А.А. Муравьев-Апостол с глубоким основанием сказал о поколении декабристов: «Мы были дети двенадцатого года». Война 1812 года дала целому поколению русской дворянской молодежи тот жизненный опыт, который привел мечтательных патриотов начала XIX века на Сенат­скую площадь.

Характер данной книги заставляет нас взглянуть на войну глазами историка военных действий, описывающего сражения и борьбу социально-политических и личных интересов не с вершины великих исторических событий, а так, как видел ее русский офицер, «свинца веселый свист заслышавший впервой». Нас будет интересо­вать каждодневный облик военных событий — та история, которую так живо чувствовал Лев Толстой, тот военный быт, внутри которого про­исходило духовное созревание молодых офицеров 1812 года.

Отечественная война 1812 года взорвала жизнь всех сословий русско­го общества, да, собственно говоря, и всей Европы. Войны в Европе не прекращались с 1792 года, они вспыхивали то на Рейне, то в Италии, захватывали то Альпы и Испанию, то Египет. Но когда война охватила пространство от Сарагосы до Москвы и на карту были поставлены, с одной стороны, империя Наполеона, а с другой — судьба всех народов Европы, события приобрели такую грандиозность, что эхо их до сих пор звучит в окружающем нас мире.

Война 1812 года началась в обстановке общественного подъема. На­вязанный России в 1807 году мир и союз с Наполеоном воспринимался как поражение и позор. Наполеон, опьяненный военными успехами, допустил в Тильзите ряд серьезных ошибок. Заставив Россию принять экономически разорительные для нее условия, он одновременно не удержался от демонстративных жестов, оскорбительных для гордости русских.

В последовавшие за этим годы отношения между двумя глав­ными в то время империями Европы накалились до предела. Дело явно шло к войне, и мысль о ней была популярна не только в армии, но и в массе русского дворянства.

Нельзя, однако, полагать, что в обществе не было колебаний. Прежде всего, двойственной была позиция самого царя. Слабовольный, но зло­памятный Александр I испытывал к Наполеону личную ненависть: он навсегда запомнил унижения, которым неосторожно подверг его торже­ствующий император Франции. Кроме того, Александр не мог не счи­таться с охватившей страну волной патриотизма, Александр I с глубо­ким недоверием относился и к М.И. Кутузову, и к Ф.В. Растопчину, однако он вынужден был предоставить обоим важнейшие должности, уступая общественному мнению.

Вместе с тем русский император был охвачен нерешительностью: Наполеон казался ему непобедимым. Александр все еще не мог забыть «солнце Аустерлица». Позже Пушкин писал: «Под Аустерлицем он бе­жал,  В двенадцатом году дрожал».

Одновременно Александр I, глубоко не доверявший России, преуве­личивал слабость своей империи. Это определило поведение царя в дни перед началом войны. С одной стороны, он подготавливал армию к войне и занимал бескомпромиссную позицию в дипломатических пе­реговорах: инструкция, которую Александр дал направлявшемуся к На­полеону Балашову, фактически означала начало войны.

Еще важнее детали, ставшие известными уже в недавнее время: вместе с Балашовым к Наполеону был отправлен с разведывательными заданиями молодой офицер, в будущем — один из лидеров декабризма, Михаил Орлов. Характер сведений, которые должен был сообщать Орлов, ясно говорил о том, что в императорском штабе готовились к войне. Да и отчетливая ориентация самого Наполеона на войну не оставляла никакой другой возможности.

Характерен, например, такой эпизод. Во время встречи двух императоров в Тильзите (встреча должна была произойти на воде — на плоту на реке Неман, разделявшей оба войска, — демонстративно на равном расстоянии от французской и русской армий) Наполеон намеренно подъехал к «плоту императоров» на несколько минут раньше и встретил Александра I не посредине плота, а на восточном его краю как «гостеприимный хозяин».

И все же Александр I до последней минуты надеялся на то, что пу­гавшей его войны удастся избежать. Известие о том, что Наполеон пе­решел Неман, застало императора в поместье Беннигсена. Историки зафиксировали слова Александра I, свидетельствовавшие о непримири­мом настроении русского царя. Другую сторону ощущений императора в эту решительную минуту описал современник, получивший уникальную возможность стать свидетелем того, что Александр I тщательно скрывал.

Государственным деятелям Александр в эти дни охотно по­вторял понравившееся ему выражение, что он скорее отпустит бороду и будет питаться одним хлебом, чем пойдет на мир с Наполеоном. В этом обществе царь демонстрировал твердость.

Но был свидетель, перед которым Александр не счел нужным скрывать охватившую его расте­рянность. Это — карлик графа Платона Зубова, находившийся в эту пору вместе с зубовскими детьми в доме Беннигсена, В своих просто­душных, написанных языком, далеким от литературности, мемуарах он рассказывает о поведении царя в первые минуты по получении изве­стия о вторжении Наполеона.

Царь напрасно искал в переполненном гостями доме место, где бы он мог незаметно предаться чувствам. Автор мемуаров рассказывает, что Александр попросил карлика спрятать его от посторонних глаз, и карлик отвел русского императора в детскую, но и там ему не нашлось места…

Не менее показательно письмо Александра I к особенно близкой ему сестре — Екатерине Павловне. Письмо свидетельствует о неверии в се­бя, несправедливо низкой оценке главных русских полководцев и о па­ническом страхе царя перед Наполеоном. Не случайно бессмыслен­ность и — более того — вред для русской армии от пребывания в ней императора вскоре осознали даже его сторонники.

Решение о том, что государь должен покинуть армию, приняли ближайшие к нему вельмо­жи, включая А.А. Аракчеева. Хотя приехавший в Москву император был торжественно встречен патриотически настроенными жителями и это несколько подсластило пилюлю, однако в Петербург Александр при­был отнюдь не победителем.

Нельзя также не учитывать голосов (правда, крайне немногочислен­ной, а после падения М.М. Сперанского — совершенно умолкнувшей) группы политических деятелей, которые считали, что внутренние ре­формы России более необходимы, чем военные действия, и опасались, что война с Наполеоном надолго отбросит исполнение конституцион­ных планов.

Подавляющее большинство русского общества было охвачено резки­ми антинаполеоновскими настроениями. Они были настолько сильны, что в напряженные моменты войны различие между отдельными идей­ными группами зачастую смазывалось. Приведем два характерных при­мера.

Николай Михайлович Карамзин, уезжая из Москвы (он покидал ее одним из последних, успев спасти лишь рукописи своей «Истории Го­сударства Российского»), встретил при выезде из города своего старого знакомца, известного патриота, добродушного Сергея Глинку. Глинка — человек неуравновешенный, легко соединявший исключительную мяг­кость души с вспышками крайнего энтузиазма, — находился на верши­не трагического восторга.

Стоя в толпе возбужденного народа и поче­му-то размахивая большим ломтем арбуза, он пророчествовал о буду­щем ходе событий. Увидев Карамзина, Глинка обратился к нему с трагическим вопросом: «Куда же это вы удаляетесь? Ведь вот они приближаются, друзья-то ваши! Или, наконец вы сознаетесь, что они людоеды, и бежите от своих возлюбленных! Ну, с богом! Добрый путь вам!» Карамзин молча сжался в глубине кареты — и вовремя: дискуссия с Глинкой в раскаленной атмосфере этого дня могла стоить писателю жизни.

Однако описанный эпизод имеет смысл сопоставить с другим, про­исшедшим в это же время. Карамзин, которого Глинка, по старой па­мяти, представил галломаном, провел день следующим образом. Нака­нуне, отправив семью из Москвы, он переехал в дом к Ф.В. Растопчину, с которым его связывали отношения свойства (они были женаты на сестрах).

Характеры и симпатии Карамзина и Растопчина в «обычное» время были столь различны, что в иной ситуации их объединение могло бы изумить. В последние же дни перед сдачей Москвы Карамзин вече­рами в доме Растопчина пророчил гибель Наполеона не хуже Сергея Глинки. Более того; утром того дня, когда Глинка разоблачал его «гал­ломанию», Карамзин собирался лично принять участие в сражении у стен Москвы и покинул столицу только тогда, когда стало ясно, что она будет сдана без боя. Перед этим он благословил нескольких своих мо­лодых друзей сразиться и погибнуть у стен Москвы.

Лев Толстой в «Войне и мире» глубоко проник в динамику обще­ственных отношений и общественной психологии, показав, как вчераш­ний бонапартизм русских свободолюбцев в момент, когда война пере­неслась на территорию России, сменился героическим патриотизмом. Патриотические настроения охватили и мужчин и женщин, что пре­красно передано и в «Войне и мире», и в уже неоднократно упоминав­шемся нами пушкинском «Рославлеве», и в незаконченной драме-мис­терии А. Грибоедова «1812 год».

Из книги Ю.М. Лотмана «Беседы о русской культуре» Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начало XIX века), С-П, «Искусство», 1994 г.