надо уходить! Граф Сакен велел торопиться!.. Какую ужасную ночь мы провели! Никогда не забуду я этой картины! Как ужасно горел Севастополь — огромное пламя! А в бухте затапливали все наши несчастные оставшиеся корабли… По мосту все гуще и гуще идет войско и остальные жители; ядра так и летают… Рассвело. Только одни мачты видны от кораблей; густой черный дым поднимается над Севастополем. Одни войска идут по мосту…
И вот как теперь вижу на плоском мысе трехэтажную круглую Павловскую батарею; вдруг из нее поднимается черный столб, расширяется кверху, как рисуют извержение огнедышащих гор, только не огненный, а черный. Страшный гул, треск. Летят обломки, сыплются камни, взвивается дым и пыль — и менее чем в минуту от трехэтажного здания остались только две небольшие насыпи.
Ночью мы с сестрой Надежиной уехали на Бельбек (район в пригороде Севастополя)…»
Воспоминания Бакуниной Е.М. взяты из «Время и судьбы: Военно-мемуарный сборник». Выпуск первый, сост. А. Буров , Ю. Лубченко, А. Якубовский, М., Воениздат, 1991 г.
Оставить комментарий