Одним из главных событий Крымской войны 1853-1856 гг. явилась героиче­ская оборона Севастополя (1854-1855 гг.), которая началась 13 сентября 1854 г., длилась 11 ме­сяцев и была, бесспорно, кульминационным и самым героическим этапом Крымской войны. Война закончилась поражением России и под­писанием Парижского мирного договора 1856 г., по которому Россия согласилась на нейтрали­зацию Черного моря, с запрещением иметь там военный флот и базы.

В дни обороны прославились сотни героев. Обороняя Севастополь, русские солдаты и матросы проявляли чудеса мужества и самоотверженности. Николай I даже приказал считать за год каждый месяц службы в осажденном Севастополе. В этих боях прославился матрос Петр Кошка, первая сестра милосердия Дарья Севастопольская. В обороне Севастополя принял участие молодой Толстой Л.Н., отразивший те события в своих «Севастопольских рассказах». Раненым воинам спа­сал жизнь русский хирург Пирогов Н.И., основоположник воен­но-полевой  хирургии, впервые применивший в военно-полевых условиях наркоз.

«На­долго оставит в России великие следы эта эпопея Севастополя, которой героем был народ русский…» — писал в своих знаменитых «Севастопольских рассказах» Лев Толстой. Крымская война явила славную плеяду выдающихся военачальников. Корнилов В.А., Нахимов П.С., Истомин В.И., Хрулев С.А., Панфилов А.И., Новонильский Ф.М. при поддержке населения органи­зовали активную оборону. Терпя нужду во всех видах снабжения, защитники под ураганным огнем выдерживали осаду почти в три раза превосходящей армии союзников.

Адмирал Нахимов П.С.

Пять общих бомбардировок, последовавших с марта по август 1855 г., продолжались каждая от 5 до 10 суток, причем количество осадных орудий непрерывно увеличивалось: к концу действий Севастополь обстреливался из 700-800 орудий крупного калибра, не считая мелких.

О героической обороне Се­вастополя во время Крымской войны сохранилось немало воспоминаний. Хочу предложить вашему вниманию воспоминания сестры милосердия Крестовоздвиженской общины Бакуниной Екатерины Михайловны. Она ро­дилась в 1812 г., была сестрой милосердия во время Крымской войны, затем стала сест­рой-настоятельницей Крестовоздвиженской общины.

В конце 70-х годов во время Восточ­ной войны Екатерина Михайловна, в возрасте 65 лет, приняла начальство над отрядами Красного Креста на Кавказе. Скончалась в августе 1894 г., за 2 недели до смерти ещё продолжала работать в сельской больнице, ею созданной и ею же руководимой.

Крестовоздвиженская община сестер милосердия была основана в 1854 г. во время Крым­ской войны для ухода за ранеными на поле сражения. Созданию ее активно содействовали великая кн. Елена Павловна, баронесса Раден Э.Ф. и знаменитый русский хирург Пирогов Н.И., стоявший во главе общины во время Сева­стопольской обороны.

Воспоминания Бакуниной Е.М. привожу с сокращениями:

«…Мое желание поступить в сестры милосердия встретило сильную оппо­зицию родных и знакомых. В 1854 году мы с сестрой были в деревне у нашей хорошей знакомой, Варвары Петровны Писемской, во Владимирской губернии. Никогда не забуду я того вечера, когда мы получили газеты с извес­тием, что французы и англичане вы­садились в Крыму. Я не могла себе представить, что этот красивый уголок нашего обширного Отечества может сделаться театром жестокой войны…

Одна из батарей Малахового кургана, на которой был убит Корнилов В.А.

В октябре месяце мы вернулись в Москву. С каким нетерпением мы хватались тогда за газеты; и вот про­читала я, что французские сестры поехали в военные госпитали; потом в английские поехала мисс Нейтингаль с дамами и сестрами. А что ж мы-то? Неужели у нас ничего не будет? Эта мысль не оставляла меня. На мое счастье, сестра, с которой я была очень дружна, разделяла мои мысли и согласилась отпустить меня, если у нас тоже будут посылать…

Первый отряд сестер проехал… Их было 30; может быть, несколько больше. Все мне у них понравилось, и они тоже все понра­вились. Чтобы ехать далее из Москвы, для них были приготовлены хорошие тарантасы; их провожал чиновник. Я провела с ними часа два. Как я завидовала, что они уже едут! Они мне сказали, что и второй отряд уже готов и скоро поедет, но будут по­сылать еще.

На другой же день я написала в Петербург к гр. Антонине Дмитриевне Блудовой, чтобы она сообщила кому следует, что я желаю поступить в сестры, и с нетерпением ждала отве­та, а между тем провела сутки в боль­нице, видела много перевязок и очень довольна тем, что все это перенесла очень спокойно и без утомления…

Могилы адмиралов Лазарева, Нахимова, Корнилова

Отряд готовился небольшой; кроме меня должны были ехать семь сестер, три доктора и два фельдшера; но не все еще было готово, а в это время мы должны были ездить в кли­нику, то есть во второй сухопутный госпиталь, и заняться перевязками под руководством доктора Чартораева, и тоже продежурить там сутки. Я очень скоро туда поехала на де­журство, там встретилась и познако­милась с сестрами, которые тоже со­бирались ехать.

И вот наступило 10 декабря. Мы все восемь, уже одетые в коричневые платья, белые передники и белые чеп­чики, пошли к обедне в верхнюю цер­ковь дворца. Великая княгиня была там; еще были разные дамы и мои родственники: сестра моя, Федор Ни­колаевич Глинка с женой и другие. После обедни священник громко прочел  наше  клятвенное обещание перед аналоем, на котором лежали евангелие и крест, и мы стали под­ходить и целовать слова спасителя и крест, а потом становились на коле­ни перед священником, и он надевал на нас золотой крест на голубой ленте. Эта минута никогда не выйдет из моей памяти!..

Приехали прямо в дом, где жили сестры  первого отделения. Впечат­ление очень грустное, Они со всем рвением и усердием  принялись за дело; симферопольские госпитали были переполнены ранеными и особ­ливо тифозными, и сами сестры стали очень скоро заболевать. Когда я при­ехала, то уже четыре сестры умерли; иные поправлялись, а другие еще были очень больны, и сама старшая этого отделения, она же и начальни­ца всей общины, Александра Петров­на Стахович, лежала еще в постели. Не вдруг мы узнали окончательное решение насчет сестер; но, наконец, было решено, что все сестры будут в Севастополе. Уже 16 сестер второго отделения там, на Южной стороне, то есть именно в Севастополе, а сест­ры первого отделения тоже туда по­едут, как только поправятся…

Наконец 21 января мы пошли в бараки. Очень мы все рады были приняться за дело. Но странно, дико все это казалось: и доктора незнако­мые, и все такое чуждое. Но не долго мы тут оставались. Приехал Николай Иванович (Пирогов) и сказал, что лучше и нам тоже переехать на ту сторону, то есть именно в Севасто­поль, чему мы очень обрадовались. Прошло дня три, покуда нам приго­товили квартиру. Доктора тут же с нами поместились.

Николай Иванович Пирогов был неутомим и всем распоряжался… Сначала все это было стран­но, чудно, но в это время раненых не было так много; иногда трех человек принесут, иногда сами прихо­дят. Но что дальше, то больше, и часто от 16 до 20. Тут же тотчас и начинаются операции: ампута­ции,    резекции, трепанации. Большей частью все делал сам Ни­колай Иванович. Докторов очень много всех наций, даже американ­цев. Все  они  очень учтивы, даже чересчур. Говорят: «Будьте добры сделать то или это; сделайте одол­жение, давайте через два часа это лекарство». И русские доктора очень внимательны и учтивы.

Когда мы приехали, Севастополь был еще очень красив. И улица, где мы жили, площадь, где была лавка со всяким товаром и даже много посуды, стекла, и Екатерининская улица — все было совершенно не­тронуто.

Очень тяжело было ходить по Се­вастополю и встречать отряды, кото­рые идут на батареи. Они идут бойко, весело, но за ними три или четыре человека несут носилки. Сердце так и сожмется, и подумаешь: «Для кото­рого это из них?» Или встретишь четырех человек, которые несут но­силки; на иных нет ни движения, ни звука, а с других раздается еще стон — и подумаешь: «Право, лучше тому, для которого уже все кончи­лось! А этому еще сколько придется выдержать, и, может быть, для такого же конца!» А с каким терпением наши солдаты переносили свои стра­дания!

В начале марта, после одной ночи, в которую была сильная бомбарди­ровка, утром доктор Тарасов прислал мне сказать, что необходимо послать сестер в Дом собрания, так как там много раненых, а те мелкие до­мики, в которых был наш перевязоч­ный пункт, недостаточны для такого числа.

Взяв с собой одну сестру, я пошла в Дом собрания. Это прекрасное строение, где прежде веселились, от­крыло вновь свои богатые, красного дерева, с бронзою, двери, для внесе­ния в них окровавленных носилок.

Большая зала из белого мрамора, с пилястрами из розового мрамо­ра через два этажа, а окна только вверху. Паркетные полы. А теперь в этой танцевальной зале стоит до ста кроватей с серыми одеялами и зеленые столики; все очень чисто и опрятно. В одну сторону боль­шая комната; это — операционная, прежде бывшая бильярдной; за ней еще две комнаты; в другую сторону еще две комнаты с прекрасными, с золотом, обоями, и в них тоже койки. Утром было 11 ампутаций, и потом еще несколько в продолжение дня.

Сначала не обошлось без суеты и лишней беготни, пока устроились в новом помещении. Вечером Тарасов объявил нам, что князь Васильчиков (начальника  штаба севасто­польского гарнизона.) велел сказать, что ночью будет дело, и чтобы все было наготове и исправно.

В этот вечер у нас в большой зале было все приготовлено: стаканы, водка, самовар кипит. В операцион­ной, вокруг Николая Ивановича, сидят доктора. В одиннадцатом часу начала раздаваться пальба, и тотчас же стали раскрываться настежь наши парадные двери: то двое, то трое но­силок сряду; то два человека ведут под руки раненого. Доктора их осмат­ривают, при затруднительных случаях зовут друг друга на совещание, раз­даются слова: «Этого на Николаев­скую батарею». (Значит, легко ра­нен.) «Этого в Гущин дом!» (Значит, без всякой надежды.) «Этого оста­вить здесь!» (Значит, будет ампута­ция, экзартикуляция или резек­ция.) Ночь началась очень страшно, но, слава богу, всего было только 50 ра­неных и 4 ампутации…

Было очень тяжело именно у нас на перевязочном, когда, после того как больной подавал надежды на выздо­ровление, он вдруг начинает лихора­дить, пожелтеет и доктор говорит, что надо его отправить в Гущин дом — для больного это все равно, что смертный приговор. А нечего делать, вполне сознаешь, что нельзя только что принесенным раненым быть в со­прикосновении с таким больным и видеть умирающего. На перевязоч­ном пункте не должны умирать.

В Гущином доме, куда я ходила, постоянно увидишь трех или четырех умирающих; всякое утро, если погода была теплая, всех больных на койках выносили на двор, а если придешь через полчаса как они внесены, то уже дух был невыносимый, несмотря на целые ведра ждановской жидкости. Однако и в этом ужасном месте были такие, которые выздоравливали. Я са­ма имела удовольствие отдать одно­му обратно его деньги, которые он мне поручил переслать жене после его смерти…

С 19 на 20 апреля ночь была ужасная: более ста ране­ных и 60 операций в одно утро! Я должна несколько подробнее описать ужасную ночь с 10 на 11 мая… С понедельника на вторник наши выходили рыть новые траншеи — ка­жется, между пятым и шестым бас­тионом — и устраивать батареи под прикрытием войска. Мы были наго­тове всю ночь, но ночь прошла благо­получно, и во вторник днем все было тихо и спокойно. Вечером опять ждут и все необходимое готовят в нашей белой мраморной с розовыми пиля­страми зале. Тюфяки уже без крова­тей, а лежат на полу в несколько рядов; несколько столиков с бумагой, а на одном — примочки, груды кор­пии, бинты, компрессы, нарезанные стеариновые свечи.

В одном углу большой самовар, который кипит и должен кипеть всю ночь, и два сто­лика с чашками и чайниками. В дру­гом углу стол с водкой, вином, кис­лым питьем, стаканами и рюмками. Все это еще в полумраке, в какой-то странной тишине, как перед грозой; в зале 15, а может быть, и больше докторов; иные сидят в операцион­ной комнате, другие попарно ходят по зале…

Вносят носилки, другие, третьи. Свечи зажглись. Люди забегали, засуети­лись, и скоро вся эта большая зала на­полнилась народом, весь пол покрыл­ся ранеными; везде, где только можно сесть, сидят те, которые притащились кое-как сами. Что за крик, что за шум! Просто ад!

Пальба не слышна за этим гамом и стонами. Один кричит без слов, другой: «Ратуйте, братцы, ратуйте!» Один, увидя штоф водки, с каким-то отчаянием кричит: «Будь мать родная, дай водки!» Во всех углах слышны возгласы к докторам, которые осматривают раны: «Помилуйте, ваше благородие, не мучьте!» И я сама, насилу про­бираясь между носилок, кричу: «Сюда рабочих!» Этого надо отнести в Гу­щин дом, этого — в Николаевскую батарею, а этого — положить на койку. Много приносят офицеров; вся операционная комната наполнена ранеными, но теперь не до операций: дай бог только всех перевязать. И мы всех перевязываем.

Наконец рассвело. Пальба прекра­тилась. При Доме собрания есть маленький садик. Представь себе, и там лежат раненые. Я беру водки и бегу туда. Там при чудном солнечном вос­ходе из-за горы над бухтой, при ве­селом чириканье птичек под белыми акациями в полном цвету лежит че­ловек до 30 тяжело раненных и уми­рающих. Какая противоположность с этим ясным весенним утром! Я по­звала двух севастопольских обыва­телей, которые всю ночь с большим усердием носили раненых, перенести и этих. Говорили, что в эту страшную ночь выбыло из строя 3000 человек, у нас перебывало более 2000, и было 50 раненых офицеров.

На другой день начались операции и продолжались весь день до вечера, только с небольшим перерывом для отдыха и обеда. На третий день паль­ба была меньше и раненых тоже; мы думали, что можно отдохнуть, но вдруг двери отворились — и пошли носилки за носилками; и это оказа­лись несчастные, которые были ране­ны еще в ту ужасную ночь и так и пролежали там почти двое суток. Иным французы давали воды и гале­ток. Все были ранены в ноги…

Были у меня в Севастополе и ста­рые знакомые. Во-первых, двоюрод­ный брат, Александр Бакунин, пришел с Тобольским полком, в котором слу­жил юнкером, после того, что был профессором в Одессе. Еще мичман Творогов, который мальчиком жил у нас в Москве… Зайдя на минуту в Собрание, я пошла домой, чтобы хорошенько отдохнуть, но сейчас же приходит почти вслед за мной сестра Степа­нова и говорит, что меня просят тот­час же идти в Собрание. Иду поспеш­но, не понимая, зачем меня зовут, ведь я только что ушла оттуда.

И пер­вая сестра, которая меня встретила, говорит: «Творогова сейчас принесли сюда; он ранен в грудь с левой сто­роны навылет». Он был страшно бледен и так слаб, что насилу мне ответил. Прежде чем я пришла, он уже исповедовался и причастился… Я не имела никакой надежды и всю ночь в полутемной комнате просидела около него, при­слушиваясь с напряженным внима­нием к его дыханию, ожидая ежеми­нутно последнего его вздоха. Но к утру он стал не так бледен и слаб и отвечал мне в полной памяти. Я боялась оставить моего раненого, так как положение его было очень опасно, хотя на третий день Николай Иванович и все доктора начали по­давать надежду на его выздоровле­ние.

Я всегда слыхала, что Нахимов очень внимателен ко всем раненым морякам, а тут я увидела это на деле. На другой же день он был два раза у Творогова — спрашивал, что он же­лает, что можно сделать для его се­мейства, так как в эту минуту не было еще никакой надежды на его жизнь. Он также очень внимателен и к матросам, присылает табак, ва­ренье и пр., часто приходит навещать их. Как же морякам не любить такого начальника?!

…Результат ночи с 25-го на 26-е был очень грустный: мы потеряли Селенгинский, Волынский и Камчатский редуты, и неприятельское кольцо все теснее и теснее окружало Севастополь. Это произвело большое уныние. Теперь, дойдя в моих воспомина­ниях до 6 июня (4-я бомбардировка), не могу не оста­новиться и не написать подробно об этом дне… Начну мои воспоминания с самого вечера 5 июня…

Только что мы поужинали и хотели лечь спать, чтобы хорошенько отдох­нуть, как вдруг бомба разорвалась близко от нас, так что осколки по­сыпались на деревья нашего садика. Сестры хотели сейчас же бежать на Николаевскую батарею, а я сказала, что останусь; французы попалят с великим треском и перестанут. Че­тыре сестры тоже остались. Но пе­рестали только на полчаса, а затем опять поднялась адская трескотня и с нашей Константиновской батареи; с густым и полным звуком несутся ядра над морем в их корабли, а они с кораблей пускают ракеты по не­скольку вдруг — настоящий фейер­верк!

… Когда рассвело, я крепко заснула, но вбегает Павловская и кричит: «Штурм! Надо скорей уходить!» Но, однако, штурма в эту ночь не было… Александр Бакунин скоро пришел и рассказал, что французы пытались штурмовать Малахов курган, но, по­теряв много людей, лестницы и фа­шины, были отбиты. Солдаты броса­лись им навстречу как львы. Успех очень всех одушевил, но ждали новой попытки…

Бедный Севастополь! Сколько крови льется в нем и за него!.. И, на­конец, французам удалось попасть в Нахимова. Сколько, сколько вре­мени они в него метили! Он так не­осторожно разъезжал по всем бастио­нам; никто не носил эполет, а он постоянно их носил, и когда ему говорили: «Тут опасно, отойдите», он всегда   отвечал: «Вы знаете-с, я ничего-с не боюсь».

Эта ужасная весть сейчас донес­лась и до нас; пошла какая-то зло­вещая суета. После своей несчастной раны в голову П.С. Нахимов прожил полтора суток, но не приходил в себя и не говорил. Он лежал на Север­ной; тело его перевезли сюда, в его дом, без всякой церемонии… Уже готовились к выносу в церковь для отпевания. Это было в пятницу после обеда. На улице стояли войска и пушки, множество офицеров мор­ских и армейских. Во второй комнате стоял гроб, обитый золотой парчой, кругом много подушек с орденами, в головах сгруппированы три адми­ральских флага, а сам он был покрыт тем простреленным и изорванным флагом, который развевался на его корабле в день Синопской битвы.

Священник в полном облачении читал евангелие. По загорелым щекам моря­ков, которые стояли на часах, текли слезы. С тех пор я не видала ни одного моряка, который бы не сказал, что радостно бы лег за него… Его понесли в не­достроенную церковь равноапостоль­ного князя Владимира, где уже были схоронены адмиралы Лазарев, Кор­нилов, Истомин — два последние тоже павшие за Севастополь…

Чем дальше, тем становилось все грознее и грознее. Раз был такой взрыв, что все мгновенно проснулись от гула и сотрясения. У нас даже из иных окон стекла посыпались. Го­ворили, что это нашим удалось взо­рвать неприятельский погреб на быв­шем Камчатском редуте и что там было до 3000 пудов пороху…

24 и 25 августа раненых с бас­тионов приносили очень много, до 1000 человек в день, и бывало на трех столах до 100 операций. С этих дней уже не только дежурные, а все сестры — за делом; теперь было не до отдыха, и сестры оказались все очень усердны и деятельны. Два ве­чера сряду бухта и Севастополь были освещены горевшими в бухте кораб­лями. Первым сгорел самый большой транспорт, на котором находились смола и сало, — он горел очень ярко; а на другой день сгорел фрегат «Ко­варный». Живописно бегал огонь по снастям — как будто это была иллю­минация!.. И так последние дни свое­го существования Севастополь был ярко освещен горевшими корабля­ми — остатками нашего несчастного потопленного Черноморского флота.

26-го утром та же пальба, так же много раненых… 27 августа… ряды неприятелей подходят ко второму бастиону и к Ма­лахову кургану. Да, это штурм! Вдруг вбегает сестра Зихель — на ней лица нет. Она говорит, что надо спасаться, что со всех сторон штур­муют. За ней вбегает Александра Пет­ровна Стахович и прерывающимся голосом говорит мне:

—  Ради бога, сестра, надо уходить! Граф Сакен велел торопиться!.. Какую ужасную ночь мы про­вели! Никогда не забуду я этой картины! Как ужасно горел Севасто­поль — огромное пламя! А в бухте затапливали все наши несчастные оставшиеся корабли… По мосту все гуще и гуще идет войско и осталь­ные жители; ядра так и летают… Рассвело. Только одни мачты видны от кораблей; густой черный дым под­нимается над Севастополем. Одни войска идут по мосту…

И вот как теперь вижу на плос­ком мысе трехэтажную круглую Пав­ловскую батарею; вдруг из нее под­нимается черный столб, расширяется кверху, как рисуют извержение огне­дышащих гор, только не огненный, а черный. Страшный гул, треск. Летят обломки, сыплются камни, взвивается дым и пыль — и менее чем в минуту от трехэтажного здания остались только две небольшие насыпи.

Ночью мы с сестрой Надежиной уехали на Бельбек (район в пригороде Севастополя)…»

Воспоминания Бакуниной Е.М. взяты из «Время и судьбы: Военно-мемуарный сборник». Выпуск первый, сост. А. Буров , Ю. Лубченко, А. Якубовский, М., Воениздат, 1991 г.